Размышление о русской смуте

Наибольшие разногласия вызвал вопрос о кандидатуре нового царя. Из-за этого Земский Собор затянулся почти на четыре месяца. Ко времени Собора уже не было в живых патриарха Гермогена – безусловного авторитета и национального вождя, слово которого имело решающее значение. Не было на Соборе и ряда архиереев (Суздальского, Смоленского, Тверского), бывших надежными его помощниками. Первоначально были выдвинуты четыре кандидата в цари: от тушинцев – Михаил Романов, князь Трубецкой и князь Василий Голицын; от земцев – князь Дмитрий Пожарский. В конце концов остались двое: 16-летний Михаил Романов и князь Пожарский. Пожарский был Рюрикович, хотя от боковой линии черниговских князей, и имел неоспоримые личные, нравственные достоинства и качества вождя и полководца. Михаил Романов имел в своем активе только одно: по молодости лет не имел грехов своего отца. Но за ним стояла очень влиятельная партия тушинцев. Генерал П.Н. Краснов в своих «Картинах былого Тихого Дона» дает простое и убедительное объяснение итогов этих выборов. Люди князя Пожарского не были готовы из-за своего кандидата затевать новую смуту и уступили. Люди из тушинской партии, как бояре, так и казаки, готовы были за своего кандидата начать новую усобицу, ибо справедливо опасались возмездия за свои преступления от царя, который не был повязан с ними на грехах тушинского лагеря. Добровольцы, герои чести и долга, вынесшие на своих плечах тяжесть смуты, уступили на Соборе зачинщикам смуты. Уступили не по малодушию, а потому что не искали личной и партийной выгоды, а подвизались за освобождение Отечества на поле брани и за национальное единство на Соборе. Сыны века сего всегда бывают мудрее сынов света в своем роде.

Прошла кандидатура Михаила Романова. Она стала символом политического компромисса, не очень устойчивого равновесия сил, едва примирившихся после жестокой гражданской войны. До этого такими фигурами могли бы стать и Феодор Годунов, и Василий Шуйский – это позволило бы избежать огромных жертв и разорения. Собор был последней попыткой национального примирения. Срыв его мог бы означать конец Русского государства. Это сознавали сторонники князя Пожарского, согласившиеся на кандидатуру Михаила Романова.

Юный царь Михаил Феодорович и особенно его мать инокиня Марфа имели перед своими глазами примеры многочисленных измен смутного времени, особенно трагический конец Феодора Годунова и его матери, и боялись царской власти. Реально, особенно в первые годы до возвращения из польского плена Филарета Никитича, царь Михаил царствовал, но не управлял. Управляла его именем боярская дума, в которой первенствовали бывшие тушинцы и деятели «семибоярщины». Это правительство закончило в 1618 году войны с Польшей и Швецией подписанием договоров. По ним от России отошла Смоленская область, Северная Украина и побережье Балтийского моря. Эти договоры были, конечно, национальным унижением России. Но самое страшное – угроза исчезновения Русского государства, его полного расчленения и распада – миновала. Национальное единство и национальная независимость были восстановлены, и их символом явился новый монарх.

Земский Собор 1613 года принял известную присягу на верность династии Романовых. Правильно уяснить ее значение можно только из исторического контекста, в котором она была принята. Эта присяга относилась, в первую очередь, к современникам, очень многие из которых нарушили по 4–6 (!) присяг, данных царям Борису и Феодору Годуновым, Лжедмитрию I, Василию Шуйскому, Лжедмитрию II и королевичу Владиславу. Дабы прекратить подобное бесчинство, присяга 1613 года со многими угрозами связывала совесть русских людей. Цель ее – исключить других претендентов на престол и, соответственно, положить конец клятвопреступлениям. Другой вопрос: имели ли право тушинцы, выдвинувшие Романовых на трон, требовать такой клятвы от других, если сами оказались неоднократными нарушителями присяги и находились под анафемой патриархов Иова и Гермогена?

