Любимый незнакомец

– Нет, не хлопотала.

– А ваша матушка? Наверняка она с вас пылинки сдувала.

– Моя мать умерла, когда мне было двенадцать. С тех пор ни единая женщина не сдувала с меня пылинки.

То было самое сокровенное из всего, что он им рассказывал, и Ленка грустно оглядела его и цокнула языком:

– Бедный мальчик.

– Мне сорок лет, мисс Кос. Я давно уже не мальчик.

– По вечерам мы обычно слушаем по радио «Дика Трейси». Если хотите, слушайте с нами, – предложила Дани. – Или, может, вы любите другие программы? Прошу, приходите их послушать.

Он помедлил, словно обдумывая ее предложение, но потом покачал головой. Ленка огорченно понурилась, а Зузана, напротив, словно воспряла духом.

– Мне нужно работать. Я лучше пойду к себе. Спокойной ночи, – сказал он подчеркнуто вежливо и подчеркнуто отстраненно.

Но не успел он спуститься по лестнице, как все лампы в доме вдруг замигали. Ленка что-то забормотала себе под нос и перекрестилась. Подавив желание последовать ее примеру, Дани кинулась доставать фонари – на случай, если электричество совсем пропадет. Зузана сердито крутила ручки приемника. Она собиралась послушать любимую передачу и знать не хотела ни о ненастье, ни о перебоях с электричеством, но радио лишь монотонно шипело.

– Радиомачты ветшают, прямо как мы с тобой, – объяснила Ленка, словно Зузана сама не сумела бы догадаться, почему не работает радио. Потом лампы снова моргнули и погасли совсем. Ленка снова запричитала, Зузана заворчала громче прежнего. Дани услышала, как Мэлоун поднимается обратно по лестнице.

Он развел в камине огонь и остался в гостиной, подбрасывал дрова, следил, чтобы пламя горело ровно и жарко, слушал, как они обсуждали швы, и кромки, и строчки. Наверняка он остался лишь потому, что у него в комнате царили холод и мрак, но они были рады его обществу.

Ленке для работы требовалось куда больше света, чем могли дать фонари. Она с трудом управлялась даже в очках, при хорошем освещении, и в такой обстановке совсем не могла работать. Зато Зузана, никогда не жаловавшаяся на зрение, теперь доделывала модель для весенней коллекции.

Перед Дани лежала целая гора вещей, которые нуждались в починке. Пришить пуговицы, залатать дыры, поставить заплаты. Они брались за любые заказы, хотя на ремонт одежды уходило много драгоценного времени, а денег он приносил совсем мало. Когда-нибудь Дани будет сама управлять ателье. Тетушки не вечны. Когда этот день наступит, ей придется решать, на что тратить силы и время, и, быть может, тогда она больше не станет латать и перешивать вещи, которым давно пора на свалку.

Мэлоун сидел у огня, поглядывая на поленья. Казалось, ему приятна их болтовня, но Дани подумала, что ему просто не хочется разводить огонь еще и в своем камине и совсем не хочется сидеть одному в темноте, у себя в комнате.

– Хватит горбиться, Даниела, – велела Зузана. – Фигура у тебя эффектная, но ты так сутулишься, что никто этого не замечает.

Не отрываясь от работы, Дани выпрямилась и расправила плечи. Зузана говорила так почти каждый день.

– Каждая твоя черточка удивительно хороша. Ты так напоминаешь Анету. И Веру, когда она была помоложе, – вмешалась Ленка, стараясь сгладить Зузанину резкость.

Дани бросила быстрый взгляд на Зузану. Голубые глаза тетки наполнились слезами. Дрожащей рукой она вытащила платочек, который всегда держала за манжетой, и принялась их утирать.

Даниела не стала возражать против Ленкиных комплиментов и обижаться на придирки Зузаны. Тетку это только расстроит. Зузана еще не оправилась после смерти Веры. Даниела боялась, что она вообще никогда не оправится и будет мучительно скучать по сестре до тех самых пор, пока они снова не встретятся на небесах.

– Расскажи нам что-нибудь, Даниела, – нахохлившись, попросила Ленка и зевнула так, словно лишь Даниелины истории могли помешать ей заснуть, не сходя с места.

– Не сегодня, Ленка, – ответила Дани.

– По-моему, ты говорила, что мистер Мэлоун все о тебе знает, – сухо заметила Зузана.

– Простите, о чем вы? – не понял Мэлоун.

