Рассказывая сказки

– Точно, у вас есть дочь. – Он прочитал это по какому-то выражению на лице Уинтера. – Представьте, что бы вы почувствовали, если бы ваша девчонка сотворила что-нибудь в этом роде. Задушила ребенка только потому, что он встал между ней и ее любовником. Вы смогли бы поддержать ее, а? Стали бы навещать ее там?

Уинтер молчал, и Майкл на мгновение восторжествовал. Затем инспектор продолжил тем же голосом праведника, от которого Майклу захотелось его ударить:

– Наверное, мне было бы отвратительно это преступление, мистер Лонг, но не девочка, совершившая его. – Он поставил чашку и быстро продолжил: – Теперь насчет досрочного.

– А что с ним?

– Комиссии по условно-досрочным освобождениям нужно будет знать, что ей есть куда вернуться. Что будет поддержка.

– Вы спрашиваете, можно ли ей переехать ко мне?

– Я знаю, что для вас это будет трудно, но это понадобится только на короткое время, пока она не найдет что-то более подходящее.

– Ты вообще слышал хоть слово из того, что я сказал, а? – Майкл понял, что кричит. – Она убила ту девчонку, и это убило мою жену. Как я могу жить с ней под одной крышей?

Только теперь, похоже, оказалось, что она не убивала Эбигейл Мэнтел. Сидя здесь в это дождливое воскресенье, вернувшись из церкви, держась лишь за остатки виски, он снова и снова возвращался в мыслях к этому факту и убегал от него. Это было слишком. Он не мог всего этого принять. Если Джини не была убийцей, то что же он за чудовище? Отвернулся от нее. На улице стемнело, но он так и не сдвинулся с места. Только когда на церковной башне снова включили скрипучую запись колокольного звона, хрипло призывавшую к вечерне, что означало, что под окнами пойдут люди, он наконец поднялся, зашторил занавески и включил свет.

Глава седьмая

На следующее утро Майкл, как обычно, проснулся около шести. Это была привычка, которой он никогда не изменял. Непрерывная деятельность была для него словно зависимость. Рулевым катера он работал сменами по двенадцать часов и даже после целой ночи дежурства не мог заснуть в течение дня. На пенсии вынужденная праздность вызывала панику. Вот Джини была ленивой. Иногда она часами сидела у себя в комнате, и когда ее спрашивали, чем она занимается, то говорила, что работает. Но, на его взгляд, на работу это не было похоже. Время от времени она оставляла дверь приоткрытой, и он заглядывал внутрь. Она лежала на кровати, иногда даже не одевшись, с закрытыми глазами и включенной музыкой. Некоторая музыка ему нравилась – духовые оркестры, марши, ударные, песни из старых мюзиклов, но она никогда не ставила ничего в таком духе. Обычно она слушала скрипки или фортепиано, что-то настолько писклявое, что ему хотелось писать. «Музыка для пи-пи», – как он ей говорил, ухмыляясь, а она замирала и бледнела. Он не понимал, почему ее молчание так его бесило, но бесило. Ему хотелось закричать на нее, сорваться на ней. Он никогда этого не делал, и злость и раздражение постепенно испарялись. Только Пег знала о них.

Может, им вообще не стоило иметь детей. Они и так были достаточно счастливы. Он, по крайней мере. Он так и не понял, что об этом думала Пег. Или, может, когда родилась Джини, он был уже слишком стар, слишком скован своими привычками. Но ему казалось, что по отношению к дочери он все делал правильно. Он не знал, что можно было бы сделать иначе. Он ведь платил за ее уроки музыки. Отвозил ее каждую неделю в город, слушал скрипучую скрипку, бесконечные гаммы на фортепиано, доставшемся от матери Пег. Пег тоже играла на фортепиано. Пропустив пару стаканчиков бренди с друзьями, она садилась им поиграть. Она всегда играла песни поколения их родителей, старые эстрадные номера, а они все присоединялись, подбирая слова, какие приходили на ум, хохотали, не допев до конца. Он не помнил, чтобы Джини когда-нибудь так смеялась, даже когда была ребенком.

