Дело вдовы Леруж

«Моя любимая!

Это письмо передаст тебе Жермен, мой старый камердинер. Я посылаю его в Нормандию с весьма щекотливым поручением. Он из тех слуг, которым можно безоглядно доверять.

Пришло время открыть тебе планы, касающиеся моего сына. Самое позднее через три недели я буду в Париже. Если я не обманываюсь в своих предположениях, вы с графиней разрешитесь от бремени в одно и то же время. Несколько дней разницы никоим образом не повлияют на мои замыслы.

Вот что я решил. Оба моих ребенка будут предоставлены попечениям кормилиц из N., где находятся почти все мои имения. Одна из этих женщин, за которую Жермен ручается и к которой я его посылаю, будет посвящена в наши планы. Ей мы и поручим заботы о нашем сыне. Обе женщины покинут Париж в один день, при этом Жермен поедет с той, что будет опекать сына графини.

Заранее подстроенное происшествие заставит обеих женщин заночевать в пути. Жермен устроит так, что спать им придется на одном постоялом дворе и даже в одной комнате.

Ночью наша кормилица подменит детей в колыбели.

Я предусмотрел все меры предосторожности, чтобы наша тайна не обнаружилась. Проезжая через Париж, Жермен должен заказать совершенно одинаковые пеленки для обоих новорожденных. Помоги ему советом.

Твое материнское сердце, милая Валери, быть может, обливается кровью при мысли о том, что ты будешь лишена невинных ласк своего ребенка. Пускай же тебя утешит мысль о судьбе, которая ему уготована благодаря твоей жертве. Никакая, даже самая пылкая материнская нежность не заменит ему грядущих благ. Что же до другого ребенка, я знаю твою добрую душу, ты полюбишь его. Разве не будет это еще одним доказательством твоей любви ко мне? К тому же участь его вовсе не так плачевна. Он ни о чем не будет знать, и поэтому ему не о чем будет жалеть; он получит все, что сможет дать ему его состояние.

Не говори, что замысел мой преступен. Нет, любимая моя, нет. Ведь для того, чтобы наш план удался, нужно столь невероятное стечение обстоятельств, столько совпадений, независимых от нашей воли, что без явного покровительства провидения нас постигнет неудача. Если же наше предприятие увенчается успехом, значит, само небо на нашей стороне. Уповаю на это».

– Этого я и ожидал, – пробормотал папаша Табаре.

– И этот негодяй еще взывает к провидению! – вскричал Ноэль. – Ему нужно заполучить в соучастники самого Господа Бога!

– А как ваша матушка, то есть, извините, госпожа Жерди, отнеслась к этому предложению? – спросил старик.

– Кажется, сначала отказалась: вот здесь граф на двадцати страницах убеждает ее, уговаривает решиться. О, эта женщина!

– Послушайте, дитя мое, – мягко проговорил папаша Табаре, – не будем чрезмерно пристрастны к ней. По-моему, вы обвиняете ее одну, гневаетесь на нее одну. А ведь, по совести, граф заслуживает вашего гнева гораздо больше.

– Да, – безжалостно прервал его Ноэль, – да, граф виноват, очень виноват. Он выдумал всю эту позорную интригу, и все же я не питаю к нему ненависти. Он совершил преступление, но его можно извинить: им двигала страсть. К тому же мой отец не лгал мне, как эта женщина, каждую минуту на протяжении тридцати лет. И наконец, господин де Коммарен был столь жестоко наказан, что сейчас я могу лишь простить его и пожалеть.

– Так, значит, он был наказан? – заинтересовался старик.

– Да, ужасно, вы об этом еще узнаете; однако позвольте мне продолжать. К концу мая, даже скорее к началу июня, граф, судя по тому, что переписка прекратилась, прибыл в Париж. Он повидался с госпожой Жерди, и они уточнили последние подробности заговора. Вот записка, которая устраняет всяческие сомнения по этому поводу. В тот день граф дежурил в Тюильри и не мог оставить свой пост. Он писал в кабинете короля, на его бумаге. Взгляните на герб.

Все готово: женщина, согласившаяся привести в исполнение план отца, уже в Париже. Отец уведомляет свою любовницу:

«Дорогая Валери!

Жермен сообщил, что кормилица твоего сына, нашего сына, приехала. Днем она придет к тебе. На нее можно положиться; прекрасное вознаграждение порукой ее молчанию. Тем не менее не говори ей ни о чем. Ей дали понять, что ты ничего не знаешь. Я хочу, чтобы вся ответственность лежала на мне – так будет благоразумнее. Женщина эта из N. Она родилась в нашем поместье и даже, можно сказать, у нас в доме. Муж ее – храбрый, честный моряк; ее зовут Клодина Леруж. Смелее, любовь моя! Я прошу у тебя самой большой жертвы, какую только возлюбленный может просить у матери своего ребенка. Не сомневайся, небо покровительствует нам. С этой минуты все зависит от нашей ловкости и осмотрительности, а значит, мы добьемся успеха».

По крайней мере один вопрос для папаши Табаре прояснился. Заполучить сведения о прошлом вдовы Леруж не представляло теперь никакого труда. Он не смог сдержать возгласа удовлетворения, который, однако, Ноэль пропустил мимо ушей.