Поэтому не стоит абсолютизировать решений Земского Собора 1613 года, особенно для будущих веков, Собора, проходившего без участия патриарха Гермогена и других архиереев, имевших право отлучать и снимать отлучения. Главной задачей Собора было окончание гражданской войны путем примирения и соглашения. Этот Собор более походил на Учредительное собрание, за созыв которого выступали некоторые белые вожди времен второй смуты, чем на нормальный Земский собор спокойных времен Русского царства. Но и такой, в чем-то ущербный, Собор, покончивший с «протобольшевизмом» и иностранной интервенцией, восстановивший национальное единство, имел огромное историческое значение.

Бояре Романовы с самого начала смуты были тесно связаны с самозванцами. Напомним, что Филарета Никитича в митрополиты Ростовские продвинул первый самозванец, а в «Патриархи всея Руси» – Тушинский вор. Только смута устранила всех их конкурентов и открыла им путь к трону, но они никогда не были в рядах тех, кто боролся со смутой. Избрание представителя их династии было политическим компромиссом, но не признанием их заслуг перед Отечеством.

В русской истории имеются примеры того, как благодатное помазание и царское служение облагораживали и перерождали носителей царского сана. Воистину Божественная благодать немощное врачевала и оскудевающее восполняла. Подобное перерождение произошло в свое время и с Василием Шуйским, а потом и с Романовыми. Несмотря на их пререкаемое поведение во время смуты, они подлинно стали национально-русской династией, в целом проходя достойно свое великое служение православных царей. Это обнаружилось уже в царском служении Михаила Феодоровича, а затем особенно Алексея Михайловича. Династия Романовых пресеклась по мужской линии в 1730 году со смертью императора Петра II Алексеевича. Новая династия, царствовавшая в России до падения империи, была связана с Романовыми лишь по женской линии, но по мужской происходила из дома герцогов Голштин-Готтопорских. Эта династия вступила на русский престол законным путем брачного союза, а не смуты, и дала плеяду замечательных императоров от Павла I до Николая II. Именно эта династия привела Россию к наибольшему культурному и экономическому расцвету и политическому подъему. Поэтому такая династия имела все основания ожидать к себе верности со стороны русского народа. Нарушение этой верности в 1917 году привело к падению Российскую империю, а русский народ к беспрецедентной национальной катастрофе.

Заканчивая обзор первой русской смуты, ее причин и последствий, подчеркнем еще раз, что здесь больше вопросов, чем ответов. Но сопоставление ряда черт первой и второй смуты напрашивается само собой. Главное внимание следует обратить на явление национал-большевизма и связанный с ним феномен самозванства. Как показывает опыт первой смуты, народный большевизм может совмещаться и с формальным православием, и с народным монархизмом, будучи по существу глубоко враждебен и Церкви, и монархии. Отрыв от подлинной церковности и христианской нравственности, отсутствие здорового правосознания (как показал это проф. И.А. Ильин) было той почвой, на которой возрос народный большевизм. Но главной основой народного большевизма была религиозная. Это мечта о земном «светлом будущем», которое должно начаться после прихода к власти своего мужицкого царя. Это мечтание выразилось в движении самозванства, и потом несколько лет питало энергию тогдашних большевиков (болотниковцев и тушинцев). Эти мечтания созвучны мессианским хилиастическим мечтаниям религиозного иудейства, но весьма далеки от православного христианства.

Можно утверждать, что в основе и первой, и второй русской смуты лежал глубокий религиозный кризис, переживаемый русским народом. Этот кризис проявился спустя сорок лет после окончания смуты в расколе старообрядчества, в котором вопрос об антихристе (а вовсе не об обряде) стал центральным и вызвал новое, необратимое разделение в народе. Внешняя церковность и непритворный монархизм тогдашних русских людей не предотвратили ни смуты, ни раскола – главных трагедий русской истории XVII века.

