Притяжение звезд

Я пошла по коридору и сунула голову в комнату санитаров.

Группка курильщиков в мятых круглых шапочках и в белых куртках, смахивающих на мясников. Почуяв табачный аромат, я сразу мечтательно вспомнила о «Вудбайне»[5 - Дешевая марка сигарет без фильтра, популярная среди британских солдат начала ХХ века.] (главная медсестра отучила всех наших от дурной привычки, но иногда я позволяла себе эту слабость).

– Прошу прощения, в приемном покое находится труп.

Один из санитаров с металлической накладкой в пол-лица слюняво фыркнул:

– Ошибся дверью, а?

Фамилия этого санитара была Николс, или «безносый Николс» (жуткое прозвище, но подобные словесные трюки помогали мне запоминать имена). Блестящая тонкая медная маска, скрывавшая отсутствие у него носа и левой щеки, неприятно напоминала настоящее лицо и даже имела голубоватый оттенок, как у свежевыбритой кожи, а под носом были приклеены усы из настоящих волос.

Рядом с ним сидел человек с дрожащими руками. О’Шей – кличка трясун О’Шей.

Третий санитар – по фамилии Гройн – вздохнул:

– Еще одной душой на том свете больше!

Все трое служили на фронте санитарами. Говорили, они записались в армию вместе, но разница заключалась в том, что О’Шея и Николса отправили на передовую, где нехватка санитарного инвентаря была настолько острой, что когда у санитаров заканчивались носилки, им приходилось выносить раненых с помощью подручных средств – на шинелях или на мотках проволоки, а вот Гройну повезло попасть в тыловой госпиталь, и он даже ни разу не слышал пушечного выстрела. И приехал с фронта без единой царапины, целехонький, как письмо, вернувшееся к отправителю. Но они все равно остались друзьями, и из всей троицы Гройна я, хоть режь меня, терпеть не могла.

– Мы будем его звать Анонимным поступившим, – издевательски произнес Гройн. – Скрывшимся за занавесом. Примкнувшим к большинству.

У этого человека был неисчерпаемый запас остроумных эвфемизмов для великого уравнителя – смерти. «Отбросила коньки», говорил Гройн об умершей пациентке, или «откинула тапочки», или «ушла считать червей».

Еще он воображал себя певцом.

– Пока, милок, прощай! – заунывно затянул он. – Прощай и будь здоров!

Николс гнусаво подхватил вторую строчку:

– Смахни слезу, дружок ты мой…

Я стиснула зубы. Несмотря на то что у всех нас за плечами были многие годы обучения – у меня имелись диплом по теории, полученный в училище, и еще один по практической госпитальной работе, и третий по узкой специальности, – эти мужчины обожали говорить с нами свысока, как будто мы, женщины, слабый пол, нуждались в их помощи. Но вежливость всегда окупалась, поэтому я спокойно попросила:

– Когда у вас выдастся свободная минутка, вы не могли бы вдвоем отнести анонимного пациента вниз?

– Все, что пожелаете, медсестра Пауэр, – отозвался О’Шей.

Гройн нагнулся к переполненной медной пепельнице, затушил в ней недокуренную сигарету и припрятал в карман, чтобы докурить потом. При этом он напевал:

Не плачь, не вздыхай до утра.
Нет худа, милок, без добра.
Прости-прощай, браток,
Бывай и будь здоров, дружок!

– Благодарю вас, джентльмены!

Направляясь к лестнице, я почувствовала легкое головокружение. Сегодня у меня во рту не было ни маковой росинки.

Спустившись в подвальный этаж, я пошла не сразу в морг, а во временную столовую, которую устроили в больничной кухне. Нашу столовую в цокольном этаже переоборудовали в отделение для больных гриппом, поэтому теперь еду для персонала подавали в квадратном помещении без окон, где пахло мебельным лаком и овсянкой и еще витал запах тревоги.

Нас, врачей и медсестер, еще державшихся на ногах и выходивших на смену, осталось так мало, что очередь в столовой была довольно короткой. Люди стояли у стен и жадно поглощали массу яичного цвета с чем-то, похожим на сосиски. Я заметила, что примерно половина носила маски: те, кто еще не переболел гриппом или (как медсестра Кавана, предположила я) опасались лишать себя ощущения безопасности, которое давали им тонкие полоски марли.

– Двадцать часов работы и всего четыре часа сна! – раздался за моей спиной девчачий возглас.

Я ее узнала: это была практикантка нынешнего года, которой казалось в новинку работать в отделении полную смену: молоденьким практиканткам недоставало нашей выносливости.

– Новых пациентов теперь кладут в коридорах, – недовольно пробурчал врач. – По-моему, это очень негигиенично.

– По мне, лучше уж так, чем их отфутболивать, – заметил его коллега.

