Случаи из жизни и смерти

Случаи из жизни и смерти
ELSE

В этой книге собраны истории о простых людях, столкнувшихся… с неведомым. Кто-то из этих счастливчиков (или же самых несчастных людей на всем свете) любил музыку, а кто-то – просто не любил поезда. Но их обыденность была разорвана, распущена по ниточке силами, что скрываются за гранью того, что нами, детьми рода людского, принято называть "нормальным". Каково это – быть пешкой в руках безумной силы зла? Рискните – и вы все узнаете.

ELSE

Случаи из жизни и смерти

Адель

"Материнское счастье подобно маяку, освещающему будущее"

А. Некрасов, «Материнская любовь»

Раньше я был храбрым. Некоторые говорили, что храбрость моя – не от большого ума. Может быть и так. Я никогда не думал наперед, давал волю кулакам, разгонял мишуру крепким словцом. Чувствовал себя королем жизни, думал, передо мною любая беда расступится. Я ведь всех тащил. Генриха тащил, даже Краусса.

Краусс. Вспоминаю про него, и дрожь по всему телу. Мне уже не стыдно. Я псих – так все считают. Вслух не скажут, нет. Но у них на лицах все это есть… знай, Толик – меня списали. Так и подохну здесь, под белым потолком. Ну и пусть. Задрали кошмары. Врачи говорили, что пару раз я просыпался посреди ночи и пытался выпилиться. Бился головой об стенку. Странно, этого я не помню. А вот кошмары помню. Лекарства не помогают. Еще бы. Я же видел то, что не вылечит ни один укол, ни один грёбаный порошок. Я видел… ее.

Подчас я теряюсь. Башню срывает, и я рыдаю. Рыдаю и ору, рву на себе волосы. Мало их у меня осталось, волос. Да и зубов тоже. Мамаша говорит, что это от недоедания. Наивная. Просто я видел. Видел то, от чего у меня, сука, умерла часть мозга. Я отупел, сломался. Иногда я – это я, тогда я лежу, матерюсь и трясу головой, когда вспоминаются кошмары. А иногда я… нечто иное. То, что бьется до крови башкой об стену. То, что рыдает и орет, забившись в угол. Я, нахрен, раздвоился. То, что я увидел в доме Краусса… раскололо меня.

Мне интересно: кто из нас двоих быстрее загнется? Надеюсь, что это будет тот я, у кого кошмары. То сопливое существо, что сменяет меня на посту, бесится от кошмаров, но уже не помнит их. А вот я лежу, пускаю слюну и помню. Дерьмо.

Теперь уже редко я думаю о прошлом. Поди, блин, разберись, что сон, а что реальность, где ты, а где не ты. Не до чего больше. А с другой стороны… это самое прошлое – причина того, что я здесь. Причина того, что я вконец спятил. Это Краусс… нет… она таким меня сделала.

Ведь в кошмарах….

В кошмарах….

Сновидениях, что приходят во мраке….

Я вижу ее. Ее лицо. Если это вообще можно назвать лицом….

Я познакомился с Крауссом, когда учился в университете. Сам он был с медицинского, а я постигал науку математику. Вообще говоря, на почве математики мы с ним и сошлись. Этот немецкий черт интересовался всяким: геологией, архитектурой, инженерным делом, биологией… но ему, блин, в тот вечер приспичило наведаться во двор математического факультета в поисках собеседника. Чудной он был. Всегда был двинутым. Скитался по факультетам, приставая со своими долбаными расспросами. Дитя малое, слава богу, ума палата.

Мы тогда с Генрихом были. Ну, Булочниковым. Генрих Булочников – тот еще размазня, скажу я вам. Маленький, щупленький – только башка круглая, с такими же круглыми иллюминаторами. Блеял, как овца, трясся, как тростник, а еще учился фигово. Зато девчонки его любили – как питомца, естественно. Так вот, о чем я…. А, да. Генриху Краусс сразу приглянулся. А я вот немцу не доверял. И правильно, сука, делал, как оказалось!

Как бы то ни было, так случилось – мы трое были вместе. Я – шалопай, раскольник, заноза в заднице. Генрих – игрушка, а не человек, хвостик наш, малахольный, бледный, с красноречивыми такими прыщиками. Краусс – глыба, холодная глыба, сучий компьютер, жёсткий диск которого был забит дохрена знаниями. Как повелось, я бежал впереди, бедокурил, как еще сказать… заваривал кашу. Булочников плелся позади, охал и потел, бормотал хрен пойми что. А Краусс был, как бы, чем-то между. Гребаный колдун, вурдалак, пузатый дьявол. Всегда важный, размеренный. Все да у него с расстановочкой. Как начнет говорить – так все его слушай. Не отвертишься. Уж очень интересно. Колдун, я же говорю.

