Последнее письмо из Греции

Сегодня мне никто не нужен, все мысли о маме. Я замечаю, как кружат гости, ожидая, чем все закончится. Зачем он пришел? Ташу не запугать.

– Если ты хоть на секунду считаешь это уместным, ты безумнее, чем я думала. Держись-ка от Софи подальше и хоть раз в своей несчастной жизни поступи как порядочный человек. После всего, что было, ты не имеешь права разговаривать с Софи.

– Хватит! Замолчите, оба! Пожалуйста, просто остановитесь.

Я вырываюсь от Таши и, изо всех сил стараясь идти грациозно, направляюсь к черному лимузину.

Роберт ей никогда не нравился. И не зря.

* * *

Поминки проходят как в тумане, и вот уже ушли подвыпившие друзья и близкие, проводившие маму в последний путь, и я остаюсь одна. Мамин дом скрипит от воспоминаний и пронзительно кричит от пустоты. Иногда кажется, что ветерок доносит запах ее духов, где-то чирикают малиновки и приземляются рядом со мной, только она ли это или просто мы, скорбящие, ищем утешение? Мне бы просто знать, что с ней все благополучно. Спиртное, похоже, на меня сегодня вообще не подействовало из-за адреналина и потрясения. Выпей я столько в обычный день, давно бы свалилась.

Ловлю себя на том, что поднимаюсь по лестнице.

По извилистой тропе
ножки весело стучат:
там, в Дрыхляндии, нас ждут,
в девять лошади умчат…

Так в детстве мама уговаривала меня лечь спать. Она все превращала в забаву.

Притянутая невидимой силой, я оказываюсь в ее спальне. Одеяло смято, словно она встала в спешке и еще вернется, чтобы его поправить. Я будто шпионю, подглядываю. Стоя перед зеркальной дверью гардеробной, я рассматриваю свое отражение.

Отекшее лицо похоже на сюрреалистическую маску глубокого горя. Покрасневшие от слез серые глаза, такие же, как у мамы, кажутся чужими. Упрямые завитки волос выбились из-под ленты, напоминая растрепанный к концу дня каштановый хвост школьницы.

Я нажимаю на зеркальную дверь, и она распахивается. Стекло все еще хранит мамины отпечатки пальцев, словно размазанную паутину. Я вхожу в гардеробную, и меня манят запахи детства: надежность, тепло и любовь. Они вплетены в ткани и витают в воздухе.

Аромат духов, чистого белья и замши. Перчатки, ремни, жакеты. Шифон, пыль, шелк. Элегантные коктейльные платья, шикарные – до пола, тафта, атлас, бисер. Стразы блестят, блестки дрожат. И я дрожу.

Кроваво-красные, канареечно-желтые, чернильно-синие цвета…

Радуга.

Новые вещи с бирками и те, что в шуршащем целлофане из химчистки. Наряду с изношенными, милыми сердцу… такими милыми.

Море, море одежды. Деревянные вешалки, крючки, застежки, молнии. Звон брошей и винтажных клипс, хранящихся в старой французской жестянке из-под печенья. Я их перебираю, закрываю застежки, закрываю глаза.

Вспоминаю, как меня поймали в шляпе с перьями, в больших для моих маленьких ножек туфлях на о-очень высоких каблуках, с размазанными по детскому личику помадой и тенями для век. Как мама смеялась! Я часто играла здесь в прятки, укрываясь юбками, и клацанье металла по рейке выдавало меня с головой.

Она пела, зарываясь носом в мои волосы, вдыхая аромат осеннего солнца и пота. Укоризненно щелкала языком при виде пятен от травы на английской белой вышивке. Я стою среди этих пустых оболочек, и разбор вещей кажется непосильной задачей. Сегодня я не могу за него приняться. И еще долго не смогу.

Собравшись уходить, натыкаюсь на обувные коробки, сложенные одна на другую – с верхней слетает крышка, оттуда вываливаются фотографии с загнутыми краями. Я подхватываю несколько снимков и плотно закрываю дверь в рай для покупателей… пока что.

Наполнив бокал остатками вина из открытой бутылки, я кладу неровную стопку фотографий на пустой обеденный стол. От сегодняшнего обеда ничего не осталось. Кроме моего любимого шоколадного десерта «Роки роуд». С любовью приготовленный моей коллегой Тифф, он заменит мне ужин. Я не хотела, чтобы меня весь день, поддерживая под локоток, вели от одного пункта программы к другому чьи-то заботливые руки, и внесла свою лепту угощением на поминках. Я кормилица по жизни и по профессии. Если бы мысли занимала еда, может, у меня был бы повод отвлечься даже в такой ужасный день. Но сегодня даже моя любовь к готовке потускнела, и аппетит пропал напрочь. Все сложено в мешки для мусора, посуда вымыта и прибрана. Частный ресторанный бизнес хорош тем, что всегда знаешь, где взять кучу тарелок, стаканов, столовых приборов и чашек – и сейчас они сложены в коробках в коридоре дома, теперь только моего.

