Рассказывая сказки

– Иди в постель, – сказал он. – Поспи немного, пока есть возможность. – Наверное, он уже выбросил Эбигейл Мэнтел и Джини Лонг из головы.

Глава вторая

Вот уже десять лет Эмма пыталась забыть день, когда обнаружила тело Эбигейл. А теперь она заставляла себя его вспомнить, чтобы рассказать о нем свою историю.

Был ноябрь, и Эмме было пятнадцать. Небо было затянуто грозовыми тучами цвета грязи и почерневших на ветру бобовых ростков. У Эммы был только один друг в Элвете. Ее звали Эбигейл Мэнтел. У нее были огненно-рыжие волосы. Ее мать умерла от рака груди, когда Эбигейл было шесть. Эмма, втайне мечтавшая о том, чтобы ее отец умер, была шокирована, почувствовав в себе некоторую зависть от того, сколько сочувствия вызывал этот факт. Эбигейл не жила в сыром доме, полным сквозняков, и ее не таскали в церковь каждое воскресенье. Отец Эбигейл был богат, как только возможно быть богатым.

Эмма подумала, так ли она рассказывала себе эту историю тогда, но не смогла вспомнить. Что же она помнила о той осени? Большое черное небо и ветер с песком, царапавший лицо, когда она ждала автобус в школу. Злость на отца за то, что он привез их сюда.

И Эбигейл Мэнтел, экстравагантная, как телезвезда, с огненными волосами и дорогой одеждой, ее позы и надутые губы. Эбигейл, сидевшая рядом с ней в классе, списывавшая у нее и с пренебрежением глядевшая на всех парней, которым она нравилась. Такие контрастные воспоминания: холодный монохромный пейзаж и пятнадцатилетняя девочка, такая яркая, что одного взгляда на нее было достаточно, чтобы согреться. Конечно, пока она была жива. Когда она умерла, то выглядела так же холодно, как и замерзшая грязь, в которой Эмма ее нашла.

Эмма заставила себя вспомнить момент, как она нашла тело Эбигейл. Хотя бы эту честь она должна была ей оказать. В комнате в доме голландского капитана сопел ребенок, ровно и медленно дышал Джеймс, а она вспоминала, как шла вдоль бобового поля, силясь сделать образы максимально реальными. Пожалуйста, здесь никаких фантазий.

Ветер был таким сильным, что дышать приходилось прерывисто, как ее потом учили дышать во время родов перед тем, как тужиться. Укрыться было негде. Вдали на линии горизонта поднимались смехотворно величественные церковные шпили, отличительная черта этой части графства, но небо казалось огромным, и она воображала себя единственным человеком под ним.

– Что ты там делала, совсем одна, в грозу? – мягко спрашивала ее потом женщина-полицейский, как будто и правда хотела знать, как будто вопрос не был частью расследования.

Но, лежа рядом с мужем, Эмма знала, что это воспоминание, воспоминание о ее матери и полицейском, сидевших на кухне у них дома и обсуждавших подробности ее находки, было всего лишь ширмой. Эбигейл заслуживала большего. Она заслуживала всю историю.

Итак… был вечер воскресенья, ноябрь. Десять лет назад. Эмма боролась с ветром, пробираясь к небольшому откосу, где находилась часовня, перестроенная под дом, где жила семья Мэнтелов. Она была раздосадована, злилась. Злилась настолько, что выбежала из дома в такой отвратительный вечер, хотя скоро уже должно было темнеть. Она шла и в мыслях бесновалась из-за родителей, из-за того, как несправедливо иметь невменяемого, тираничного отца, который стал таким, когда она выросла. Почему он не мог быть, как отцы других девочек? Как отец Эбигейл, например? Почему он говорил, как персонаж из библейских рассказов, так, что усомниться в его мнении было все равно, что усомниться в правоте самой Библии? Почему он заставлял ее чувствовать себя виноватой, хотя она не сделала ничего плохого?

