Грозовой перевал

Так я говорила; и Хитклиф постепенно утрачивал свою угрюмость и уже приобрел вполне пристойный вид, когда вдруг нашу беседу прервал грохот, доносившийся с дороги и затем вкатившийся во двор, Хитклиф подбежал к окну, а я к дверям, и как раз вовремя, чтобы увидеть, как двое Линтонов вылезают из семейной кареты, закутанные чуть не до удушья в плащи и меха, а Эрншо соскакивают с коней: зимой они часто ездили в церковь верхами. Кэтрин взяла за руку каждого из детей и повела их в дом и усадила у огня, от которого быстро разрумянились их бледные лица.

Я посоветовала Хитклифу не мешкать и скорее показать свое доброе расположение, и он охотно согласился; но злому счастью было угодно, чтобы в ту минуту, когда он вздумал отворить кухонную дверь с одной стороны, Хиндли отворил ее с другой. Они столкнулись, и господин, разозлившись, что видит его чистым и веселым, или, может быть, желая сдержать свое обещание миссис Линтон, отшвырнул его неожиданно и гневно приказал Джозефу:

– Держи парня подальше от комнат! Отправь его на чердак, и пусть он там сидит, пока мы не отобедаем. Он станет совать пальцы в пирожное с кремом и таскать фрукты, если его оставить с ними одного хоть на минуту.

– Что вы, сэр, – возразила я, не удержавшись, – уж кто другой, а он ничего не тронет! И ведь он, я полагаю, должен получить свою долю угощения, как и все мы?

– Он получит хорошую взбучку, если до вечера появится внизу, – закричал Хиндли. – Вон отсюда, бродяга! Как! Ты еще вздумал разыгрывать франта? Вот погоди, оттаскаю тебя за твои взбитые кудри – посмотрим, не станут ли они тогда немножко длиннее!

– Они и так достаточно длинные, – сказал мистер Линтон, заглядывая с порога. – Удивительно, как у него не болит от них голова. Они, точно грива у жеребчика, нависают ему на глаза!

Он отпустил свое замечание без намерения оскорбить; но Хитклиф с его необузданным нравом не склонен был сносить даже и намека на наглость со стороны того, в ком, как видно, уже и тогда ненавидел соперника. Он схватил миску с горячей яблочной подливой (первое, что подвернулось под руку) и выплеснул ее всю в лицо и на грудь говорившему; тот не преминул поднять писк, на писк прискакали Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо немедленно схватил виновника и отвел его в чулан, где, несомненно, применил не слишком деликатное средство, чтоб угасить эту бурную вспышку чувств: он был красен, когда вернулся, и тяжело дышал. Я взяла салфетку и со злостью стала вытирать Эдгару нос и губы, приговаривая, что ему досталось по заслугам – нечего было вмешиваться. Его сестрица захныкала, просясь домой, а Кэти стояла смущенная и краснела за всех по очереди.

– Вы не должны были его задевать! – упрекала она мистера Линтона. – Он был в дурном настроении, и вы теперь испортили себе весь день… А Хитклифа высекут. Я не переношу, когда его секут. Еда не пойдет мне в горло. Зачем вы сказали ему это, Эдгар?

– Я ничего не говорил, – всхлипывал юноша, вырвавшись из моих рук и сам оттирая остатки подливы батистовым носовым платком. – Я обещал маме, что не скажу ему ни слова, и не сказал.

– Ладно, довольно плакать, – ответила с презрением Кэтрин, – вас не убили. Еще хуже напортите: возвращается мой брат – успокойтесь! Тише! Изабелла! Вас-то как будто никто не трогал?

– Ничего, ничего, дети, садитесь по местам! – крикнул Хиндли, вбегая в дом. – Подлый мальчишка! Я упарился с ним. В следующий раз, мистер Эдгар, вершите правосудие собственными руками – это прибавит вам аппетита!

Запах вкусной еды быстро привел гостей и хозяев в более приятное расположение духа. Все проголодались с дороги, и утешиться было нетрудно, раз никому не было причинено настоящего вреда. Мистер Эрншо нарезал жаркое и накладывал всем полные тарелки, а его жена старалась развеселить гостей своей оживленной болтовней. Я прислуживала, стоя за ее стулом, и мне было больно, что Кэтрин с сухими глазами и безразличным видом принялась за крылышко гуся, лежавшее на ее тарелке. «Бесчувственная девчонка! – говорила я себе. – Как легко прощает она обиду, нанесенную ее недавнему товарищу. Не думала я, что она такая эгоистка». Она поднесла кусок ко рту, потом положила его обратно на тарелку. Щеки ее вспыхнули, и по ним покатились слезы. Она уронила вилку на пол и поспешно нырнула под скатерть, чтобы скрыть свое волнение. Больше я не называла ее бесчувственной, потому что видела, что весь день она была как в аду и все старалась найти предлог, чтобы побыть одной или сбегать к Хитклифу, которого Хиндли запер, как я убедилась, когда попробовала отнести ему потихоньку кое-какой еды.