Я переехала сюда в сентябре прошлого года, когда ушла от Роберта, бывшего жениха. Вскоре маме поставили страшный диагноз, и я все заботы по уходу за ней взяла на себя. Дом. Единственное место, где я ничего не боюсь. Словно я снова в материнской утробе, рядом с ней, там, где мне уютно.

Я смотрю на пожелтевшие полароидные снимки и крошечные темные – передержанные, которые принесла из маминой гардеробной. Запечатленные моменты прожитой жизни. Не помню этих событий. Наверное, я была совсем маленькой. На некоторых папа. Я всегда буду старше отца. Он умер в тридцать пять, когда мне было три года. В свои тридцать шесть лет я уже на год его пережила. Я осиротела слишком рано. Мне не нравилось, что мама одна, но я понимала, что у нее была великая любовь, которая питала ее душу. Романтик во мне откликался на такое чувство, несмотря на исходившую от матери скрытую грусть, молчаливую тоску по потерянному, хотя она об этом никогда не заговаривала. Казалось, все ее мысли были об утраченной любви, но этой темы она избегала. Мы делились всем остальным. В моем детстве папа был мифической фигурой, как персонаж сказок на ночь.

«Расскажи о папе», – умоляла я, и мама уступала, описывая гламурные художественные выставки, творческую светскую жизнь Лондона, их приключения до того, как я появилась на свет. Но о собственном горе не упоминала никогда. В моем представлении родители были людьми творческими, влюбленными друг в друга без памяти и готовыми в любой момент сняться с места. До моего рождения они исследовали мир, подчиняясь внезапному порыву. Позже мама путешествовала по работе, но в одиночку.

Я беру первую попавшуюся фотографию: мама на пляже, смеется, греясь на солнышке, – такая живая.

Интересно, где она сейчас… в раю или вернулась к счастливым мгновениям жизни. Мы с ней очень похожи. Если рядом с этим снимком поставить мой в двадцатилетнем возрасте, нас не отличить: одинаковые непослушные каштановые кудри, лицо в форме сердечка.

Я делаю глоток бодрящей кисловатой шипучки и принимаюсь разглядывать следующую фотографию. К ней прилипло белое перо. Значит, в комнате присутствует дух. Так говорят. Я не очень верю, но, когда кто-нибудь отпускает на этот счет циничное замечание, по моей коже бегут мурашки. Может, мама подает мне знак, что она здесь? Пальцы меня еще слушаются: я поднимаю белую нежность и отпускаю, с замершим сердцем наблюдая, как перо порхает и приземляется на другой снимок.

Отодвинув перышко, я вижу великолепный пляж, окруженный древними скалами, руины замка у бухты. От снимка веет теплом и надежностью, они мгновенно рассеивают мои страхи и дрожь. На обороте подпись: «Метони, Греция – мой рай на земле».

Я делаю еще глоток. Взгляд падает на большой сложенный лист бумаги, уголки которого выглядывают из-под стопки фотографий.

Я разворачиваю лист, и передо мной медленно раскрывается буйство красок. Наверное, это фотокопия одной из маминых картин, но я раньше ее не видела. Картина несомненно написана ею, судя по пигменту и технике мазка. Морской пейзаж, скала, выступающая из девственного пляжа, а на переднем плане в тени одинокая мужская фигура, идущая по песку.

Он смотрит на меня. Я различаю слабые зеленые блики в его глазах, несмотря на расплывчатую, некачественную фотографию. Он целенаправленно идет вперед. Я вздрагиваю. Он будто вот-вот спрыгнет с картины и схватит меня.

Картина прекрасна. Интересно, где же оригинал. Я переворачиваю фото в поисках разгадки и вижу слова, нацарапанные маминой рукой: «Судьба нас то сводит, то разлучает. Метони V».

Загадочно. Я и не знала о ее существовании. В памяти всплывает разговор с искусствоведом на похоронах. Полный румяный мужчина, округляющий гласные, рассказывает что-то о серии «Метони» и о пропавшей пятой картине. О том, что есть подделки, но как было бы чудесно найти оригинал. Не помню, что еще он говорил, в голове до сих пор туман, который не хочет рассеиваться.