– О том, что у Даниелы есть чувство ткани. Ткань с ней говорит. Она сказала, что вы об этом знаете, – отвечала Зузана.

Дани вздрогнула, но так и не подняла глаз от работы. Она не примет вызов, который ей бросила Зузана. Тетка всегда всем строит козни. Она ни о чем не забывает, ничего не прощает и не упускает.

– У нашего отца, Даниеля Коса, тоже был такой дар, – сказала Ленка, предостерегающе взглянув на Зузану. – Но папа не был таким прекрасным рассказчиком, как Даниела. А наша сестра Вера всегда знала, на что пустить ткань, как раскрыть все ее возможности. Она сразу видела, что выйдет из ткани – будь то костюм или даже парус.

– Покажи свои способности нашему постояльцу, Даниела, – сказала Зузана. – Или он решит, что мы плетем небылицы.

– Я не могу показать неосязаемое, – тихо проговорила Дани. – К тому же в моих историях обычно нет ничего интересного.

В неверном свете пламени тени, пролегшие под глазами Мэлоуна, и его впалые щеки казались еще темнее. Он молча смотрел на Дани, прислонившись плечом к стенке камина, сжимая в правой руке кочергу.

– У меня сегодня нет никаких историй, – сказала она. Она соврала. Юбка, которую она как раз держала в руках, хранила волнующую тайну. Ее владелица ждала ребенка, но не была уверена в том, что его отец – ее муж.

Зузана хмыкнула. Она точно не поверила Даниеле. Ткань всегда что-то скрывала, если только не была совсем новой. А порой даже новой ткани уже было что рассказать. Семейные трагедии, тайны, вина, любовь и утрата. Ткань всегда что-то хранила, и, хотя Дани старалась не раскрывать чужих тайн, рассказывала она с большой охотой. Но сегодня все было иначе. Зузана может хмыкать сколько ее душе угодно, но Дани не станет развлекать Мэлоуна.

– Расскажите мне о своей семье, – мягко попросил Мэлоун, ни к кому конкретно не обращаясь. – Мне бы хотелось услышать историю семьи Кос.

Ленка, лишенная возможности работать и, в отличие от Зузаны и Дани, не проявлявшая в отношении Мэлоуна ни недоверия, ни особой сдержанности, охотно ответила на его просьбу. Она в самых живописных подробностях поведала ему об исходе Косов – Даниеля, Элишки и трех их дочерей – из Богемии. Павел родился в Америке, и о нем она – как, впрочем, частенько бывало с беднягой Павлом – упомянула лишь вкратце.

– Наш дед, отец Даниеля, тоже был портным. Его звали Кристоф Кос. Он обшивал самого Франца-Иосифа Первого.

– Ах да, императора. Это я помню, – заметил Мэлоун.

Дани, отвлекшись от дыры, которую латала, подняла на него изумленный взгляд. В ответ Мэлоун чуть заметно ей улыбнулся.

– Он был императором Австрии, королем Богемии, Венгрии и Хорватии, – резко, словно желая его одернуть, вставила Зузана. – Мы всегда вращались в высших кругах. А что у вас за семья, мистер Мэлоун?

– Мои предки были крестьянами. В Ирландии императоров не водится. Одни католики да протестанты. Порой заезжает какой-нибудь английский лорд, хотя, думаю, нынче лордов здорово поубавилось.

– А сам вы кто? Католик? Или протестант? – спросила Ленка.

– Меня воспитали католиком, – ответил Мэлоун.

– И вы до сих пор практикуете? – не унималась Ленка.

– Можно и так сказать.

– Благодарение господу за его милости, – фыркнула Зузана.

– У нас в семье были – и есть – и католики, и вольнодумцы, – вмешалась Дани, желая перевести разговор на другую, менее острую тему.

– А разве нельзя быть сразу и тем и другим? – спросил Мэлоун.

– Нет, – бросила Зузана. – Нельзя. Вы явно ничего не смыслите в богемской политике.

– Конечно. С другой стороны, мои родители были ирландцами. Так что во внутрисемейных разногласиях я разбираюсь неплохо.

– Расскажите нам о своих родителях, – взмолилась Дани, отвлекая Зузану, уже готовившую для Мэлоуна презрительную отповедь.

– Мой отец родился в Белфасте. Мать – в Дублине. Они прибыли в Америку на одном корабле. Тогда они были еще подростками. Акцент у отца был такой сильный, что его с трудом можно было понять. Он от него так никогда и не избавился.