Вечером у нас были танцы. Кэти попросила, чтоб Хитклифа выпустили, потому что у Изабеллы Линтон не оказалось партнера; ее заступничество ни к чему не привело, и за кавалера приспособили меня. Разгоряченные движением, мы позабыли о грусти, и веселье еще возросло, когда явился гиммертонский оркестр в пятнадцать инструментов – труба, тромбон, кларнеты, фаготы, французские рожки и виолончель, – не считая певцов. Музыканты каждое Рождество обходят все приличные дома в округе и собирают дань с прихожан; и мы пригласили их поиграть, видя в этом самое лучшее угощение для гостей. После обычных гимнов мы потребовали веселых мелодий и песен. Миссис Эрншо любила музыку, и те старались вовсю.

Кэтрин тоже любила музыку; но она сказала, что музыку лучше всего слушать с лестницы, с верхней площадки, и убежала в темноту, а я за ней. Нижнюю дверь заперли, не замечая нашего отсутствия, – было так много народу. Кэти не остановилась на верхней площадке, а поднялась выше, на чердак, где заперли Хитклифа, и стала звать его. Он сперва упрямо не желал откликнуться; она не отступилась и в конце концов заставила его начать с ней разговор через стенку. Я ушла, предоставив бедным ребятам беседовать без помехи, пока, по моим расчетам, не подошло время кончать пение и дать музыкантам передохнуть и закусить; тогда я снова поднялась наверх предостеречь Кэтрин. Но у дверей никого не оказалось: я услышала ее голос за стеной. Маленькая обезьянка вылезла на крышу в окно одного чердака и влезла в окно другого, и мне с большим трудом удалось выманить ее обратно. Когда она наконец вернулась, с нею явился и Хитклиф, и она настаивала, чтобы я отвела его на кухню, благо Джозеф ушел к соседям, чтобы не слышать «псалмопений сатане», как ему угодно было назвать музыку. Я сказала, что никак не намерена поощрять их проказы; но так как узник пропостился со вчерашнего обеда, я уже закрыла глаза на то, что он разок обманет мистера Хиндли. Он сошел вниз; я поставила ему стул у огня и предложила целую гору вкусных вещей; но его подташнивало, много есть он не мог, а мои попытки занять его разговором были отвергнуты. Он уперся обоими локтями в колени, а подбородком в ладони и погрузился в немое раздумье. Когда я спросила, о чем он замечтался, он важно ответил:

– Придумываю, как я отплачу Хиндли. Сколько бы ни пришлось ждать, мне все равно, лишь бы в конце концов отплатить! Надеюсь, он не умрет раньше, чем я ему отплачу!

– Постыдись, Хитклиф! – сказала я. – Пусть Бог наказывает злых людей, мы должны учиться прощать.

– Нет, Богу это не доставит такого удовольствия, как мне, – возразил он. – Только бы придумать, как мне его наказать получше! Оставь меня в покое, и я выищу способ. Когда я об этом думаю, я не чувствую боли.

Но я забываю, мистер Локвуд, что эти рассказы для вас совсем не занимательны. Уж не знаю, с чего это мне вздумалось пуститься в такую болтовню; и каша совсем остыла, и вам уже пора в постель – вы дремлете. Мне бы рассказать вам историю Хитклифа в двух словах – все, что вам интересно знать. – Перебив такими словами самое себя, ключница поднялась и стала складывать свое шитье; но я был не в силах отодвинуться от очага, и спать мне ничуть не хотелось.

– Посидите, миссис Дин! – попросил я. – Посидите еще полчасика! Вы правильно делали, что рассказывали вашу повесть так неторопливо. Такая манера мне как раз по вкусу; и вы должны закончить свой рассказ в том же стиле. Мне интересен в большей или меньшей мере каждый обрисованный вами характер.

– Бьет одиннадцать, сэр.

– Не важно, я не привык ложиться раньше двенадцати. Час ночи и даже два не слишком позднее время для того, кто спит до десяти.

– Вы не должны спать до десяти. Так у вас пропадают самые лучшие утренние часы. Кто не сделал половины своей дневной работы к десяти утра, тот рискует не управиться со второй половиной.

– И все-таки, миссис Дин, садитесь в ваше кресло, потому что завтра я намерен продлить ночь до полудня. Я предвижу, что у меня обнаружится тяжелая простуда – не иначе.

