Куда падал дождь

Конверт в его руке не представлял собой ничего особенного – конверт как конверт. Он поднес его к свету и внимательно рассматривал вязь букв, которыми было выведено его имя. Ничего угрожающего как будто не было, но и без того черные глаза Миднайта еще больше потемнели, как только он подумал о содержании. Пальцы его заметно дрожали, когда он вытащил грубо вырванные из газеты клочки и загнул обратно верх конверта.

Он поспешно достал свой портфель и открыл его. Вынув оттуда пачку аналогичных конвертов, он некоторое время внимательно изучал их, затем сунул новое послание под резинку, стягивающую пачку, сунул ее обратно в портфель и поспешно защелкнул замок.

Лейси всеми силами противилась его попыткам восстановить прошлое. И понятно почему.

Но у Миднайта объявился тайный доброжелатель, и он, напротив, из кожи вон лезет, чтобы помочь ему все вспомнить.

В присланном сегодня конверте была вырезка со знаменитой фотографией, где Сэм Дуглас утешает Лейси на фоне пожара, – с нее, пожалуй, все и пошло кувырком.

Помрачнев, Миднайт запихнул портфель с тайной корреспонденцией в стенной шкаф и ногой захлопнул дверь. Надо во что бы то ни стало постараться отвлечься от этой чертовой фотографии и от всей прочей документации о пожаре до прихода Лейси. Она должна быть где-то через часок.

Миднайт взглянул на календарь на стене. Все квадратики были перечеркнуты жирным X. Все, кроме одного. Последний, завтрашний пустой квадратик был обведен красным кружком.

На столике под календарем валялась открытка от Дж. К. с Гавайев. Миднайт взял ее в руки и в третий за сегодняшний день раз перечитал торжествующие строчки, написанные рукой Дж. К. Нахмурившись, он скомкал открытку и запустил ее в пепельницу; бумажный шарик пролетел мимо и покатился к окну, Джонни чертыхнулся. Вообще-то он был рад за Дж. К., но у него самого на душе было муторно, как никогда.

Глаза Миднайта потемнели еще больше; он шагнул к окну и поднял открытку. Расправив ее, он какое-то, время тупо смотрел на разбежавшиеся черные каракули. Это ж надо! Просто в голове не укладывается, что Дж. К. – это Дж. К. – то! – остепенился, женился и будет себе жить да поживать как все.

Миднайт посмотрел в окно на залив. Жаль, что он не в форме, а то бы съездил к ним на свадьбу. Лейси рассказывала, что невеста была вся в зеленом, а у жениха бабочка и пояс были одного цвета.

Реабилитационная клиника была задумана чуть ли не как курорт, с дивными видами, очаровательными двориками и фонтанами. Медперсонал не носил белых халатов. У каждого пациента была своя уютная квартира. Но больница есть больница, все кругом насквозь провоняло лекарствами, больничный дух был неистребим, и Миднайт чувствовал себя запертым в клетке и поднадзорным. И как на иголках.

Может, все потому, что Лейси должна была прийти в последний раз. А может, потому, что последнее послание тайного доброхота подействовало на него сильнее, чем он сам себе признавался.

Ему было тошно видеть Лейси в объятиях Сэма Дугласа, даже на этом помятом и пожелтевшем от времени газетном клочке. Ему становилось не по себе при одном воспоминании о том, как ловко использовал старый сенатор прессу и эффектную юную школьницу, и даже эту трагическую историю с пожаром, в своих интересах как в личном, так и в политическом плане, как, по существу, он купил ее за свои деньги.

Однако к этим чувствам примешивалось и другое – неясное ощущение опасности. Кто же посылал Джонни эти вырезки и загадочные послания? Кому было так необходимо пробудить воспоминания, которые Лейси всеми силами пыталась в нем не пробуждать? Кому это было нужно?

Нет, как ни верти, в этой корреспонденции было что-то жутковатое. На память ему вдруг пришло, как порой расширялись от страха огромные глаза Лейси. О, как бы он хотел сейчас быть в лучшей форме! И чтоб голова у него работала получше.

Действительно ли ей угрожает какая-то опасность? Или его ретивый корреспондент из кожи вон лезет, чтоб отвратить его от нее? Поскольку она ему не захотела довериться, а Миднайт не доверял ей, ему оставалось только ходить вокруг да около.

Джонни еще раз взглянул на красный кружок на календаре.

Завтра он отправляется домой.

Но один.