Преодоление духовного наследия большевизма, восстановление подлинно христианской религиозности и нравственности, здорового правосознания представляются главной задачей русского национального движения. Без этой основы подлинное возрождение монархии в России невозможно, а возможны лишь лжемонархические карикатуры. В наше время опасен лжемонархизм, который проповедует монархию неотушинского типа, самозванную, беззаконную и безнравственную, тем более связанную с мировой закулисой, служащую делу грядущего антихриста и несущую на себе его отпечаток. Опыт смуты показывает, что может быть монархия как ограждение народа, общества и Церкви от разрушительных сил, и может быть монархия как орудие такого разрушения. Вдумчивое изучение нашей истории может помочь нам в распознании подделок и избавить нас от опасных ошибок.

2005 г.

Война и революция

В год столетия революции в России, второй русской смуты, много было сказано в православно-патриотической среде о ее внутренних и внешних причинах. К внутренним причинам принято относить разложение имперской аристократии и бюрократии, предательство в высшем правящем слое, стремление к власти крупной российской буржуазии, падение религиозности в народных массах, господство революционных настроений в интеллигенции. К внешним причинам относят широкий международный заговор еврейских банкиров и масонских лож, субсидировавших революционные партии и национал-сепаратистов. Поскольку факторов указано много, и все они имели место (хотя бы в какой-то мере), то любой историк, пытающийся осмыслить всю их совокупность, выделяет главное, на его взгляд. Так, «конспирологический» подход решающим считает заговор мировых банкиров, а «историософский» взгляд рассуждает об анафемах, под которые попала Русская Армия, Русская Церковь и весь народ за то, что не покаялись перед староверами или «имяславцами», Распутиным и т. п. Такие обобщения содержат в себе рациональное зерно и объясняют нечто из причин революционной катастрофы. Но, игнорируя целые пласты исторических фактов, они не могут воссоздать и целостной картины.

Между тем история, как наука, сначала устанавливает непреложные факты, и лишь затем пытается выстроить между ними причинно-следственные цепочки. В этом отношении всякий историк вначале ведет добросовестное следствие, «допрашивая» свои источники, т. е. показания современников, свидетелей и участников событий. Затем, как психолог, он старается понять мотивацию самих свидетелей, их взгляды, интересы, и вытекающую из всего этого их достоверность. В отношении разных свидетелей приходится вводить разные «коэффициенты искажения». Но совсем игнорировать некий «сектор свидетельств» на том основании, что эти свидетели не разделяли историософский взгляд самого историка, – это значит сознательно искажать историческую картину и заниматься мифотворчеством.

По поводу эпохи, предшествовавшей революции, в частности о Первой мировой войне, сохранилось огромное количество материалов, которые были изданы в последние годы. На наш взгляд, именно в эти материалы следует вникнуть более пристально, чем это обычно делается, – и тогда вся картина предстанет более полной и цельной.

Если посмотреть на предыдущие три столетия русской истории после первой смуты, то мы увидим, что почти все перечисленные выше факторы имели место уже тогда и, однако, не привели Россию к катастрофическому исходу. Аристократия времен царя Алексея Михайловича, Петра I, Екатерины II или Александра I была ли в своей массе более патриотичной и самоотверженной, более преданной монархам, менее корыстной и властолюбивой, чем их потомки времен Николая II? Очевидно, что нет. Народные массы, то бунтовавшие с Болотниковым, с Разиным, с Булавиным и Пугачевым, то бегавшие от государственных повинностей по окраинам и раскольничьим скитам, – были ли они более лояльны к монархии и господствующей церкви, чем их потомки, жившие в 1917 году? Тоже нет. Масонские ложи, проникшие в Россию еще в начале XVIII века, еще с тех пор вели работу по ее разложению, но не смогли этого сделать ни в XVIII, ни в XIX веке. Проклинаемая правыми авторами за свои левые убеждения русская интеллигенция, как показала мировая война, была в немалой части и единственной носительницей сознательного русского патриотизма, честно воевала и полегла на фронтах мировой и гражданской войны.

