Голландский дом

– А на спектакль вы попали? – спросила Норма, и тут Андреа подняла глаза. По ней было видно, что знание того, что мы с Мэйв попали куда-то, куда хотела попасть она, причинит ей страдания.

Я кивнул:

– Они постоянно пели, но это оказалось не так скучно, как я ожидал.

– Где вы умудрились достать билеты? – спросил отец.

– Через однокурсницу Мэйв. Ее отец работает в театре. – В те годы я был не особо подкован во вранье, но вроде у меня получилось. Никто из присутствовавших не смог бы проверить мою историю, а если бы и смог, Мэйв не задумываясь прикрыла бы меня.

Больше мне вопросов не задавали, поэтому пингвинов в зоопарке Центрального парка, кости динозавра в Музее естественной истории, «Моего дядюшку» и комнату в общежитии я оставил себе. Я планировал все рассказать моему другу Мэтью в понедельник в школе. Мэтью был одержим идеей побывать на Манхэттене. Андреа заладила про завтрашний пасхальный обед, про то, как она будет занята, хотя Сэнди сказала мне, что всю еду до последней мелочи приготовили заранее. Я все ждал, когда встречусь глазами с отцом и получу хотя бы мимолетное свидетельство того, что между нами что-то переменилось, но так и не дождался. Он не спросил меня ни о том, как мы провели время с Мэйв, ни о спектакле, который я не видел, и больше мы никогда не разговаривали о Бруклине.

* * *

– Тебе не кажется странным, что мы ни разу с ней не встретились? – спросил я Мэйв. Мне было уже под тридцать. И я полагал, что хотя бы раз-другой это должно было случиться.

– С чего бы нам с ней встречаться?

– Ну, мы постоянно паркуемся у ее дома. Пересечься в какой-то момент было бы вполне логично, – как-то раз мы видели Норму и Брайт, шедших в купальниках в сторону бассейна, – но и только, да и это было когда-то тому назад.

– Это не слежка. Мы же не все время здесь сидим. Ну, заезжаем раз в пару месяцев на пятнадцать минут.

– Подольше чем на пятнадцать, – сказал я. – И уж явно чаще, чем раз в пару месяцев.

– Ну и что? Значит, нам повезло.

– Ты думаешь о ней хотя бы иногда? – Не то чтобы я часто думал об Андреа, но, когда мы вот так парковались около Голландского дома, мне порой начинало казаться, что в машине нас трое.

– Бывает, думаю, не помирает ли она, – сказала Мэйв. – Думаю, когда уже наконец. Не более того.

Я усмехнулся, хотя был уверен, что она не шутит.

– Я думаю в несколько ином ключе – счастлива ли она, есть ли у нее кто-нибудь?

– Нет. О таком я не думаю.

– Она не такая уж старая. Вполне могла бы с кем-нибудь встречаться.

– В этот дом она никого никогда не пустит.

– Слушай, – сказал я. – В самом конце она обошлась с нами ужасно – это к доктору не ходи, – но я вот думаю, может, она сама не знала другого обращения. Возможно, она была слишком молода, чтобы со всем этим справиться, возможно, все это было от горя. А может, в ее жизни было много всего и помимо нас. В смысле – что мы вообще о ней знаем? Правда в том, что у меня куча хороших воспоминаний о ней. Просто я циклюсь на плохих.

– С чего тебе вдруг понадобилось говорить о ней хорошо? – спросила Мэйв. – Какой в этом смысл?

– Смысл в том, что так оно и есть. В те дни я ее не ненавидел, ну и чего вот я сейчас буду отскабливать каждое хорошее воспоминание, что-то вызывающее уважение, во имя воспоминаний о чем-то ужасном? – На самом деле я хотел сказать, что нам пора перестать ездить к Голландскому дому, потому что чем дольше мы будем пестовать нашу ненависть, тем больше будем отрывать себя от жизни, просиживая в этой машине, припаркованной на Ванхубейк-стрит.

– Ты ее любил?

Я с досадой выдохнул:

– Нет, не любил. Это все, что я могу выбрать? Любовь или ненависть?

– Ну, – сказала она. – Ты говоришь, что не ненавидел ее, поэтому мне бы хотелось определиться с параметрами. По мне, подобный разговор – вообще какая-то нелепость, если тебе интересно мое мнение. Скажем, по соседству живет мальчик – ты с ним особо не дружишь, но и стычек у вас не было. И вот однажды он пробирается к тебе в дом и забивает твою сестру бейсбольной битой.

– Мэйв.

