Ледяное сердце

Нижняя губа всё-таки задрожала, а в глазах защипало уже нестерпимо, ком в горле вырос до невероятных размеров, мешая нормально дышать. И если бы Света попробовала ещё хоть что-то сказать – а сказать очень хотелось, и уже не просто съязвить и ограничиться «козлом» – голос точно сорвался бы, а слова захлебнулись бы во всхлипах и рыданиях.

Эдик пялился в упор, прицельно и въедливо, прекрасно об этом догадываясь, и уголок его рта тоже подрагивал, но не от обиды или отчаяния, а так и норовя выгнуться вверх, чтобы изобразить снисходительную ухмылку. И Света не выдержала: молча и чересчур поспешно развернулась, боясь действительно разрыдаться у Эдика на виду, распахнула дверь, ввалилась в прихожую.

Тут же из комнаты выглянула мама – видимо, волновалась, дожидаясь, чем закончится, и тоже не выдержала – шевельнула губами, готовясь спросить, но Света опередила:

– Пойду голову помою, – выдохнула резко.

Да, точно, да! Именно это ей и надо: смыть с себя всю грязь и мерзость прошедшего дня. А заодно хотя бы на время спрятаться от чужих вопросов и взглядов и всё-таки прорыдаться, но одной, без свидетелей, никого не тревожа и не пугая.

Ей не нужно даже сочувствующих слов. Она уже наслушалась и наговорилась.

Света ринулась в сторону ванной, торопливо заскочила внутрь, заперлась, включила воду на полную и, как наклонилась, дотягиваясь до крана, так и не смогла распрямиться.

Сначала упиралась руками в край ванны, не в силах стоять без опоры, вздрагивала от каждого всхлипа, закусывала губы, чтобы не получилось слишком громко. А потом перестала заморачиваться на то, чтобы непременно удержаться на ногах, опустилась на пол, ткнулась виском в гладкий и холодный эмалированный бок, накрыла ладонями рот и теперь уже закусывала не губы, а пальцы. Но не только затем, чтобы её рыдания не услышали снаружи, а чтобы убедиться – она сама ещё жива, ещё материальна, ещё не рассыпалась на части.

Господи, ну почему ей сейчас так фигово? До тошноты, до темноты перед глазами. Почему внутри настолько студёно, что пальцы коченеют, словно она замерзает? А если и правда замерзает, почему по-прежнему невыносимо больно? Почему не отключаются чувства? Почему до сих пор терзают? Ведь их же в принципе не существует. Они все только в сознании, в душе.

Но ведь и души тоже не существует. Так что же тогда болит? И зачем? Зачем вот это? Отчего нельзя было устроить так, чтобы зачеркнуть прошлое и сразу забыть.

Ведь это не она обманывала, а мучаться отчего-то ей.

С какой стати? Разве, по справедливости, она не должна плюнуть и растереть, выкинуть из головы, а не сидеть на полу в ванной, давясь слезами?

Правда Света уже не рыдала громко и безудержно, просто всхлипывала, размазывая по щекам солёные капли. Но никак не удавалось вытереть их насухо, руки тоже давно были мокрыми. И она всё-таки разделась, забралась в ванну, задёрнула штору, включила душ, встала под упругие горячие струи. Но даже пока мылась, не переставала думать.

Уж лучше бы Эдик по-настоящему влюбился в ту, другую, и честно рассказал об этом, и предложил расстаться. Конечно, тоже больно и обидно, но по крайней мере не было бы ощущения грязного и мерзкого предательства.

Неужели ему самому не тошно жить во вранье, постоянно бояться, а вдруг правда откроется? И Света не поверит никому, кто станет утверждать, будто он не боялся.

Ну да, конечно. А зачем тогда скрывал? Тоже типа ради её спокойствия и благополучия?

Ха-ха!

И какой он нахрен мужик? Обычный жалкий похотливый кобель. Если измеряет свою крутость количеством облапанных задниц.

Мужчина – это про честь, надёжность, ответственность и честность, а не про неразборчивость и похотливость. И не надо говорить, что все такие. А если на самом деле все, тогда Свете от них не надо. Ни-че-го.

Глава 5

Свете казалось, что после всех этих рыданий сидя на полу ванной она будет чувствовать себя усталой и опустошённой, словно выжженой изнутри. Но ничего там не выгорело до предела, и чувства не до конца притупились. Видимо, эмоций скопилось слишком много, и слишком долго она их сдерживала – не удалось избавиться ото всех за один раз. Хотя и стало немного полегче. А может, ещё взбодрил душ и аппетитные ароматы, доносящиеся с кухни, на которой мама готовила ужин.

Наверняка она решила сделать что-нибудь особенно вкусненькое, что старшая дочь любила. Например, оливье или куриную грудку под шубой. И плевать на лишние калории, если они способны хоть немного подсластить горькую правду жизни. Сегодня можно. Других лекарств всё равно не придумано, кроме искренней чужой заботы. Но, выйдя из ванной, Света в первую очередь направилась в их с сестрой комнату.

Анфиса тоже находилась там, сидела верхом на стуле. В одной руке телефон, голова в наушниках покачивалась в такт скрытой от остальных мелодии, губы шевелились, вторя неведомым словам, почти беззвучно – не разобрать. Но когда вошла старшая, младшая сразу заметила, развернулась в её сторону, посмотрела с ожиданием и немного обеспокоенно, сомневаясь, как лучше себя вести. Поддерживать видимость, что ничего особенного, или спросить, всё ли в порядке?