Современники революции в своих воспоминаниях говорят о решающем факторе мировой войны в деле разжигания революции. Революция была невозможна в 1913 – 1914 годах и стала возможной через три года затяжной и неудачной войны. Так же, как и первая революция в России не могла бы даже начаться в 1903 году и стала возможной через пару лет из-за поражения в японской кампании. Подобное было и на Западе. Парижская коммуна стала возможной только после поражения наполеоновской империи во франко-прусской войне в 1871 году. Да и самой французской революции 1789 года предшествовала череда неудачных войн (за испанское наследство, за австрийское наследство, Семилетняя война), ответственность за которые легла на французскую монархию.

Неудачная война всегда ставит под вопрос компетентность руководства страны. Если, по выражению Бонапарта, «проигравшие армии были на самом деле побеждены еще до того, как были разбиты на полях сражений», то и побежденные правители отвечают перед страной и историей за неподготовленность к войне, за поражения и потери, за неумение вовремя заключить компромиссный мир, исключающий полное поражение. С самых древних времен и у всех народов проигравшее войну руководство или само уходило в отставку, как в республиках Греции и Рима, или устранялось насильственно, как в восточных деспотиях. Относительно долго и благополучно мог править только тот правитель, кто был умелым в войне или дипломатии, но на обоих направлениях умел принести успех своей стране. Как минимум избежать больших провалов. А неудачники долго не правили нигде. Неудача правителя воспринималась малорелигиозными людьми как следствие его некомпетентности и неспособности, а глубоко верующими – как признак отсутствия на правителе благословения Божия. Кстати, и сам титул императора, принятый некоторыми европейскими монархиями от римлян, означал у последних победоносного полководца, провозглашенного таковым своими легионами после победы.

Победоносная война всегда снимала многие внутренние проблемы государства. Она приносила не только трофеи и контрибуции, новые территории, отодвинутые рубежи, укрепление безопасности страны, экономические и торговые льготы, но и чувство морального удовлетворения у народа, сознание того, что принесенные жертвы не были напрасны, что дети победителей будут долго пользоваться выгодным миром. Проигранная война везде оставляла в народе горечь от напрасных жертв и национального унижения. Победоносная война всегда укрепляла национальное единство, сглаживала сословные противоречия. Проигранная война всегда обостряла внутренние болезни государства, разжигала классовую и партийную рознь. Начинался поиск виновных в поражении, а также предателей и лиц, нажившихся на войне, часто заканчивающийся междоусобием. Таков опыт почти всех государств в истории.

Учитывая все это, многие правители для укрепления своих режимов часто желали провести «маленькую победоносную войну»: маленькую по затратам и потерям, победоносную – по результатам. Но такие желания довольно редко осуществлялись. Чтобы война оказалась победоносной и славной, да еще и над примерно равным противником, она требовала максимального напряжения от государства, искусства в управлении от правительства и больших жертв от мотивированной армии и народа. Теория оптимизации говорит, что получить максимальный результат при минимальных затратах вообще невозможно, можно получить или минимум затрат или максимум в результате – и это только в лучшем случае. В реальной истории чаще случались большие и не победоносные войны. Например, известно, что накануне японской войны некоторые сановники Российской империи высказывали желание провести «маленькую победоносную» – для укрепления внутреннего режима. Но для ее подготовки и проведения ничего толком сделано не было. Война получилась большая и проигрышная, и дала результат, обратный тому, на который надеялись. Подобное произошло и десять лет спустя в мировой войне.

Британский военный историк Лиддел Гарт отмечал, что Первая мировая качественно отличалась от всех предыдущих войн, которые знала история. Армии противоборствующих коалиций исчислялись миллионами солдат, фронты протянулись на сотни километров, сражения длились по нескольку месяцев, ежедневные потери порой исчислялись десятками тысяч убитых и раненых. Профессиональные кадровые армии сгорели в огне боев за первые полгода войны, им на смену пришли миллионы мобилизованных обывателей – фактически, народные ополчения. По выражению Лиддел Гарта, если раньше нации были подобны зрителям в цирке, которые сидели на трибунах и болели за своих «гладиаторов», то теперь всем зрителям пришлось выйти на арену в качестве бойцов.