Краусс был автомат. Вот реально, без души человек. Стихи он ненавидел, прозу, впрочем, тоже. Сам я читал спасительно мало, и кажется, Крауссу это нравилось. А вот Булочников любил почитать книжки. Смешно – такой его набили эти книжки философской требухой, что аж вонять начал. Краусса это бесило. «Ничегошеньки нет, друг мой – говаривал он – Кроме вещей материальных, ве-щес-твен-ных!». Генрих бы поспорил, по глазам видно было. Да куда там! Кишка тонка, сука.

Кишка… кишка Генриха….

Иной раз Краусс доводил его до слез. Да, представьте, этот малахольный, Булочников, чуть что, так рыдать в три ручья. Раз пустил я слух, что он мочится в постель – так все изволили поверить. Хотя… Краусс и меня мог пронять. Уж слишком жуткая у него манера была. Так скажет, так посмотрит на тебя – и прямо видишь, как он срывает с себя фальшивую кожу, а там… холодная машина, готовая тебя задушить. Холодными, сука, руками.

Краусс… он был холодным, как лед….

Короче, мы сумели сдружиться. Я немца не боялся. Скорее, был настороже. Краусс же, как мне всегда казалось, людей не понимал и понимать не хотел, а потому не особо ломал голову над тем, какой там хрен между нами. Ну а Булочников… такие всегда плетутся сзади, потому что без других они ничто. Не смотрели бы мы за этим, блин, размазней, другие раздавили бы его, не заметив.

Так было до тех пор, пока не появилась Адель. Да черт меня дери, если бы не эта девчонка, не было бы ничего! Как нашла она нас, как поняла, что именно мы… нужны ей? И тогда, и в доме Краусса….

Она занималась физикой. А параллельно копалась в оккультной чуши. Материалист Краусс сразу возненавидел Адель за этот ее интерес. Его грёбаная инертная туша, которая передвигалась со скоростью айсберга, постоянно подкатывалась к ней и изливала свое негодование. Адель смеялась, широко улыбаясь… так, знаете, с зубами. Потом мы подтянулись. Я был как всегда смел, как гусар и туп, как желудь. Адель это понравилось. Булочников был как всегда пискляв, как утенок, и жалок, как завалившийся под ванну обмылок. Адель это еще больше понравилось.

Так нас стало четверо. Она связывала нас какими-то, ей богу, энергетическими нитями. Смеялась, разила наповал умнейшими шутками, фантазировала о непристойном и актерничала, подводя нас, натурально, к краю безумия. Булочников иногда оговаривался и называл ее «мамой». Черт, она любила строить из себя няньку, когда жестокий Краусс в очередной раз задаст этому придурку Генриху материалистскую трепку. Я же просто-напросто запал на нее. И даже знаю, блин, когда. Был дождь. Я остался допоздна послушать ее бредни о Парацельсе и его рецепте гомункула. Пошла меня провожать, а тут полило. Зонта не было ни у меня, ни у нее. Но черт, зонт ей был явно не нужен. Потому как она скинула туфли и принялась плясать. Ах, дьявол, как она смеялась! Как звонко пела! Помню, подумал: «Вот, блин, дурочка». И тут же у меня и ёкнуло. Я любил ее. А вот Краусс….

…он ее реально боготворил.

Мы сами не поняли, как она приручила Краусса. В короткий срок его корабль пошел ко дну, он отрекся от всего, от чего можно было отречься. Автомат-Краусс, казалось, наконец нащупал у себя, сука, душу (а думалось, что нет ее у него). Влюбленный Краусс – вот же нелепое зрелище! Но Адель прониклась. Прониклась настолько, что ушла от меня.

Ага, кажется, забыл упомянуть. Уж чего я захочу, получаю всегда. И Адель была моя. Она часто говорила: «Такие парни, как ты, берут женщин варварской силой». И ведь, блин, так гладко у нас шло. Целых два года с ней прожили, и казалось, дело шло к женитьбе. Не факт, что я бы хранил ей верность (все-таки однообразие приедается), но… милостивые адские цепи, что это было за тело! Мало того, что эта рыжая бестия вплотную занималась ведьмовскими делами, так еще и одежда была ей, мать твою, не хозяйка – сколько раз бывало, что она нас домой приглашала, отпирала дверь – и шасть в комнату. Это все за тем, чтобы мы потом увидели, как она картинно сидит голышом на подоконнике и пьет виски из чайной кружки. Вона как.