Метони. Я пробую слово на вкус – иностранное и экзотическое. Каждое лето мама посвящала работе. Весенние и осенние каникулы мы проводили вместе. Но каждый год летом она уезжала на пару месяцев за вдохновением, в основном в Грецию. Может, это просто эскиз, из которого ничего не вышло, но картина не похожа на набросок – она завершена.

Я мгновенно погружаюсь в картину: чувствую солнечное тепло, вижу, как блестят волны, иду по зернистому песку. Но кто этот человек? Прищурившись, пристально его рассматриваю. Я его не знаю, разглядеть трудно: силуэт размыт, выделяются лишь глаза, да и те едва различимы. Возможно, я слишком много придаю этому значения, бездумно цепляясь за любой намек. Может, мамин агент, Арабель, что-то знает. Я сразу же пишу ей.

Софи: Я кое-что обнаружила и хочу поделиться с вами как можно скорее. Можем встретиться завтра?

Если это так называемая пропавшая картина, мне кажется, что она моя по праву. Мамина работа, возможно, потерянная или неизвестная, и где-то далеко, не дома – такого быть не должно. Я хочу собрать все, что напоминает о ней, в одном месте, и удержать воспоминания. Чем больше удержу, тем легче перенесу боль от разлуки.

Арабель приглашает меня утром в офис. Она, возможно, знает, что это за картина и где я смогу ее найти. Конечно, не в ее студии. У меня возникает непреодолимое желание оказаться рядом с картиной, чтобы рассмотреть мазки.

Картина должна быть у меня. Я вдруг понимаю, что дело срочное. Оно поглощает меня целиком. Если она потерялась, я ее найду. Эта задача снимает камень с души. Наверное, так я стараюсь преодолеть тяжелую утрату, мне нужна цель, какое-то направление. Впервые с тех пор, как мама умерла, я улыбаюсь. «Мой рай на земле». Поднеся фото к глазам, изучаю пейзаж. Где же, черт возьми, она спрятала картину?

Глава 2

Картина меня преследует, даже во сне я вижу этот пляж и мужскую фигуру. На следующее утро, ожидая встречи с Арабель в обшитой деревянными панелями приемной, я сжимаю помятую фотокопию. Я отвечаю на сочувственные улыбки, с которыми время от времени на меня смотрит ее помощница, будто я виновата, что пережила еще одну ночь без мамы. Вроде повторяю привычные движения, но лишь наполовину, словно занимаюсь синхронным плаванием в болоте. Невозможно поверить, что у человека моего возраста уже нет родителей. Я чувствую себя неловко, когда смеюсь. Стыжусь того, что существую.

Когда это случилось, я держала ее за руку. Медсестра из онкологического отделения, дежурившая в углу комнаты, осторожно высвободила мамину руку, которая больше никогда не сожмет мою.

И не было ни яркого луча библейского света, ни отвратительного предсмертного хрипа – все замерло, почти незаметно. Она будто спала, красивая, безмятежная. Теперь, когда ритуальные хлопоты позади, мне нужно во всем разобраться. Поиски картины помогут мне ориентироваться в неизведанной следующей главе жизни – так и должно быть. Мне это нужно. Я в растерянности, застряла в бесцельной колее, но если у меня появится цель, она придаст мне сил, вытесняя безнадежность.

В кабинете Арабель мамины картины висят на стенах вместе с работами других клиентов. Краски словно пульсируют в рамках, разливая цвета по комнате. Глаза слезятся, не могу оторваться от маминой картины «Она уходит из дома», посвященной ее любимой песне и моему отъезду в университет после окончания школы. В фигуре матери, простирающей руки вдаль, запечатлено такое горе, что другой образ, в котором я узнаю себя, отступает на второй план. Ветер почти осязаем, он кружит листья в воздухе, его порывы развевают длинные волосы.

Горе стучится в сердце всякий раз, как я бросаю взгляд на мамины картины. Мне не верится, что она никогда больше не превратит чистый холст в яркое полотно, насыщенное чувствами. И все же картина на стене сильно отличается по настроению от той, что я держу в холодных влажных руках.

Опустив голову, я снова рассматриваю загадочную копию в поисках подсказки. Но кроме надписи на обороте, ничего нового не нахожу. Меня отчаянно тянет увидеть эту картину, подержать в руках, как будто она может открыть что-то доселе неизвестное или утешить.

Дверь внезапно распахивается, и Арабель, прервав мои размышления, молча меня обнимает. Светловолосая, с идеальной прической и, как всегда, безупречно одетая, она в темно-синем костюме с юбкой из букле и фирменных туфлях на невысоком изящном каблуке.