Мировая война стала серьезным испытанием для всех наций, в ней участвовавших, их патриотической мотивированности, жертвенности, готовности терпеть лишения войны, сплоченности перед лицом внешнего врага. Одни нации выдержали это испытание, другие, в т. ч. и мы, русские, – нет.

Огромные по масштабам и разнообразию задачи организации обороны страны легли на правительства стран – участниц войны. Одной главной цели – победе – следовало подчинить все: и формирование армии, и ее снабжение, и перевод всей экономики на военные рельсы, и поддержание внутреннего порядка, и внешнюю политику. Одни правительства, хотя и с трудом и не полностью, смогли решить эти задачи – и победили, а другие не смогли – и проиграли.

При этом, как отмечает Лиддел Гарт, именно в Первую мировую войну лидерами Антанты были применены методы, называемые сейчас «гибридной войной». Кроме обычных военных действий и шпионажа против врага применялись и иные меры: полная экономическая блокада, международная изоляция, масштабная информационная война, разжигание социальных протестов и национальной розни, диверсии и восстания в тылу противника, использование политической оппозиции в стане неприятеля от революционеров до пацифистов, ослабляющих патриотизм. Применялось разнообразное давление на руководство вражеской стороны с целью вызвать пораженческие настроения.

Лиддел Гарт убедительно показал, что собственно на полях сражений Антанта не выиграла войну у Германии (боевые потери немцев в большинстве сражений были в два раза меньше, чем у союзников). Но она истощила страны Центрального блока и внушила их руководству мысль о капитуляции раньше, чем положение стало бы безнадежным. Слабым звеном стали верхи Германии и Австрии, раньше других заразившиеся пораженчеством. В России тоже верхи, в т. ч. придворные круги, не верили в победу и по ходу войны впадали в панику даже при ограниченных по размеру неудачах. Против монархий: германской, австрийской и особенно русской – мировой закулисой велась активная, целенаправленная пропаганда. Она била в уязвимое место, противопоставляя монархизм и патриотизм, интересы правящей династии противопоставляя общенациональным интересам, разжигая революцию не только под социальными лозунгами, но и под лозунгами патриотизма. Лишившийся поддержки значительной части патриотически настроенных подданных монархизм становился исключительно слабым. Сами монархи в значительной степени дискредитировали себя тем самым фактом, что не смогли предотвратить столкновение между собою. Затем они не смогли стать национальными лидерами в тяжелой войне, объявленной ими самими отечественной. Утратив поддержку патриотического крыла своих народов, монархи были свергнуты в результате заговоров.

Не нужная для России, вынужденная война

Монархисты-германофилы были категоричны и столетие назад, как и сейчас: императорской России война с Германией была совершенно не нужна. Ссылаются, например, на докладную записку министра внутренних дел Дурново, поданную императору Николаю за полгода до начала войны, в которой содержался однозначный вывод: интересы России и Германии нигде не пересекаются. Примерно то же утверждали бывший министр иностранных дел Ламсдорф и другие сановники. В этом утверждении было много правды, но не вся правда.

Исторически партнерство России и Пруссии началось со времен Петра I и продолжалось с перерывами почти полтора столетия, принимая иногда форму военного союза, например, во времена Наполеоновских войн и позже в рамках Священного Союза монархов первой половины XIX века. В целом это партнерство было выгодным для России, пока она была «старшим братом» по отношению к маленькой Пруссии, составлявшей менее четверти всей Германии. При этом русские цари противились объединению германских княжеств. Энгельс с возмущением писал, как в 1849 году император Николай I вызвал в Варшаву германских князей, решивших объединяться, и отменил их решение. Вышло почти по А. Грибоедову: «Он в три шеренги вас построит, а пикнете, так мигом успокоит».