В той дочке Мэнтела хотя бы была жизнь, какая-то энергия. Он это видел, когда они все пришли в Пойнт на воскресный ужин. По ней, по тому, как она запрокидывала голову, было видно, что ей хотелось, чтобы на нее смотрели. Если бы в Джини была хоть капля такого же задора, может, они бы так не ссорились. Хотя, подумал он, ссор как таковых и не было. Скорее, угрюмое молчание. Пег была словно буфер между Джини с ее мрачной неприязнью и его злостью. Тот воскресный ужин был идеей Пег. «Понятно, что Джини от него без ума. Он старше, но ведь в этом ничего страшного нет. Ты старше меня. И он ведь уже не женат». Он пытался ей объяснить, что не все так просто, но она этого не понимала.

В семь часов Майкл позволил себе вылезти из постели и приготовить чай. Но он все не мог думать ни о чем другом, кроме Джини и того, как он мог ошибаться на ее счет. Злость вошла в привычку, как ранние подъемы, только теперь выплеснуть ее было не на кого, кроме себя самого. Даже прокручивание в голове образов инспектора Уинтера больше не работало. Пока закипал чайник, он подумал о виски в шкафу под мойкой и с большим трудом удержался от того, чтобы нагнуться и вытащить его. Он услышал голос Пег. Ему пришлось остановить себя, когда он чуть не обернулся, ведь ему показалось, что она здесь, в комнате, рядом с ним. Пьете до завтрака, Майкл Лонг? Я этого не потерплю. Он отжал чайный пакетик о стенку чашки и подумал, что, наверное, сходит с ума. То, через что он прошел, кого угодно сведет с ума. Как свыкнуться со всеми этими мыслями и воспоминаниями, которые, видимо, так и будут вращаться по кругу в его голове, до самой смерти? Конечно, вот почему он пошел в церковь. Думал, что там произойдет чудо, что, когда он положит на язык круглую картонную вафлю, они все исчезнут. А не ради покаяния и прощения. Но это не сработало. Ничто бы не сработало.

Он отнес чай в спальню, но не стал возвращаться в смятую постель. Сел на край, держа чашку в одной руке, а молочник в другой. Отхлебнул горячую жидкость и представил себе искаженное ужасом лицо Джини, когда он так делал при всех. А дочь Мэнтела только рассмеялась. Это было во время того ужина – единственный раз, когда Мэнтел переступил порог дома в Пойнте, насколько ему было известно. После еды Пег заварила чайник чая, и он стал пить, как всегда, может, даже громче, потому что перед их приездом выпил для смелости. Наступила тишина, лицо Джини перекосилось от отвращения, а потом Эбигейл Мэнтел запрокинула голову и рассмеялась. Это растопило лед, и все рассмеялись следом, даже Джини выдавила еле заметную улыбку.

О самоубийстве ему рассказал начальник тюрьмы. Он пришел к нему примерно в то же время, что сейчас, может, чуть позже. Майкл открыл дверь, чтобы забрать молоко, а там стоял высокий седой человек в костюме и черном пальто. Наверное, он проговаривал про себя, что собирается сказать, потому что беззвучно двигал губами. Он удивился, увидев Майкла в домашнем халате. Но быстро взял себя в руки. Начальник тюрьмы должен уметь быстро соображать.

– Мистер Лонг, – сказал он. – Я из «Спинни Фен»…

Майкл прервал его.

– Вы зря тратите время. Я уже говорил тому. Я не могу ее здесь принять.

– Джини умерла, мистер Лонг. Думаю, вам лучше позволить мне войти.

И он просидел в маленькой передней больше часа, рассказывая Майклу, что произошло. Как один из охранников зашел отпереть дверь камеры Джини утром и нашел ее. Что она умерла задолго до этого, возможно, вскоре после того, как двери заперли на ночь накануне. Что сделать ничего было нельзя.

– Нам всем ужасно жаль, мистер Лонг. – Казалось, он говорил искренне. Но самое большое потрясение его ждало под конец разговора. – Возможно, Джини была невиновна, мистер Лонг. Насколько я понимаю, полиция планирует снова открыть дело Эбигейл Мэнтел. Джини об этом не сообщали. Не было официальной информации, понимаете? На тот момент мы ничего не могли сделать. Но я подумал, что вам следует знать.

В прихожей он задержался.

– Вы хотели бы увидеть дочь, мистер Лонг? Я могу это организовать, если хотите.

На какое-то мгновение Майклу этого захотелось. Но потом он подумал: «Я не имею права. Я не виделся с ней, когда она была жива. Какое право я имею лезть к ней теперь?»

Он молча покачал головой.