Она наткнулась ногой на острый камень и споткнулась. По лицу текли слезы и сопли. На секунду она замерла, не вставая, стоя на коленях и ладонях. Она ободрала руки, упав на них, но здесь, ближе к земле, по крайней мере, легче дышалось. Потом она осознала, как нелепо, должно быть, выглядела, хотя в такой вечер вокруг не было никого, кто мог бы ее увидеть. Падение привело ее в чувство. Наверное, лучше вернуться домой и извиниться за скандал. Лучше раньше, чем позже. Вдоль поля шла сточная канава. Она поднялась, и ветер снова ударил ей со всей силой в лицо. Она отвернулась от него. И в этот самый момент заглянула в канаву и увидела Эбигейл. Сначала она узнала ее куртку – синяя стеганая куртка. Эмма хотела такую же, но мать пришла в ужас, увидев, сколько она стоит. Эбигейл она не узнала. Наверное, это кто-то другой, наверное, Эбигейл одолжила куртку двоюродной сестре или подруге, кому-нибудь, кому она тоже понравилась. Кому-то, кого Эмма не знала. У этой девочки было уродливое лицо, а Эбигейл никогда не была уродиной. И никогда не была такой тихой – Эбигейл постоянно болтала. У этой девочки был распухший язык и синие губы. Она больше не смогла бы ни говорить, ни флиртовать, ни дразниться, ни усмехаться. Белки ее глаз были в красных пятнах.

Эмма не могла пошевелиться. Она осмотрелась по сторонам и увидела кусок черного полиэтилена, метавшийся на ветру, как огромный ворон, хлопавший крыльями над бобовым полем. А потом, как в сказке, появилась ее мать. Эмма вглядывалась далеко в горизонт, и ей казалось, что ее мать была единственным живым человеком во всей деревне, кроме нее самой. Она с трудом пробиралась по тропинке к дочери, запрятав седеющие волосы в капюшон старой куртки, а из-под ее лучшей воскресной юбки торчали резиновые сапоги. Последнее, что Роберт сказал, когда Эмма бросилась вон из кухни, было: «Оставь ее. Пусть будет ей уроком». Он не кричал. Он говорил спокойно, даже доброжелательно. Мэри всегда делала, как велел ей Роберт, и видеть ее фигуру на фоне серого неба, как будто растолстевшую, потому что она закуталась от холода, было почти так же поразительно, как видеть Эбигейл Мэнтел, лежавшую в канаве. Через пару секунд Эмма осознала, что это все-таки была Эбигейл. Ни у кого больше не было такого цвета волос. Она ждала, когда мать подойдет к ней, и слезы катились по ее щекам.

В нескольких ярдах от нее мать распахнула объятия и остановилась, дожидаясь, чтобы Эмма подбежала к ней. Эмма всхлипывала и задыхалась, не в состоянии говорить. Мэри обняла ее, убрала волосы с лица, как делала еще тогда, когда они жили в Йорке, а Эмма была маленькая и часто видела кошмары.

– Ничто не стоит таких переживаний, – сказала Мэри. – В чем бы ни было дело, мы с этим разберемся. Она имела в виду – ты знаешь, твой отец делает только то, что считает правильным. Если мы все ему объясним, он скоро это примет.

Тогда Эмма потащила ее к канаве и показала на тело Эбигейл. Она знала, что даже мама не сможет разобраться с этим и все уладить.

Мэри в ужасе замолчала. Как будто ей тоже нужно было время, чтобы осознать. Затем ее голос зазвучал снова, неожиданно резко, требовательно.

– Ты ее трогала?

Эмма была в шоке, ее трясло.

– Нет.

– Мы больше ничего не можем для нее сделать. Ты меня слышишь, Эмма? Мы пойдем домой и позвоним в полицию, и какое-то время все будет казаться кошмарным сном. Но твоей вины здесь нет. Ты ничего не могла сделать.