– Надеюсь, сэр, вы ошибаетесь. Так вот, с вашего разрешения я года три пропущу. За эти годы миссис Эрншо…

– Нет, нет, ничего подобного я не разрешаю! Знакомо вам такое состояние духа, при котором, если вы сидите в одиночестве, а на ковре перед вами кошка облизывает котят, то вы так напряженно следите за ходом этой операции, что не на шутку расстроитесь, когда Пусси забудет одно ушко?

– Самое праздное состояние, я сказала бы!

– Наоборот, утомительно деятельное. Вот так сейчас со мною. А потому продолжайте со всеми подробностями. Я вижу, люди в этих краях приобретают над горожанами такое же преимущество, какое приобрел бы паук в темнице над пауком в уютном домике – для живущего там; но большая привлекательность зависит скорее от самого наблюдателя. Люди здесь живут более сосредоточенно, живут больше своим внутренним миром – не на поверхности, не в переменах, не в легковесном и внешнем. Мне теперь понятно, что жизнь в глуши может стать желанной, а еще недавно я не поверил бы, что можно добровольно прожить целый год на одном месте. Это похоже на попытку досыта накормить голодного одним блюдом, предложив ему налечь на предложенную пищу со всем аппетитом и как следует ее оценить; когда же мы переезжаем с места на место, мы как бы сидим за столом, уставленным произведениями французской кухни: пожалуй, извлечешь не меньше удовольствия из всего в целом; но каждое отдельное блюдо в наших глазах и памяти – только малая частица целого.

– Ох! Мы тут те же, что и везде, если ближе узнать нас, – заметила миссис Дин, несколько озадаченная моей тирадой.

– Извините, – возразил я, – вы, мой добрый друг, сами – разительное опровержение ваших слов. Кроме кое-каких местных особенностей говора, в вас не подметишь и намека на те манеры, какие я привык считать свойственными людям вашего сословия. Я уверен, что вы на своем веку передумали куда больше, чем обычно приходится думать слугам. Вы поневоле развивали свои мыслительные способности, потому что лишены были возможности расточать свою жизнь в глупых пустяках.

Миссис Дин усмехнулась.

– Я, конечно, почитаю себя положительной, разумной женщиной, – сказала она, – но я такова не только потому, что мне пришлось жить в глуши и видеть из года в год те же лица, те же дела; я прошла суровую школу, которая меня научила уму-разуму. И потом, я читала больше, чем вы думаете, мистер Локвуд. Вы не найдете в этой библиотеке книги, в которую я не заглянула бы и не извлекла бы из нее чего-нибудь, – не считая этой вот полки с греческими и латинскими и этой – с французскими; да и те я все-таки умею различать между собой – большего вы не можете ждать от дочери бедняка. Однако, если я должна продолжать на тот же болтливый лад, лучше мне скорее приступить к рассказу; и пропущу я не три года, а позволю себе перейти прямо к следующему лету, к лету тысяча семьсот семьдесят восьмого года – почитай, без малого двадцать три года тому назад.

Глава 8

Утром одного ясного июньского дня родился мой первый маленький питомец – последний отпрыск старинной семьи Эрншо. Мы убирали сено на дальнем поле, когда девочка, которая всегда приносила нам завтрак, прибежала часом раньше срока – прямо лугами и вверх по проселку, – клича меня на бегу.

– Ой, какой чудный мальчик! – выпалила она. – Лучшего и на свете не бывало! Но доктор говорит, что госпожа не выживет. Он говорит, что она уже много месяцев в чахотке. Я слышала, как он сказал мистеру Хиндли: «…а теперь у нее ничего нет, что ее поддерживало бы, и она не протянет до зимы». Вам приказано сейчас же идти домой. Вы будете его нянчить, Нелли: кормить сладким молочком и заботиться о нем день и ночь. Хотела бы я быть на вашем месте; ведь он будет только ваш, когда не станет госпожи!

– Что, она очень плоха? – спросила я, бросив грабли и завязывая ленты чепца.

– Сдается мне, что так; но вид у нее бодрый, – ответила девочка, – и послушать ее, так она еще думает дожить до той поры, когда увидит его взрослым. Она потеряла голову от радости, такой он красавчик. Я на ее месте нипочем не умерла бы, уж это верно; глядела бы на него и от этого одного поправилась бы – назло Кеннету. Я просто помешалась на нем. Тетушка Арчер принесла ангелочка в дом, к хозяину, и лицо у хозяина так и засияло, а старый ворон сунулся вперед и говорит: «Эрншо, ваше счастье, что жена успела подарить вам сына. Когда она приехала, я сразу понял, что нам ее не удержать; и теперь я должен сказать вам: зима, вероятно, ее доконает. Вы только не принимайте этого слишком близко к сердцу и не убивайтесь – тут ничем не поможешь. И скажу вам: надо было выбрать себе девушку покрепче, не такую тростинку!»