Света не заставила её решать, сама разрулила неловкую ситуацию.

– Что слушаешь? – спросила не столько из любопытства, сколько на автомате.

Скорее всего, если судить по недавнему разговору, что-нибудь меланхоличное, или, наоборот, патетично-бунтарское.

Анфиса, ничего не говоря, поднялась со стула, подошла, сняла наушники, нацепила их на сестру. И Света тут же будто окунулась в музыку: та накрыла волной, заполнила пространство, биты слились с пульсом.

Света не угадала, мелодия оказалась очень даже драйвовой, напористой и яркой, а текст хоть и незамысловатым, но тоже весьма воодушевляющим. Ещё и как нельзя в тему. О том, что нечего страдать из-за какого-то гада, он того не стоит, и вообще не тот, кто нужен и предназначен судьбой. Что завтра всё равно будет солнце, и даже если сейчас лёд на сердце, тоскливо и больно, лучше танцевать, а не лить слёзы и жалеть о несбывшемся.

Так может и правда?

Света тряхнула головой, качнувшись, переступила на месте, повторила за певицей:

– Танцуй!

Сразу и для себя, и для сестрёнки. И теперь уже сама сняла наушники, отсоединила их от телефона, прибавила звук, аккуратно бросила мобильник на кровать. Анфиса прищурилась, усмехнулась, вскинула руки, дёрнула плечами.

На людях она не танцевала, стеснялась, даже перед друзьями, но не потому, что не умела или плохо получалось. Из-за хромоты. А сейчас стесняться не перед кем, и нет повода бояться осуждающих взглядов и насмешек. Они же самые родные и близкие, пусть и разница в возрасте значительная – девять лет. Ну и что? Между ними всегда были доверительные отношения.

Ссорились, пару раз чуть ли не до драки, когда Анфиса подросла – да, случалось. Но и всегда поддерживали, защищали, выгораживали друг друга перед мамой и папой: не только старшая, но и младшая по мере сил и возможностей, хотя бы заплакав, когда родители начинали ругать Свету. Потому и не страшно, когда только вдвоём, проявлять отчаяние и слабость, выглядеть нелепо или смешно, валять дурака, сходить с ума,

Вот они и отрывались по полной: подпевали, или, скорее, орали чуть ли не во всё горло, бесились, кривлялись, скакали. Тем более следующий трек оказался ещё более зажигательным, беззаботно-жизнерадостным и прикольным, заставлял повторять раз за разом «Мне так повезло» и легко в это верить. А чтобы уж совсем себя не ограничивать, опасаясь гнева соседей снизу, они забрались на кровать. Как будто вернулись лет на десять назад. А когда песня закончилась, а телефон вырубился, просто повалились на спину, тяжело дыша, уставились в потолок.

В горле пересохло и даже немного саднило, но ничего удивительного – они же реально орали. А вот глазам почему-то опять стало мокро, хотя Света считала, что выплакала уже всё до капли, но, оказалось, нет.

Слезинки скопились в наружных уголках глаз, сбежали по вискам, обжигая кожу и оставляя влажные дорожки, но Света не стала их вытирать. Это ведь по сути не плач, а даже непонятно что – остаточные явления, отзвуки, отголоски. И они, наверное, ещё долго будут появляться сами по себе. Света ведь не из железа и не из камня, и чувства к Эдику никуда не делись: разбитые, разломанные, израненные, но они до сих пор живы. Не избавиться от них только с помощью одной истерики. А жаль, очень жаль.

Лежащая рядом Анфиса неожиданно шмыгнула носом. Как-то чересчур подозрительно. Света скосила глаза, потом повернула голову, и будто увидела запоздавшее по времени отражение в зеркале – слезинку, сбегавшую по виску.

Ну здрасьте, приехали.

– А у тебя-то что? – шёпотом поинтересовалась она.

– Почему? – сердито всхлипнула Анфиса, совсем как старшая сестра недавно.

Только та обращалась не конкретно к кому-то, а к жизни, или к судьбе, а Анфиса именно к ней.

– Что «почему»?

Сестрёнка опять шмыгнула носом, сглотнула, но всё-таки ответила, точнее задала новый вопрос:

– Почему именно у меня так? Нога эта. Все нормальные, а я урод. И вы меня жалеете. Обычно же старшие сёстры младших недолюбливают, потому что им родители их вечно навязывают. Посидеть, погулять, отвести. А ты на меня никогда особо не сердилась. И не прогоняла.

Света хмыкнула, пожала плечами.

– Так мне тебя особо и не навязывали.

Но Анфису её объяснение не успокоило.

– Так это тоже потому, что я больная, – убеждённо заявила она. – Боялись, что не справишься, что со мной слишком сложно.

– Анфис, ну ты чего? – Света уже не просто повернула голову, а развернулась набок, протянула руку, аккуратно провела по сестрёнкиному виску большим пальцем, стирая мокрый след. – По-моему, ты уже пытаешься найти скрытый смысл там, где его нет, – произнесла мягко, но одновременно с лёгким укором. – Я не считаю тебя ни уродом, ни больной. Для меня это просто как индивидуальная особенность. У кого-то уши оттопыренные. У меня вон щёки пухлые и несколько килограммов лишние. А тебе сделают операцию, и вообще как надо станет.