Эмма подумала: Хотя бы Иисуса не стала упоминать. Хотя бы не ждет, что я найду в нем утешение.

* * *

В Доме капитана ветер по-прежнему дребезжал разболтанными подъемными оконными рамами спальни. Эмма мысленно говорила с Эбигейл: Видишь, я справилась, припомнила все, как было. Можно мне теперь поспать? Но даже обняв Джеймса и впитав его тепло, она все равно мерзла. Она попыталась оживить свою любимую фантазию о Дэне Гринвуде, представить себе его темную кожу поверх своей, но даже эти образы утратили свое волшебство.

Глава третья

Эмма не могла рассказать о последствиях обнаружения Эбигейл в одной из своих историй. Не было четкой сюжетной линии. В голове все слишком перемешалось. Не хватало деталей. Тогда было сложно следить за происходящим. Возможно, сконцентрироваться было сложно из-за шока. Даже сейчас, десять лет спустя, образ холодной, немой Эбигейл вспыхивал в ее памяти, когда она ожидала этого меньше всего. В тот вечер, когда она нашла тело и они все сидели на кухне в их доме, этот образ засел у нее в голове, затуманивая ей взгляд. Все вопросы тогда звучали будто издалека. А теперь воспоминания были зыбкими и ненадежными.

Она не помнила, как вернулась домой с матерью, но видела, как стоит у задней двери, сомневаясь, не решаясь посмотреть в глаза отцу. Даже если он и планировал прочесть им лекцию, то вскоре забыл об этом. Мэри отвела его в угол, положив руку на плечо, и шепотом все объяснила. На какое-то мгновение он застыл, как камень, словно ему было слишком трудно это принять. «Только не здесь, – сказал он. – Не в Элвете».

Он повернулся и обнял Эмму, и она почувствовала запах его мыла для бритья. «Никто не должен видеть такое, – сказал он. – Только не моя девочка. Мне так жаль». Словно он был в чем-то виноват, словно оказался недостаточно сильным, чтобы защитить ее. Потом они укутали ее в колкое одеяло для пикников и спешно позвонили в полицию. Несмотря на весь свой шок, она почувствовала, что, как только Роберт смирился с тем, что произошло, он начал получать удовольствие от драмы.

Но когда женщина-полицейский приехала поговорить с Эммой, он, видимо, понял, что его присутствие может только все усложнить, и оставил трех женщин наедине друг с другом на кухне. Должно быть, ему было нелегко это сделать. Роберт всегда считал, что в кризисные моменты без него не обойтись. Он привык справляться с экстренными случаями: клиенты резали запястья в комнате ожидания перед его кабинетом, или впадали в психоз, или сбегали, будучи выпущенными под залог. Эмма задумывалась, не потому ли он так любил свою работу.

Видимо, детектив пришла не одна, и Роберт говорил с кем-то еще в другой комнате, потому что иногда, когда разговор на кухне затихал и Эмма не могла ответить на вопрос полицейской, ей казалось, что она слышит приглушенные голоса. Трудно было сказать из-за шума ветра. Возможно, что отец разговаривал с Кристофером, и ей лишь казалось, что она слышит третий голос. Наверное, Кристофер в тот день тоже был дома.

Мэри заварила чай в большом глиняном чайнике, и они сели за кухонный стол. Мэри извинилась.

– В остальных комнатах очень холодно. Здесь хотя бы плита есть… – И в кои-то веки их плита работала, как надо, и отдавала немного тепла. Весь день с запотевших окон стекал пар, образуя озерца воды на подоконнике. Раньше Мэри ненавидела их плиту, но потом привыкла к ее причудам. Каждое утро она шла к ней, словно готовясь к битве, и бормотала под нос, словно молясь: Пожалуйста, разогрейся. Не подведи меня. Пожалуйста, погрей подольше, чтобы я приготовила поесть.