Булочников был для нее не больше, чем наперсток. Мы с Крауссом в ухажеры и годились. Я был нахал, а он – неуклюжий интеллигент. Тем более странно, что она ушла к нему.

Не, хрен там плавал, я долго не бесился. Не, сцену я устроил – иначе какой толк от всей моей бурлящей энергии? У Краусса не стало пары зубов, Адель я пощадил. Пил неделю, потом подобрал сопли и научился им обоим, сука, улыбаться.

А потом она умерла.

Ведьма не убежала от Господина Рака. Возможно, болезнь протекала медленнее, но лично я запомнил это так – была Адель – и не стало Адели.

Булочников, кажется, приуныл. Я же простил ее во всех смыслах. Простил и отпустил. А вот Краусс…

…Краусса мы больше не видели. До того чертового письма.

Больше пяти лет не объявлялась эта немецкая сволочь. По привычке, после выпуска мы с Булочниковым остались вдвоём. Жили душа в душу, я ходил по бабам, он увлекся настолками и часами пропадал в клубе «Эльфийские трели». Блин, а достойные занятия для нас обоих! Что касается роботы и денежных вопросов… да все как у всех, нечего и языком чесать. Скажем так – ни один из нас целой квартплаты точно бы не потянул, ну а так, вскладчину, выживали.

Сука, помню тот день. Я тогда знатно бухнул, и даже не сообразил, что это такое лежит у нас в почтовом ящике. Зато прочел – и мигом протрезвел. Черт возьми, да так и было! Сейчас это письмо здесь, со мной. Кажется только благодаря тому, что я из раза в раз его, блин, читаю, не забываю русского языка. Визитеров-то своих я давно слушать отвык. Как понял, что меня записали в дурачки, так и отвык.

Это было письмо от Краусса. Вот что он написал:

«Mein Freund!

Я знаю, как со стороны выглядит этот мой шаг. Посуди сам, может ли ждать понимания тот, кто бросил своих близких друзей на целых пять лет, не обмолвившись с ними и жалким словечком? Но… обстоятельства сложились так, что мне более не к кому писать. Точнее, мне никто не нужен. Нужен лишь ты, Анатолий. Ты и только ты, потому что… дело здесь в Адель.

О, дорогой мой друг, ты представить себе не можешь, как я теперь счастлив! Она… почти удалась. Я не сплю ночами, и именно что от тяжелой работы. Работы, которую подарила мне Адель. Моя девочка дала мне резец, обучила всему, что знала она, а я присовокупил к этому то, что знали древние.

Ты знаешь, я всегда отторгал все метафизическое. Да что там, всякое мистическое я старательно отвергал! Но она… она сорвала пелену лжи, открыла мне… новые стороны познания. Я понял: к черту геологию, к черту математику, архитектуру и прочую пыль! Она – жизнь, и ее искусство – искусство самой божественной Лилит! Я нащупал лоно творения, и из соков перворождения вылепил новое божество!

У нее то же лицо. Те же глаза. Она несовершенна, но вопрос времени, когда она расцветет. Я подгадал цветение, и приглашаю тебя им полюбоваться. Тебя и только тебя. Это важно. Важно для нас обоих.

Ведь ты тоже любил Адель. Любил нашу маленькую Hexe.

Твой Ульберт фон Краусс, адепт новой крови мира…

И страстный обожатель науки».

Так я понял, что Краусс сбрендил. Дал почитать Булочникову, тот нихрена не понял, но тут же начал уговаривать меня поехать. Я колебался. Если немец и вправду вконец тронулся кукухой, то меньше всего хочется мне соваться в это дело. Он еще и вбил в свою бальную башку, что мне еще есть дело до Адель!

Тем не менее, то ли остатки благородства дали о себе знать, то ли нытье Булочникова вконец меня добило, да только снялись мы с насеста и поперлись к немцу. Будь я трижды проклят, ну почему мы не остались дома?

Краусс жил на пустыре. Старшая сестра, перед тем как отъехать, переписала на него здоровенную развалюху в паре сотен километров от деревни Болота. Гадкие места. В таких местах, как эта гнилая пустошь, должны водиться страшные твари. Одна там и завелась….