Объединение Германии вокруг Пруссии в 1870 году, после громкой победы над Францией, в корне все изменило: Германия стала Вторым Рейхом (Первым Рейхом считается империя Гогенштауфенов IX–XIII веков), т. е. империей с качественно новой силой и новыми амбициями. Имея в союзниках Австро-Венгерскую империю Габсбургов Второй Рейх претендовал теперь на полное господство в Европе. Политика «железного канцлера» Бисмарка разрушила прежний равноправный союз трех монархов, превратив его в союз двоих, германского и австрийского против российского. Бисмарк, избегая прямого конфликта с Россией, не упускал ни одного случая к ослаблению ее позиций. В результате такой политики: нажима со стороны Германии и уступок со стороны России «ради монархической солидарности» – Германия к началу мировой войны доминировала на Балканах, превратив в своих сателлитов Турцию, Болгарию и Румынию. Последние две, как известно, были обязаны своим освобождением от турецкого гнета именно России. Германская и австрийская разведка активно поддерживала украинских, финских и других сепаратистов внутри самой Российской империи. С середины XIX века среди германской общественности доминирующим становится движение пангерманизма, в планах которого значилось отторжение от России Польши, Прибалтики, Финляндии и правобережной Украины. «Натиск на Восток» был важнейшей частью политики еще Первого Рейха Гогенштауфенов и, естественно, перешел по наследству в политику Рейха Второго.

Было и другое направление во внешней политике объединенной Германии. Его представляла «морская партия» с лозунгом: «Наше будущее – на морях». Кайзер Вильгельм II сначала поддерживал эту партию, построил мощный океанский флот и приобрел в конце XIX века ряд колоний в Африке и в Океании. Этот путь неизбежно вел его к конфликту с Британской империей так же, как и натиск на Восток приводил его к конфликту с Россией.

Избежать войны с Германией Россия могла двуединым путем. Во-первых, продемонстрировав военную силу-главный аргумент, который уважали Вильгельм и его милитаристское окружение. Во-вторых, показав свою независимую политику национальных интересов и договориться с Германией о разделе сфер влияния. Здесь требовалась серьезная дипломатическая работа и максимальное использование родственных связей с германскими монархами.

Вместо этого в ходе японской войны Россия показала военную слабость, провоцируя тем самым и других недругов на нападение. Затем из-за сильной финансовой зависимости от французского капитала, Россия осталась в жесткой военной связке с Францией против Германии, причем в качестве младшего партнера. А. Керсновский возмущался, что Россия подчинилась требованиям французского Генштаба и приняла на себя невыполнимые обязательства (например, наступление на Германию на 15-й день войны, в то время как мобилизация занимала в России не менее 40 дней). Попытка Вильгельма II лично договориться с Николаем II в 1907 году в Бьёрке закончилась провалом. Российский император сначала под давлением кайзера подписал германский проект договора об оборонительном союзе, а затем через неделю под давлением профранцузской партии расторг его. В силу нерешительности характера Николай II не мог противостоять давлению со стороны и поддавался тому нажиму, который был последним или более сильным. Недавно изданная Н. Стариковым «Переписка Вильгельма II с Николаем II» (состоящая из нескольких сот писем) свидетельствует о том, что кайзер долго и настойчиво пытался договориться с царем «по-хорошему»: о разделе сфер влияния («мы в Европе, вы – в Азии»), о нейтралитете России в планируемой им европейской войне. Николай сильно не спорил с «кузеном Вилли», но и союз с французами не расторг, и немецких предложений не принял. Обманывал ли кайзер царя, чтобы разбить своих соперников по одному, или искренне желал избежать войны с Россией? Точно этого мы уже не узнаем. Но даже при всей возможной первоначальной искренности Вильгельма вероятная и ожидаемая победа над одинокой Францией вскружила бы ему голову еще больше и только приблизила бы его нападение на Россию.

Избегать войны с Германией завещал и выдающийся государственный деятель, премьер-министр России П. Столыпин, но он не дожил до начала войны. К другим подобным мнениям на этот счет не прислушались.