Но полицейской, похоже, все равно было холодно. Она не сняла пальто и обхватила руками чашку чая. Наверное, она представилась, когда пришла, но этот момент сразу же выпал из памяти Эммы. Ей запомнилось, что она думала о том, что, наверное, эта женщина из полиции, хотя на ней была обычная одежда – одежда, казавшаяся Эмме такой красивой, что она сразу обратила на нее внимание, как только та зашла. Под пальто была юбка по фигуре, почти в пол, и пара коричневых кожаных сапог. Весь период допросов Эмма пыталась вспомнить имя этой женщины, хотя та была их единственным контактом с полицией и приходила к ним каждый раз, когда в деле происходили подвижки, чтобы им не пришлось все узнавать из газет.

Как только она села за стол, полицейская – Кейт? Кэти? – задала тот самый вопрос: «Что ты там делала, совсем одна, в такую грозу?»

Сложно было объяснить. Все, что смогла выдавить Эмма: Ну, это же вечер, воскресенье. Хотя в ее представлении этого объяснения было достаточно. По воскресеньям было тяжело, все они были вместе, пытаясь имитировать образцовую семью. После церкви заняться было нечем.

То воскресенье было хуже обычного. У Эммы были и хорошие воспоминания о семейных обедах в Спрингхеде, когда Роберт раскрывался, рассказывал глупые анекдоты, а они помирали со смеху. Когда мать с воодушевлением говорила о какой-нибудь книге, которую она сейчас читала. Тогда почти что казалось, что вернулись старые добрые времена, когда они еще жили в Йорке. Но все это было до того, как умерла Эбигейл. Тот воскресный обед был водоразделом, после него все изменилось. Или Эмме так потом казалось. Она очень ясно помнила тот обед: они вчетвером сидели за столом, Кристофер молчал, как всегда погруженный в мысли об одном из проектов, Мэри раскладывала еду с какой-то отчаянной энергичностью и постоянно болтала, Роберт был необычно молчалив. Эмма решила, что тишина – хороший знак, и обронила свою просьбу во время разговора, почти надеясь на то, что он этого не заметит.

– Можно я потом погуляю с Эбигейл?

– Я бы предпочел, чтобы ты осталась. – Он говорил совершенно спокойно, но она пришла в ярость.

– Почему?

– Неужели так сложно провести один вечер с семьей?

До чего же несправедливо! Каждое воскресенье она торчала в этом ужасном сыром доме, пока ее друзья где-то развлекались. И никогда не бунтовала.

Она помогла ему вымыть посуду, как обычно, но все это время ярость поднималась в ней, как река перед плотиной. Потом зашла мать, чтобы посмотреть, как у них дела, и она сказала:

– Я пойду встретиться с Эбигейл. Вернусь не поздно. – Она говорила с Мэри, не с ним. И выбежала из дома, не реагируя на отчаянные уговоры матери.

Теперь, когда она узнала, что Эбигейл мертва, все это казалось глупым и неважным. Приступ гнева двухлетнего ребенка. И сидя рядом с матерью и красивой женщиной, которая смотрела на нее в ожидании ответа, объяснить это чувство безысходности, нужду в побеге было еще тяжелее.

– Мне было скучно, – сказала она наконец. – Ну, знаете, воскресные вечера.

Полицейская кивнула, как будто поняла, о чем она.

– Эбигейл – единственная, кого я знала. Она живет далеко. Но можно срезать через поля.

– Ты знала, что Эбигейл будет дома? – спросила женщина.

– Я видела ее в молодежном клубе в пятницу вечером. Она сказала, что хочет приготовить отцу особый воскресный чай. Чтобы его поблагодарить.

– За что она хотела поблагодарить отца? – Хотя Эмме показалось, что полицейская уже знала ответ или, по крайней мере, догадывалась. Откуда? У нее было время, чтобы все выяснить? А может, у Эммы возникло это ощущение из-за того, что полицейская прямо-таки излучала всемогущество?