После сегодняшнего дня Лейси больше не намерена видеться с ним. Дрожащей рукой Миднайт провел по своим коротко остриженным черным волосам. Да какое ему до всего этого дело? Их отношения полетели к чертям собачьим еще много лет назад. Но за этот месяц ее постоянного присутствия он к ней привык. Без нее ему было не по себе. Он хотел, чтоб это присутствие длилось вечно. Он хотел, чтоб она все время была с ним, хотел, просыпаясь утром, видеть ее рядом с собой, терять свое тело в ее теле, быть любимым ею.

Вернуться домой, приступить к работе – пусть поначалу и не в полную силу – ради этого Миднайт готов был жизнь отдать. А сейчас он не испытывал никакой радости – только предательскую сосущую тоску.

Когда он в первый раз сообщил ей, что его выписывают, она от души порадовалась за него. А потом ему пришло в голову, что, может, эта радость вызвана тем, что теперь она вольная птица и может уехать из Сан-Франциско и оставить наконец его. Ему пришлось сделать немалое усилие в эту последнюю неделю, чтоб не показать вида, что его это волнует. В то же время гордость не позволяла ему сорвать зло на Лейси, когда она приходила.

Свое дело она сделала, разве не так? Но сколько бы она ни молчала, его таинственный доброжелатель сумел выпустить из кувшина гораздо больше воспоминаний, чем она хотела. Воспоминания о том, как пресса превратила реальность в романтическую историю. В красивую сказку о том, как блистательный сенатор, только что лишившийся супруги, излил свои щедроты на бедную безутешную сиротку, посещающую Стэнфорд на предоставленную ей стипендию. Далее, следуя этой сказке, сенатор стал проявлять еще более глубокий интерес к бедной девушке, а потом интерес перерос в нечто другое.

До Сэма ее принцем был он, Миднайт. И как же больно это было – перестать считаться ее принцем.

Миднайт снова запустил открытку в пепельницу и снова промахнулся. Вот черт!

Он посмотрел на календарь и задохнулся, вспомнив весь этот месяц. Если Лейси и была виновата в прошлом, то за эти дни она сумела одарить его новыми, ничем не омрачаемыми воспоминаниями, которые останутся с ним на всю жизнь.

Если она пустая дрянь, как он пытался себя уверить, неужели бы она посвятила себя такой развалине, как он, который причинил ей к тому же ужасную боль? Ее ежедневные посещения нарушали унылое однообразие его больничного режима. Ведь он только и жил ее ожиданием.

Утро у него обычно уходило на физиотерапию и тренировки по укреплению памяти. Но жизнь расцветала только днем, когда появлялась Лейси. Она возила его на коляске по окрестностям и парку. А когда сняли гипс, они часами гуляли и беседовали. Она без умолку трещала, если он молчал, и внимательно слушала, если у него было разговорчивое настроение. Она терпеливо повторяла Джонни одно и то же, если ему не удавалось сосредоточиться. Если же он не мог сразу вспомнить, о чем она рассказывала раньше, она спокойно напоминала. В то же время в их отношениях были свои ограничения. Она не позволяла прикасаться к себе и избегала всяческих упоминаний о прошлых несчастьях.

Однако день за днем рассыльный приносил таинственные конверты с вырезками и фотографиями, и запретные воспоминания восстанавливались в его памяти. Таким образом, несмотря на ее упорное молчание, в голове у него все постепенно вставало на свои места и он начинал соображать все лучше и лучше. Иногда одного ее нечаянного взгляда было достаточно, чтобы пробудить целый поток воспоминаний. Порой какие-то непонятные сведения из посланий заботливого корреспондента, причинявшие ему странное беспокойство, вдруг обретали отчетливую форму в его сознании. А то вдруг невесть откуда высыпали какие-то обрывки и крохи воспоминаний, и, бывало, проходил не один день, прежде чем ему удавалось собрать их по крупицам в цельную картину.

Белых пятен оставалось еще немало, но он уже собрал воедино страшные сцены пожара: как выносили обгоревшие трупы отца Лейси и Камеллы Дуглас. В памяти у него всплывал чудовищно обожженный отец. Он вспомнил долгие и страшные дни, когда тот умирал в больнице, и чудовищные подозрения, чернившие его имя. Миднайт припомнил, с каким отвращением увидел он в газете фотографии Лейси в новых стильных нарядах и узнал о том, как легко она приняла образ жизни этого блистательного семейства. Теперь он знал, с каким негодованием отнесся он к этому ее внедрению в богатый дом, что оказалось для нее совсем несложно, потому что она подружилась с двенадцатилетней Колин, девочкой с тяжелой психикой. Газеты наперебой сообщали о том, как, несмотря на свою молодость, за годы обучения в Стэнфорде Лейси научилась искусству вести хозяйство в богатом доме, управляться с трудной дочерью Сэма – словом, облегчать жизнь безутешному сенатору, большую часть времени проводившему в Вашингтоне.