Она вскинула руку:

– Дослушай. Неужели этот факт перечеркивает все прошлое? Возможно, нет, если ты любишь ребенка. Возможно, если ты его любишь, то попытаешься докопаться до сути произошедшего, посмотреть на ситуацию его глазами, подумать, не избивали ли его родители, нет ли у него в мозгу химического дисбаланса. Ты даже можешь подумать, что часть ответственности за это ложится и на твою сестру – может, она над ним издевалась? Может, была с ним груба? Но все эти мысли придут тебе в голову, только если ты любишь его. Если он тебе просто нравится, если он никогда не был для тебя чем-то большим, чем просто сосед, то я не вижу смысла ковыряться в добрых воспоминаниях. Он уже в тюрьме. Ты больше не увидишь маленького говнюка.

Я проходил интернатуру в медицинском колледже Эйнштейна в Бронксе, и каждые две-три недели ездил на поезде в Филадельфию. На то, чтобы остаться с ночевкой, у меня не было времени, но приезжал я каждый месяц. Мэйв всегда говорила, что, когда учеба закончится, мы будем видеться чаще, но не в этом было дело. В те дни у меня не было лишнего времени, и я не хотел тратить то немногое, что у меня было, сидя перед этим проклятым домом, но именно этим мы и занимались: как ласточки, как лосось, мы были беспомощными пленниками наших миграционных схем. Мы делали вид, что потеряли дом – не мать, не отца. Мы делали вид, что то, что нам принадлежало, отнял человек, живущий внутри. Листья на липах начали желтеть – пару раз уже были ночные заморозки.

– Ладно, – сказал я. – Проехали.

Отвернувшись от меня, Мэйв разглядывала деревья. «Спасибо».

Оставшись таким образом наедине со своими мыслями, я все же попытался сосредоточиться на хорошем: вот Андреа хохочет с Нормой и Брайт; вот Андреа заходит ко мне посреди ночи после того, как мне удалили зуб мудрости, и спрашивает, как я; несколько вспышек из первых дней, когда я видел, как радуется ей отец, как он касается рукой ее поясницы. Впрочем, это были мелочи, и, по правде сказать, меня все это порядком вымотало, так что я переключился на клинику, перебирая в уме пациентов, которых предстоит обойти, обдумывая, что я им скажу. Меня ждали обратно к семи.

Глава 6

ОКОНЧИВ КОЛЛЕДЖ, Мэйв вернулась в Пенсильванию, но о том, что она вновь поселится в Голландском доме, речи больше не было. С тех пор как ее изгнали на третий этаж, в доме она почти не появлялась. Вместо этого сняла квартирку в Дженкинтауне – это было значительно дешевле, чем в Элкинс-Парке, недалеко от храма Непорочного Зачатия, в который мы ходили. Она устроилась на работу в недавно созданную компанию, занимавшуюся транспортировкой замороженных овощей. План, по ее словам, состоял в том, чтобы пересидеть годик-другой, а потом поступить в магистратуру по экономике или юриспруденции, но я-то знал, что она просто хочет быть поближе ко мне, пока я заканчиваю школу, чтобы обеспечить мне в жизни хоть какое-то постоянство.

В «Замороженных овощах Оттерсона» и не подозревали, что на них обрушилось. После двух месяцев работы Мэйв придумала новую систему выставления счетов и новый способ отслеживания доставок. Вскоре она уже занималась не только налогами компании, но и личными налогами мистера Оттерсона. Работа давалась ей до нелепого легко, и, как она сама сказала, это было именно то, что нужно: передышка. Ее друзья по Барнарду тоже взяли передышку – кто-то уехал на год в Париж, кто-то обзавелся семьей, кто-то устроился на неоплачиваемую стажировку в Музей современного искусства, – а их отцы покрывали счета за квартиры на Манхэттене. У Мэйв всегда были специфические представления об отдыхе.

В те дни воцарилось что-то вроде покоя. Меня взяли в постоянный состав школьной баскетбольной команды – точнее, посадили на скамейку запасных, но я и этому был рад: грел себе место на будущее. У меня была куча друзей, а значит, и куча вариантов, куда пойти после школы, включая квартиру Мэйв. Не то чтобы я сторонился дома, но, как любой известный мне пятнадцатилетний подросток, находил все меньше причин бывать там. Андреа и девочки, казалось, существовали в своей собственной параллельной вселенной балетных уроков и походов по магазинам. Их орбита так отдалилась от моей, что я почти перестал о них вспоминать. Иногда, пока занимался, я слышал голоса Нормы и Брайт, доносившиеся из комнаты Мэйв. Они смеялись, или ссорились из-за расчески, или бегали друг за дружкой по лестнице, но это был всего лишь звуковой фон. К ним никогда не приходили друзья – впрочем, к нам с Мэйв они тоже никогда не приходили, – а может, у них и не было друзей. Я думал о них как о едином целом: Норма-и-Брайт – как рекламное агентство, состоящее из двух девочек. Когда мне надоедали их вопли, я закрывал дверь и включал радио.