– Эта записка, – сообщил адвокат, – последнее письмо графа.

– Как? – удивился старик. – У вас ничего больше нет?

– Есть еще десяток строк, написанных много лет спустя. Они, конечно, тоже имеют некоторое значение, но это, пожалуй, чисто косвенная улика.

– Какая жалость! – пробормотал папаша Табаре.

Ноэль положил на стол письма, которые держал в руках, и, повернувшись к своему старому другу, пристально взглянул на него.

– Предположим, – медленно проговорил адвокат, делая ударение на каждом слоге, – предположим, это все, что мне известно. Представьте на секунду, что я знаю столько же, сколько и вы. Что вы можете сказать обо всем этом?

Папаша Табаре несколько минут молчал, прикидывая в уме, какие выводы можно сделать из писем г-на Коммарена.

– По-моему – так подсказывают мне сердце и совесть, – вы не сын госпожи Жерди, – ответил он наконец.

– И вы правы, – с нажимом произнес адвокат. – Вы, разумеется, полагаете, что я отыскал Клодину. Эта бедная женщина, вскормившая меня своим молоком, любила меня и мучилась от ужасной несправедливости, жертвой которой я стал. Нужно ли говорить о том, как она страдала от мысли, что участвовала в этом преступлении; к старости угрызения совести сделались особенно тяжелы. Я повидался с нею и расспросил ее, она во всем призналась. Простой и безупречный план графа легко осуществился. Все совершилось через три дня после моего рождения: меня, несчастного, бедного ребенка, предал, ограбил, лишил всего тот, кто должен был быть моим защитником, – мой отец. Несчастная Клодина! Она обещала, что будет свидетельствовать в мою пользу, когда я решу восстановить себя в правах.

– Но она умерла и унесла тайну с собой, – с сожалением в голосе тихо проговорил старик.

– И все же у меня есть еще надежда, – ответил Ноэль. – У Клодины было несколько писем, которые писали ей и граф, и госпожа Жерди, писем неосторожных и недвусмысленных. Они будут найдены и, без сомнения, сыграют решающую роль. Эти письма я держал в руках, я их читал; Клодина непременно хотела, чтобы я их забрал, но я, увы, ее не послушал.

Нет, и тут надеяться было не на что: папаша Табаре знал это лучше, чем кто бы то ни было.

Именно за этими письмами убийца и явился в Ла-Жоншер. Он нашел их и сжег вместе с другими бумагами в маленькой печке. Старый сыщик-любитель начинал понемногу все понимать.

– Зная о состоянии ваших дел, которые мне знакомы, как мои собственные, я полагаю, что граф не вполне сдержал свои щедрые обещания обеспечить ваше будущее, о которых упоминал в письме к госпоже Жерди.

– Совсем не сдержал, мой друг.

– Но это же еще бесчестнее всего остального! – с негодованием вскричал старик.

– Не обвиняйте моего отца, – мрачно промолвил Ноэль. – Его связь с госпожой Жерди длилась еще долго. Я помню, что в коллеже меня иногда навещал надменный господин – это явно был граф. Но потом наступил разрыв.

– Естественно, – с насмешкой сказал папаша Табаре, – аристократ…

– Не спешите с выводами, – прервал адвокат, – у господина де Коммарена были свои причины. Он узнал, что любовница ему изменяет, и в справедливом негодовании порвал с нею. В десяти строках, о которых я упоминал, как раз об этом и говорится.

Ноэль довольно долго рылся в разбросанных по столу бумагах и наконец нашел листок, более других выцветший и измятый. По тому, как он был обтрепан на сгибах, можно было догадаться, что его перечитывали не один раз. Некоторые буквы стерлись.

– Взгляните, – сказал адвокат с горечью. – Госпожа Жерди уже не обожаемая Валери.

«Друг, жестокий, как все истинные друзья, раскрыл мне глаза. Я не поверил. За Вами стали следить, и теперь у меня, увы, нет сомнений. Вы, которой я отдал больше, чем жизнь, изменили мне, причем уже не в первый раз. Увы! Теперь у меня даже нет уверенности в том, что я отец Вашего ребенка!»

– Но ведь эта записка – доказательство! – воскликнул папаша Табаре. – Неопровержимое доказательство! Для графа не так уж важно было бы, отец он или нет, если бы он не принес в жертву внебрачному сыну своего законного наследника. Да, вы правы, его постигла суровая кара.

– Госпожа Жерди, – продолжил рассказ Ноэль, – пробовала оправдаться. Она писала графу, но он возвращал ей письма нераспечатанными. Пыталась увидеться с ним, но ей это не удалось. В конце концов она прекратила бесплодные попытки. Поняла она, что все кончено, когда управляющий графа принес ей бумаги на ренту в пятнадцать тысяч франков на мое имя. Ее сын занял мое место, а его мать меня разорила…

Негромкий стук прервал рассказ Ноэля.

– Кто там? – не вставая, спросил он.

– Сударь, – послышался за дверью голос служанки, – хозяйка хочет поговорить с вами.

Адвокат, казалось, замялся.

– Ступайте, дитя мое, – посоветовал папаша Табаре, – не будьте безжалостны, не уподобляйтесь святошам.