Миднайт уже прекрасно помнил, какое это было для него тяжелое время: как он чуть не бросил юридический факультет, как разрывались их отношения с Лейси по мере того, как она все больше связывала свою жизнь с домом Дугласов, и как они окончательно прекратились в ту ночь, когда умер его отец и он явился на большой прием по случаю Рождества к Дугласу и обвинил Сэма в убийстве. Сэм приказал выкинуть его, а Лейси стояла рядом с Сэмом и смотрела.

Два дня назад в кабинете медперсонала оставили конверт с заляпанным кровью газетным обрывком, где сообщалось о бегстве Коула из психиатрической лечебницы. А вчера Миднайт получил еще один конверт с материалами по убийству Сэма, его похоронам и зачитыванию завещания. Коула разыскивала полиция, а все имущество Сэма было опечатано впредь до завершения расследования. Получалось так, что у Лейси за душой не было ни гроша. Почему Дж. К. и предложил ей свою помощь.

Убийство Сэма по-новому освещало всю эту чудовищную историю, но Миднайт ни о чем не расспрашивал Лейси, потому что видел: она не на шутку встревожена. А он боялся, что если станет наседать на нее, то разрушит и без того хрупкие отношения, она сбежит и он лишится ее.

Ему, разумеется, и в голову не приходило снова влюбиться в нее, но все получилось помимо его желания, когда он был между жизнью и смертью, а она убаюкивала его своим пением, проникавшим в его мерцающее сознание сквозь боль и ужасающую тьму. Десять лет он изводил себя необходимостью ненавидеть ее, но она так и осталась где-то в глубинах его существа прежней Лейси. И сейчас, хотя она всем своим видом пыталась показать, что приходит к нему в больницу из чистой дружбы, он видел, что она испытывает к нему нечто большее. Он хорошо помнил, как она выжила Ольгу, как страстно его целовала, как подчеркнуто изысканно одевалась, являясь к нему в больницу, как неотступно ее глаза следили за каждым его движением.

Она обычно носила шелковые блузки и юбки, плотно облегающие ее тело и подчеркивающие формы. Верхние пуговки на блузке она всегда оставляла незастегнутыми, так что, когда она склонялась над ним, он видел белоснежные холмы ее грудей. Юбки на ней, как правило, были короткие и не закрывали красивых ног. От нее и от ее волос исходил аромат роз, и долго еще после ее ухода он витал в воздухе, так что казалось: Лейси здесь и никуда не уходила. Когда их глаза встречались, она вспыхивала как девочка.

В дни, когда она посещала его, Миднайт часами вышагивал после ее ухода, чтобы успокоиться и сесть за обычные нудные вечерние занятия: он изучал юриспруденцию, читал газеты и журналы, в том числе юридические, просматривал дела, которыми они занимались с Дж. К. Он читал до самого рассвета, потому что читал теперь не так быстро. Потом смотрел телевизор, чтоб развеяться. Но стоило ему заснуть, и смутные тени из его подсознания толпой выходили на сцену. Он всеми силами пытался во всем сравняться с Лейси, пока не поздно. Доктор Лескуер неоднократно говорила ему, что он чересчур давит на себя и Лейси, что он и так все вспомнит в свое время.

– Но к этому времени Лейси не будет, – возражал он.

– Она оставалась с тобой, когда это тебе было очень нужно.

– Но у нее есть и свои дела. Она чего-то боится. Но чего?

– Уж очень ты настырный. В конце концов, раз она не считает нужным говорить тебе, надо уважать ее право. Расслабься. Ведь главное – это то, что ты выздоравливаешь на глазах. В моей практике ничего подобного не бывало. Но отныне у вас с Лейси пути расходятся.

– Ты не права, Инносенс. Выздороветь – это еще не все. Может, без Лейси для меня это ничего не значит.

Дж. К. помогать отказался наотрез:

– В тот последний раз, когда я пытался защитить ее, ты очутился на утесе. Будь я проклят, если еще раз влезу в это дело!

– Да неужели правда столь чудовищна?

– Ты привык так думать.

– А ты?

– Нет. Но как я уже сказал, именно оттого, что я так не думаю, ты чуть дуба не дал. Ни одна женщина не стоит твоей жизни.

– Она – стоит.

Глава восьмая

Лейси никогда не опаздывала. Ерунда. Сегодня она явно опаздывает. Может, все оттого, что она так же боится этого последнего свидания, как он мечтает о нем. Но можно ли ее винить за это, с внезапной болью подумал Миднайт. Может, он и встал на ноги, но разве его назовешь надежным мужиком, каким он некогда был? А ее всегда тянуло к героям и принцам – а не к каким-то недоумкам, разбивающимся в лепешку на машине.