Кроме планов у лидеров стран, были и свои планы у генштабов европейских армий. Впереди шел Германский генштаб, доказавший свое мастерство блицкригом против Австрии (1866) и Франции (1870). Традиция Клаузевица и Мольтке была продолжена Шлиффеном, который за два десятилетия до войны составил свой знаменитый план разгрома Франции путем нового блицкрига. Кстати, Шлиффен подробно рассмотрел и возможность нанесения первого главного удара по России и пришел к выводу, что даже после первых успехов и захвата значительной территории в ней можно увязнуть, как и Наполеон.

Блицкриг с Россией заведомо не получался, а затяжная война была Германии не выгодна. Поэтому Шлиффен планировал нанести главный удар по Франции и разгромить ее главные силы за сорок дней. План был красив, но для своего осуществления требовал исполнителей высокого уровня.

Органично дополнял германский план Шлиффена план начальника австрийского генштаба Конрада фон Гетцендорфа. Пока главные германские силы были заняты на Западе, главные силы их союзников – австрийцев – должны были обрушиться на русских. Расчет Конрада строился на том, что мобилизация в России не могла быть быстрой (более 40 дней), а в Австрии ее можно было провести за 20 дней. Завершив мобилизацию скорее, австрийский полководец намеревался бить превосходящими силами подходящие из тылов русские резервы по частям. План Конрада был планом австрийского блицкрига против России. В свете таких намерений для России представляли ценность любые союзники против Австрии, прежде всего Сербия, оттягивающие на себя часть австрийских войск.

Австрийский план был добыт русской разведкой за год до войны и лег на стол русского командования. План Шлиффена был добыт французами еще раньше. Знание этих планов российским и французским руководством предопределило принятие политических решений о вступлении в войну.

В Германии после победы над Францией роль генштаба неизмеримо возросла. Мольтке-старший стал национальным героем не менее, чем политический объединитель немцев Бисмарк. Казалось, Мольтке нашел тот волшебный меч-кладенец – план блицкрига и выполняющую его германскую армию, который принесет безусловную победу Второму Рейху В результате, как отмечал Б. Шапошников, политика страны подчинилась военной стратегии, вместо нормального положения, когда политика ставит задачи стратегии. Стратегия нашла самый эффективный способ войны – блицкриг, политика шла у нее на поводу, становилась агрессивной, изыскивала поводы к агрессии и к ее оправданию. Большинство историков и современники-военные подчеркивают решающую роль германского и австрийского генштаба в развязывании Великой войны. Именно они, а не какие-то закулисные подстрекатели, реально готовили войну и руководили армиями своих стран.

Остановить натиск на Восток, похоже, могло лишь крупное военное поражение стран Центрального блока.

Важным было и настроение в германском обществе, особенно в его ведущем национальном слое. Войны с Россией желали атеисты, социалисты и большинство католиков; умеренную позицию занимали протестанты. Социал-демократы продолжали линию Энгельса, ненависть которого к России и славянству впоследствии осуждал даже Сталин. Часть интеллигенции вдохновлялась идеями Ницше, воспевая вслед за Вагнером древнегерманское язычество. «Песнь немцев» с припевом «Германия превыше всего» еще в середине XIX века написал известный сказочник Гофман, а на музыку положил не менее известный композитор Гайд ей. Вспышку германского шовинизма и одновременно ненависти к России еще в 1870-е годы наблюдал и описал Ф. Достоевский. Показательным является и манифест 93 деятелей германской науки и культуры (подписанный среди прочих М. Планком и В. Рентгеном), появившийся вскоре после начала войны в защиту «германского милитаризма – защитника германской культуры», содержащего так же грубые выпады против «монгольских орд русских варваров».

Генерал Брусилов приводил в своих мемуарах характерный случай, свидетелем которого он был незадолго до начала Великой войны. На курорте в Висбадене, где он отдыхал, городские власти на площади устроили шоу для гостей из России. Они поставили декорации с Московским кремлем, заиграли гимн «Боже, Царя храни», затем подожгли эти декорации, которые рухнули уже под звуки германского гимна и под ликование немецкой публики. Сам Брусилов сразу понял, что при таких настроениях войны не миновать, и в тот же день уехал в Россию. А вот около двухсот тысяч российских подданных, оказавшихся в Рейхе на отдыхе, учебе или заработках к моменту войны, были интернированы и в большинстве заключены в лагеря для военнопленных.