Мужчина вышел через переднюю дверь, сгорбившись, потому что был очень высоким и боялся удариться головой о косяк. Майкл смотрел, как он идет к машине ярко-красного цвета, напоминавшей спортивную, и решил, что тоже покончит с собой. В течение одного дня он предавался фантазиям о том, как это лучше сделать – повеситься, как Джини, или напиться таблеток, или утопиться. Ему нравилась идея с утоплением. В эту пору вода была холодная, вскоре он потерял бы сознание, и было что-то логичное в том, чтобы моряк отправился на покой на дно морское. Конечно, он этого не сделал. Это было бы предательством. Он останется жить, пока убийцу Эбигейл Мэнтел не передадут в руки правосудия. Он был обязан. Ради Джини.

Майкл пошел в ванную, умылся и побрился. В последнее время он этим не утруждался, за исключением вчерашнего дня перед походом в церковь, но, раз уж он собирался остаться в живых, нужно было делать все, как полагается. Играть по правилам до конца. По этой же причине он положил хлеб на гриль и заставил себя позавтракать.

Он как раз вытирал тарелку и чашку, когда в дверь позвонили. Времени было половина девятого. Женщина, убиравшая у него раз в неделю, приходила в другой день, так что он проигнорировал звонок. Но позвонили снова. Наверное, какой-нибудь репортер хотел предложить ему состояние за фото Джини, обещая рассказать его версию событий. Звонок продолжал звонить, пискляво, беспрерывно, как будто кто-то удерживал кнопку. Он вышел в прихожую. Через матовое стекло передней двери он увидел тень какой-то громоздкой фигуры.

– Уходите, – крикнул он. – Оставьте меня в покое. Иначе я вызову полицию.

Звонок замолчал, и створка почтового ящика приподнялась. Он увидел рот, губы, глотку.

– Я и есть полиция, милый, и если не хочешь проехаться до участка в патрульной машине, лучше впусти меня в дом.

Он открыл дверь. На пороге стояла женщина. Что-то в ее позе напомнило ему Пег, и его отношение к ней вдруг изменилось – он почувствовал некое расположение. Возможно, дело было в ее габаритах, толстых ногах и тяжелом крупном бюсте. Но было и что-то еще. То, как она улыбнулась. Как будто даже видя, что он ворчливый старый мерзавец, она почему-то все равно испытывала к нему симпатию. Она прошла в прихожую.

– Тесновато тут, – сказала она.

Он не стал спорить. Она ему нравилась, в отличие от инспектора Уинтера, который влез в его дом, думая, что он что-то понимает в чувствах Майкла. Она была из тех женщин, которые сразу говорят, что думают. Она не собиралась разыгрывать комедию перед всем светом.

– Я видела вас вчера в церкви, – продолжила она. – Вышла за вами следом. Но вы казались расстроенным, я и решила, что лучше будет денек подождать.

– Пожалуй, вы были правы.

– Вы позавтракали? – спросила она.

Он кивнул.

– Значит, пришло время кофе.

– У меня нет кофе, – сказал он. – Чай сойдет?

– Только если крепкий. Терпеть не могу слабый чай.

Когда он зашел в гостиную с подносом, она все еще стояла. Он заварил чай в чайнике и накрыл его грелкой, которую Пег связала из старых остатков шерсти. Поставил кружки. Он подумал, что над маленькой чашкой она бы посмеялась. Она рассматривала фотографии на полке в нише рядом с газовым камином. На одной из фотографий был он, стоящий рядом с лодкой, в день, когда ему вручили награду, расплывшийся в широкой улыбке, которая была скорее вызвана элем, чем медалью. На другой был он и Пег в день их свадьбы – он, тощий, как те африканцы, которых показывают по телику в репортажах про голод, и она, мягкая и округлая, с венком из шелковых цветов в волосах и розами в руке.

– Фотографий Джини нет? – спросила женщина. – Вы же не продали их прессе?

– Я бы такого не сделал! – Он был в ужасе от того, что она сочла его способным на это.

– Нет, – мягко сказала она. – Конечно нет. Так почему нет фотографий?

– Я считал, что она виновна. Все это время я считал ее виновной.

– Это естественно. Все улики указывали на нее.

– Так вы тоже думаете, что это она? – Он не был уверен, почувствовал ли он надежду или страх.

– Ну… – Она замолчала. – Вы знаете, что она говорила, что уезжала в Лондон в тот день, когда убили Эбигейл?