– А что ответил хозяин? – спросила я.

– Выругался, верно; я на него и не глядела – все глаз не сводила с младенца. – И девочка принялась восторженно его описывать.

Я, так же загоревшись, как она, поспешила домой, чтобы в свой черед полюбоваться новорожденным, хотя мне очень было жалко Хиндли. У него хватало места в сердце только для двух идолов – для своей жены и самого себя: он носился с обоими и боготворил одного из них, и я не могла себе представить, как он переживет потерю.

Когда мы пришли на Грозовой Перевал, Хиндли стоял у парадного; и, проходя мимо него, я спросила: «Ну, как малютка?»

– Еще немного – и побежит, Нелли! – усмехнулся он с напускной веселостью.

– А госпожа? – отважилась я спросить. – Правда, что доктор сказал, будто…

– К черту доктора! – перебил он и покраснел. – Фрэнсиз чувствует себя отлично: через неделю она будет совсем здорова. Ты наверх? Скажи ей, что я к ней сейчас приду, если она обещает не разговаривать. Я ушел от нее, потому что она болтала без умолку; а ей нужно… Скажи, мистер Кеннет говорит, что ей нужен покой.

Я передала его слова миссис Эрншо; она была в каком-то игривом настроении и весело мне ответила:

– Право же, я ни слова почти не говорила, Эллен, а он почему-то два раза вышел в слезах. Ну хорошо, передай, что я обещаю не разговаривать. Это, впрочем, не значит, что мне уже и пошутить нельзя!

Бедняжка! Даже в последнюю неделю перед смертью ей ни разу не изменил ее веселый нрав, и муж упрямо – нет, яростно – продолжал утверждать, будто ее здоровье с каждым днем крепнет. Когда Кеннет предупредил, что на этой стадии болезни наука бессильна и что он не желает больше пользовать больную, вовлекая людей в напрасные расходы, Хиндли ответил:

– Я вижу и сам, что напрасные – она здорова… ей больше не нужны ваши визиты! Никакой чахотки у нее не было и нет. Была просто лихорадка, и все прошло: пульс у нее теперь не чаще, чем у меня, и щеки не жарче.

Он то же говорил и жене, и она как будто верила ему; но однажды ночью, когда она склонилась к нему на плечо и заговорила о том, что завтра, вероятно, она уже сможет встать, на нее напал кашель – совсем легкий приступ… Хиндли взял ее на руки; она обеими руками обняла его за шею, ее лицо изменилось, и она умерла.

Как предугадала та девочка, маленького Гэртона передали безраздельно в мои руки. Мистер Эрншо, видя, что мальчик здоров и никогда не плачет, был вполне доволен – поскольку дело касалось младенца. Но в горе своем он был безутешен: скорбь его была не из таких, что изливаются в жалобах. Он не плакал и не молился – он ругался и кощунствовал: клял Бога и людей и предавался необузданным забавам, чтоб рассеяться. Слуги не могли долго сносить его тиранство и бесчинства: Джозеф да я – только мы двое не ушли. У меня недостало сердца бросить своего питомца; и потом, знаете, я ведь была хозяину молочной сестрой и легче извиняла его поведение, чем посторонний человек. А Джозеф остался, потому что ему нравилось куражиться над арендаторами и работниками; и еще потому, что в этом он видит свое призвание: быть там, где творится много зла, – чтобы было, чем попрекать.

Дурная жизнь и дурное общество господина служили печальным примером для Кэтрин и Хитклифа. Хиндли обращался с мальчиком так, что тут и святой превратился бы в черта. И в самом деле, Хитклиф был в ту пору точно одержимый. Он с наслаждением следил, как Хиндли безнадежно опускается; как с каждым днем крепнет за ним слава до дикости угрюмого, лютого человека. Не могу вам передать, какой ад творился в нашем доме. Викарий перестал навещать нас, и под конец из приличных людей ни один не подходил и близко к нашему порогу – если не считать Эдгара Линтона, который захаживал к мисс Кэти. В пятнадцать лет она была королевой здешних мест; ей не было равной. И какой же она стала высокомерной упрямицей! Признаюсь, я разлюбила ее, когда она вышла из детского возраста; и я часто сердила барышню, принуждая ее поубавить свою заносчивость; у нее, однако ж, никогда не возникало ко мне неприязни. Она отличалась удивительным постоянством в старых привязанностях: даже Хитклиф неизменно сохранял свою власть над ее чувствами, и молодой Линтон при всех его преимуществах не смог произвести такое же глубокое впечатление. Он и был моим покойным господином: здесь над камином его портрет. Так они и висели раньше: с одной стороны этот, а с другой – портрет его жены; но тот потом убрали, а то бы вы могли составить себе представление, какова она была. Вам видно?