Отец тоже где-то пропадал, так что мое отсутствие всем было на руку. Он сказал: спрос на недвижимость в пригороде вырос, так что появилась возможность удвоить прибыль, и, хотя это было правдой, также было вполне очевидно, что он женился не на той женщине. Нам всем было легче разбрестись по своим углам. Даже не легче, мы себя чувствовали от этого лучше, а в доме было достаточно пространства для того, чтобы каждый вел свою собственную жизнь. Сэнди собирала ранний ужин для Андреа и девочек в столовой, а Джослин оставляла тарелку для меня. Возвращаясь домой после баскетбольной тренировки, я ужинал – несмотря на уже съеденную с друзьями пиццу. Иногда я ехал на велике в темноте, чтобы отвезти сэндвичи отцу на работу, и вместе с ним снова перекусывал. Он раскатывал огромные белые листы архитектурных планов и показывал мне будущее. Каждая коммерческая постройка от Дженкинтауна до Гленсайда была украшена большой фирменной табличкой «Конрой» в передней части стройплощадки. Три субботы в месяц он отправлял меня с разными поручениями – таскать доски, забивать гвозди, мести только что построенные комнаты. Фундаменты были залиты, дома облицованы. Я научился ходить по стропилам, а обычные работяги, те, у кого не было особняков в Элкинс-Парке, подтрунивали надо мной, стоя внизу. «Ты только не гробанись, малыш», – кричали они, но, как только я научился перепрыгивать с доски на доску, как делали они, и стал говорить об электрике и сантехнике, меня оставили в покое. К тому времени я уже мог выпилить карниз при помощи поворотного стусла. Именно здесь, на стройке – в большей степени, чем в школе, чем на баскетбольной площадке, чем даже в Голландском доме, – я чувствовал себя в своей тарелке. Когда только выдавалась возможность, работал после школы – не ради денег, отец практически не оплачивал мои рабочие часы, – а просто потому, что любил шум и запахи стройки. Мне нравилось ощущать себя частью растущего здания. В первую субботу каждого месяца мы с отцом по-прежнему отправлялись собирать арендную плату, но теперь толковали о логистике цементовоза, вечно заставляя кого-нибудь нас ждать. Нам никогда не хватало грузовиков, людей, часов в сутках, чтобы доделать все до конца. Мы обсуждали, насколько запоздал один проект и как точно по графику выполняется другой.

– День, когда ты получишь права, вполне возможно, станет самым счастливым в моей жизни, – сказал отец.

– Тебе надоело водить? Научил бы меня.

Он покачал головой, тыча локтем в открытое окно: «Все это трата времени, нам ни к чему ездить вдвоем. Вот исполнится тебе шестнадцать, и будешь сам собирать ренту».

Вот оно что, подумал я, поражаясь собственной зрелости. Я бы с радостью сохранил эту субботу в месяц для нас двоих, но вместо этого предпочту воспользоваться его доверием. Вот что значит взрослеть.

Как оказалось, вскоре у меня не осталось ни того ни другого. Он умер до того, как мне исполнилось шестнадцать.

Неловко в этом признаваться, но тогда я считал, что он умер стариком. Ему было пятьдесят три. Он поднимался по лестничным пролетам почти законченного офисного здания, чтобы проверить гидро- и шумоизоляцию какого-то окна на верхнем этаже, которое, по словам подрядчика, подтекало. Было десятое сентября, воздух кипел от жары. До подключения электропроводки оставался месяц, а значит, никакого лифта и кондиционера. В лестничном колодце были установлены лампы, работавшие от генератора, из-за которого было еще жарче. Мистер Бреннан, прораб, сказал, что температура воздуха была под сорок градусов. Когда они проходили второй этаж, отец пожаловался, что запустил себя, после уже ничего не говорил. Из-за больного колена он никогда не был быстрым, но в тот день все давалось ему в два раза медленнее. Пиджак его костюма пропитался потом. Не дойдя шести ступенек до верхней площадки, он присел, не говоря ни слова, его стошнило, после чего он упал и ударился головой о бетонную ступеньку. Мистер Бреннан не смог его подхватить, но уложил, как мог аккуратно, на площадке и побежал в аптеку через улицу, чтобы попросить девушку за кассой вызвать скорую; затем он собрал четверых мужчин, работавших на стройке, и вместе они перенесли отца вниз. Мистер Бреннан сказал, что еще не видел, чтобы человек так сильно бледнел, – а мистер Бреннан был на войне.