В основе таких планов и таких настроений лежала несокрушимая уверенность немцев в силах своего Рейха и в своем общем превосходстве, презрение ко всем, кто слабее. Германская промышленность, наука и техника были первыми в Европе к началу XX века. Сильнейшей была армия, а флот лишь немного уступал только британскому. Германия еще не вкусила горечи поражений, и потому была не договороспособной.

Согласно законам стратегии немецкому плану разгрома своих противников по частям страны Антанты противопоставили свои планы одновременных действий с двух сторон. Два фронта против Германии не давали ей добиться решающего превосходства сил ни на одном из фронтов и обрекали ее на затяжную войну, избегать которой завещал еще покойный король Фридрих Великий. Российские моряки также были обеспокоены перспективой остаться один на один с германским флотом, который по боевой мощи превосходил наш Балтийский флот более чем в десять (!) раз и мог, прорвавшись к Петрограду, овладеть столицей и поставить России «детский мат».

Военные соображения оказались решающими в деле вступления России в мировую войну. Отмахнуться от них было невозможно.

Война между родственными монархиями

В последнем письме к императору Николаю кайзер Вильгельм писал: за кого ты заступаешься? За цареубийц-сербов. И против кого? Против своих династических родственников. Вопрос был, действительно, поставлен не праздный. В 1903 году в Белграде в результате переворота сербских военных был убит король Милош из династии Обреновичей, придерживавшийся германской ориентации. На теле убитого короля обнаружили более 30 сабельных ран, на теле его королевы – более 60. Их обнаженные трупы двое суток толпа волочила по улицам столицы. Убийство короля-германофила одобрил и Белградский митрополит.

В июле 1914 года в Сараево был убит наследник австрийского престола эрц-герцог Фердинанд, опять-таки вместе с женой. Убийством руководила непосредственно сербская разведка. То, что общественное мнение и прошлой, и нынешней Сербии одобряло эти убийства, – это факт. Недавно в Боснии был даже поставлен памятник сараевскому убийце, как национальному герою. Заступаясь за «братушек-беспредельщиков», российская власть колебала собственные монархические устои. Противостояние родственным германским монархиям оказывалось политически чрезвычайно вредным.

Нужно помнить, что прошедшие полтора столетия были ознаменованы дружбой с Пруссией. Императоры Петр III и Павел I были горячими поклонниками короля Фридриха Великого. Фраза императора Александра I, что он «готов воевать ради прекрасных глаз королевы Прусской Луизы», стала афоризмом, хотя и с осуждающим оттенком. Императоры Николай I и Александр II были женаты на принцессах из дома Гогенцоллернов. Браки Александра III с датской принцессой и великого князя Николая Николаевича с черногорской княжной были исключениями – все остальные великие князья Романовы женились только на немецких принцессах.

Почти половину придворных чинов Российской империи составляли остзейские бароны. Да, они служили в основном добросовестно, но для многих из них это мотивировалось тем, что они служили одной из трех монархий Священного Союза во главе с германской династией. В старшем командном составе Русской Императорской армии немцы к началу XX века составляли около сорока процентов. Глубоко монархическими по своему воспитанию были и армии Германии и Австрии. Например, Манштейн и Кейтель считали кайзеровское офицерство самым монархическим во всей Европе.

В русской армии среди кадрового офицерства, как подчеркивали и Деникин, и Краснов, засилье немцев среди старшего комсостава не порождало какого-либо антагонизма. Русское кадровое офицерство было одной семьей. Критиковали засилье немцев в основном разночинцы, демократически настроенные выходцы из низов, а также славянофилы. Немецкие дворяне, особенно титулованные, благодаря связям, могли сделать быструю карьеру – и разночинцев это раздражало.