Оглядевшись, я поразилась, до чего тут собралась разношерстная компания. Некоторые врачи были явно преклонного возраста, но и они требовались в больнице, по крайней мере до конца войны, чтобы подменить молодых докторов, отправившихся на фронт. Я видела врачей и сестер, побывавших на фронте и получивших ранения, но недостаточно серьезные для полноценной военной пенсии, так что они снова вернулись в больницу, несмотря на заработанные шрамы, хромоту, астму, мигрень, колиты, малярию или туберкулез. В детской хирургии, как я слышала, работала медсестра, которую одолевал хронический страх насекомых, якобы ползающих по ее телу.

Я уже была второй от начала очереди. В животе заурчало.

– Джулия!

Ко мне сквозь толпу возле стола с едой протиснулась Глэдис Хорган, я ей улыбнулась. Мы подружились на курсах почти десять лет назад, но с тех пор, как я стала работать акушеркой, а она – в отделении офтальмологии и отоларингологии, виделись довольно редко. Некоторые выпускницы нашего училища потом устроились в частные клиники или в дома инвалидов, и с учетом вышедших замуж, или тех, у кого болели ноги или случился нервный срыв, из нашей группы остались немногие. Глэдис жила при больнице вместе с небольшой группой медсестер, а я вместе с Тимом, и это тоже немало способствовало тому, что жизнь нас развела: едва у меня заканчивалась смена, я мчалась домой позаботиться о брате.

– Разве ты не должна быть в отпуске? – нахмурилась Глэдис.

– В последний момент все отменилось.

– Кто бы сомневался! Ну, держи хвост трубой!

– Ты тоже, Глэдис!

– Надо бежать, – сказала она. – О, тут растворимый кофе!

Я скорчила гримасу.

– Ты его пробовала?

– Один раз. Для разнообразия. Та еще гадость!

– Ну хоть взбодриться…

Глэдис залпом выпила кофе, облизала губы и поставила пустую чашку на стол с грязной посудой.

Мне хотелось с кем-то поболтать, поэтому я взяла себе стакан водянистого какао и ломтик хлеба из муки грубого помола; каждый день хлеб был темный, варьировалась только мука – ячменная, овсяная или ржаная, – кроме того, в него подмешивали всякую всячину: сою, бобы, саго и даже, всем на потеху, древесные опилки.

Поднимаясь по лестнице, я, чтобы восполнить время, потраченное на разговор с санитарами, которых попросила перенести анонимного мертвеца в морг, на ходу жевала хлеб и пила какао. Главная медсестра (в тот момент она лежала наверху, в женском инфекционном отделении) была бы до глубины души возмущена моими вульгарными манерами. Но сейчас везде, как выразился бы Тим, если бы мог хоть что-то сказать, была полная жопа.

Я и не заметила, как окончательно рассвело: лучи позднего октябрьского солнца били в выходящие на восток окна.

Сунув в рот последний кусочек хлеба, я вошла в дверь, на которой висела бумажка с рукописной надписью: «Родильное/Инфекционное отделение». Это было никакое не отделение, а просто кладовая, переоборудованная в палату в прошлом месяце, когда нашему руководству стало ясно не только, что пугающими темпами росло число рожениц, заболевавших гриппом, но и что этот грипп представлял особую опасность и для них, и для младенцев.

Старшая медсестра в отделении была, как и я, непрофессиональной медсестрой, более того, она была моим наставником, когда я получала диплом по акушерскому делу: сестра-монахиня Финниган. И мне было лестно, когда на прошлой неделе она выбрала себе в ассистентки для работы в этой крошечной палате именно меня. Поступающие гриппозные роженицы на поздней стадии беременности направлялись сразу сюда, а из родильного отделения на втором этаже к нам переводили пациенток с высокой температурой, болями или кашлем. У нас еще ни разу никто не рожал, и сестра Финниган считала это Божьей милостью, поскольку наше примитивное оборудование не позволяло принимать роды. Я накрепко запомнила строчку из нашего учебника: женщине с ребенком «важно создать окружающую обстановку, способствующую полной безмятежности». Что ж, наша палата-времянка скорее могла вызвать раздражение: помещение было тесное, на тумбочках около кроватей стояли лампы на батарейках вместо обычных электрических ночников, у нас имелись раковина и окно, но не было камина, поэтому, чтобы пациентки не мерзли, их приходилось укутывать в одеяла.

Вначале здесь стояли две железные койки, но на прошлой неделе нам удалось втиснуть между ними и третью – чтобы принять Эйлин Дивайн. Едва войдя в палату, я сразу посмотрела на нее, лежавшую на центральной койке, между Айтой Нунен, похрапывавшей слева, и Делией Гарретт справа: Делия в халате, закутанная в одеяло, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, читала журнал. Но средняя койка пустовала и была застелена чистым бельем.