Мистер Бреннан поехал вместе со скорой и, когда они добрались до больницы, позвонил миссис Кеннеди в отцовский офис. Миссис Кеннеди позвонила Мэйв. Я был на уроке геометрии, когда в класс заглянул какой-то парнишка и протянул учителю сложенный листок бумаги; прочтя записку, учитель велел мне собрать вещи и идти в кабинет директора. Никто не приходит посреди урока геометрии, чтобы сообщить, что тебя назначили нападающим на следующий баскетбольный матч. Идя по коридору, я думал только об одном – о Мэйв. Мне так поплохело от страха, что я едва мог идти. У нее закончился инсулин или инсулин оказался плохим. Слишком большая доза, слишком маленькая – так или иначе, она уже мертва. До той минуты я не осознавал, как глубоко укоренился во мне этот страх: он преследовал меня повсюду, каждое мгновение моей жизни. Я был самым высоким парнем в классе, накачанным благодаря баскетболу и строительным работам. Кабинет директора представлял собой застекленную комнату, выходившую в вестибюль, и, когда я увидел Мэйв, стоявшую у стола спиной ко мне – безошибочно узнаваемые волосы, заплетенные в косу, – то издал звук, высокий и резкий, казалось, поднявшийся у меня из-под колен. Она обернулась, все обернулись, но мне было плевать. Я молил Бога лишь об одном, – что и получил: моя сестра была жива. Обнимая меня, Мэйв плакала, а я даже ни о чем ее не спросил. Позже она скажет, что решила, что я знаю – из-за выражения на моем лице, – но я понятия не имел. Я ничего не знал до тех пор, пока мы не сели в машину и она не сказала, что мы едем в больницу и что папа умер.

Мы совершили чудовищную ошибку, но и сейчас мне трудно сказать, кто был тому причиной. Мистер Бреннан? Миссис Кеннеди? Мэйв? Я? Миссис Кеннеди уже была в больнице, ждала вместе с мистером Бреннаном, когда мы приедем. Мистер Бреннан рассказал нам, что случилось. Он не знал, как делать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. В те дни едва ли кто-то об этом знал. Его жена, медсестра, говорила ему, что он должен пройти курс, но он не послушал. На его лице была такая боль, что Мэйв обняла его, а он прислонился к ее плечу и заплакал.

Отца положили в небольшом помещении, примыкавшем к отделению скорой помощи, поэтому нам не пришлось идти в морг. Он лежал в обычной больничной кровати, без пиджака и галстука, голубая рубашка расстегнута, шея заляпана кровью. Рот был открыт таким образом, что мне стало очевидно: закрыть его невозможно. Из-под простыни торчали его босые белые ноги. Куда делись ботинки и носки, я понятия не имел. Я уже очень давно не видел отцовских ног – с того самого лета, когда мы последний раз ходили на озеро. На лбу у него был ужасный бескровный порез, грубо заклеенный пластырем. Я не прикасался к нему; Мэйв наклонилась и поцеловала его в лоб рядом с раной – и еще раз поцеловала, ее длинная коса упала ему на шею. Казалось, она не замечает его открытого рта, который меня напугал. Она была так нежна с ним, что я подумал: надо будет рассказать отцу, когда он проснется, как сильно она его любит. Или я должен буду рассказать после того, как проснусь сам. Один из нас точно спал, я лишь не мог определиться, кто именно.

Медсестра позволила нам пробыть с ним невероятно долго, а потом в палату вошел доктор и объяснил причину смерти. Он сказал, дело было во внезапном сердечном приступе и спасти отца не представлялось возможным. «Скорее всего, он умер еще до падения. Даже если бы это случилось здесь, в больнице, – сказал он, – исход вряд ли был бы другим». Тогда я еще не знал, что врачи порой врут, чтобы успокоить. Без вскрытия он мог лишь строить догадки, но мы уцепились за эту версию без лишних вопросов. Мэйв дали подписать бумаги, вернули отцовский пиджак, галстук и сумку, а также выдали бумажный конверт, в котором лежали его бумажник, часы и обручальное кольцо.

Мы были практически детьми, у нас умер отец. Мне до сих пор не кажется, что в случившемся после была наша вина. Когда мы зашли на кухню, там были Сэнди и Джослин, и мы им все рассказали. И в ту самую секунду, когда они разрыдались, я понял, что мы натворили. Сэнди обвила меня руками, я вывернулся из ее объятий. Мне нужно было найти Андреа. Именно я должен был найти Андреа, пока она не обнаружила нас здесь. Но в тот самый момент, когда эта мысль пришла мне в голову, она вошла в кухню, в эпицентр горя, которым мы упивались. Она услышала наш вой. Увидев ее, Джослин обвилась вокруг своей хозяйки – готов поспорить, ничего подобного она не совершала ни до, ни после. «О, миссис Смит», – вот и все, что она сказала.