Кризис психоанализа

Все это создало крайне неблагоприятную атмосферу, сделавшую весьма затруднительной какую-либо объективную переоценку того, что в идеях Ференци было полезным и сохраняющим свою ценность.

Если бы теперь взгляды д-ра Джонса не остались бы оспорены мной, предоставившим всю переписку Фрейда и Ференци для биографии, могло бы возникнуть впечатление, будто я, литертурный душеприказчик Ференци, один из его учеников и близкий друг, согласен с ними. Это определенно создало бы у психоаналитической общественности ощущение, будто работы Ференци последних лет – когда, согласно д-ру Джонсу, его психическое здоровье пришло в упадок – не заслуживают внимания. На мой взгляд, имеет место как раз обратное. В поздних работах Ференци не только содержится предвидение развития психоаналитической техники и теории на 15–25 лет вперед, но и представлены идеи, которые могут пролить свет на проблемы настоящего или даже будущего.

Только по этой причине я хотел бы заявить, что я часто виделся с Ференци – один или два раза в неделю – во время его последней болезни, злокачественной анемии, которая привела к быстро прогрессирующей дегенерации связок. У него вскоре возникло расстройство координации движений, последние несколько недель он был прикован к постели, а несколько дней в конце его приходилось кормить; непосредственной причиной смерти стал паралич дыхательного центра. Несмотря на усиливающуюся физическую слабость, его разум оставался ясным; он несколько раз подробно обсуждал со мной свои разногласия с Фрейдом, строил планы того, как переработать и расширить свой доклад для последнего Конгресса, если когда-нибудь еще сможет держать в руке перо. Я виделся с ним в последнее воскресенье его жизни, и даже тогда он, хотя и был очень слаб, сохранял совершенно ясный рассудок.

Несомненно, как и у каждого из нас, у Ференци были некоторые невротические черты, среди них обидчивость и острое желание быть любимым и оцененным, верно описанные д-ром Джонсом. Кроме того, возможно, д-р Джонс при постановке диагноза имел доступ не только к тем источникам, на которые он ссылается. Тем не менее, на мой взгляд, основное разногласие между д-ром Джонсом и мной заключается не столько в фактах, сколько в их интерпретации, что по крайней мере отчасти следует отнести за счет определенных субъективных факторов. Имеют ли наши расхождения другие источники или нет, я хотел бы предложить, чтобы в настоящее время наше несогласие было зафиксировано, оставив следующим поколениям поиск истины.

    Ваш М. Балинт».

Ответ д-ра Эрнеста Джонса:

«Я, безусловно, сочувствую довольно неловкому положению д-ра Балинта. Естественно, мне и в голову бы не пришло сомневаться в правдивости его воспоминаний или точности его наблюдений. Впрочем, он не указал, что они вполне сопоставимы с более серьезным диагнозом, поскольку для страдающих паранойей характерно обманывать друзей и родственников, проявляя в большинстве случаев полную ясность мышления.

Не ожидаю я и что д-р Балинт подвергнет сомнению мою собственную добросовестность. То, что я писал о последних днях Ференци, основывалось на достойном доверия свидетельстве очевидца.

Оценка ценности последних работ Ференци, как справедливо отмечает д-р Балинт, противоречива. Я всего лишь привел мнения, твердо высказывавшиеся Фрейдом, Эйтингоном и всеми, кто, как мне было известно в 1933 году, был подвержен влиянию определенных субъективных факторов.

    Эрнест Джонс».

Письмо Балинта едва ли нуждается в комментариях. Перед нами очень достойный и интеллигентный человек, ученик и близкий друг Ференци. Он чувствует обязанность представить факты, как он их видел, и опровергнуть утверждение Джонса о предполагаемой психической болезни своего учителя – «параноидной шизофрении». Он указывает на то, что Ференци, страдавший злокачественной анемией, до последнего дня сохранял ясный рассудок. Это однозначное утверждение, предполагающее, что заключение Джонса ложно. Однако как Балинт выражает свои поправки? Он начинает с заявления о том, что работы Ференци последнего периода были «весьма противоречивы», «революционны», «фантастичны», «преувеличены» и «безосновательны». Затем он подчеркивает, что поправляет утверждения Джонса только в качестве литературного душеприказчика, чтобы предотвратить потерю интереса общественности к последним работам Ференци. За констатацией факта здравости рассудка Ференци следует признание у него невротических черт; Балинт оговаривается, что Джонс мог иметь доступ к другим источникам для постановки диагноза, о которых не упомянул. Наконец, противореча собственному главному утверждению, Балинт заканчивает предположением, что задача выяснения правды должна быть доверена следующему поколению. Эта отсылка к другим (неназванным) источникам не соответствует здравому смыслу. Если у Балинта – психиатра – не было сомнений в здравом уме Ференци, то как можно допустить, что «другой источник» мог прийти к противоположному заключению, особенно учитывая, что Джонс не приводит никаких свидетельств этого другого источника, что он мог бы сделать и не называя имени, если бы такой источник существовал, по крайней мере, как серьезный свидетель.

Если бы такое уклончивое и смиренное письмо было написано менее значительной личностью, чем Балинт, или в условиях диктаторской системы, чтобы избежать тяжких последствий или ради спасения свободы и жизни, все было бы понятно. Однако, учитывая, что письмо было написано известным психоаналитиком, живущим в Англии, оно только показывает степень давления, которое препятствовало даже самой мягкой критике одного из лидеров организации.

* * *

Может показаться, что ответственность за бесплодие ортодоксальной психоаналитической мысли следует приписать исключительно Фрейду. Однако это, несомненно, заключение необоснованное. В конце концов, тех аналитиков, которые подобным образом покорялись, никто к этому не принуждал, они были свободны думать так, как хотели. Самым худшим, что могло с ними случиться, было бы изгнание из организации; были ведь и те, кто совершил «отчаянный» шаг без всяких неприятных последствий, если не считать обвинений бюрократии в том, что они не психоаналитики. Так что же препятствовало такой решительности?

Одна причина очевидна. Фрейд создал систему, на которую нападали и которую высмеивали почти все «респектабельные» профессионалы и сторонники академической науки, поскольку в то время Фрейд бросал вызов многим табу и привычным идеям. Отдельный психоаналитик чувствовал себя неуверенно во враждебном окружении, поэтому естественно, что он искал источник силы в принадлежности к организации, благодаря чему чувствовал себя не одиноким, членом сражающейся секты и, безоговорочно подчиняясь организации, получал защиту, если был должным образом «посвящен». Было также естественно, что вместе с верой в организацию возникал и некоторый «культ личности».

Следует принять во внимание и еще один фактор. Психоанализ претендовал на знание ответа на загадку человеческого разума. Он и в самом деле давал некоторые «ответы» – если в этой области таковые существуют – на один из аспектов загадки; впрочем, учитывая необъятность проблемы, оставалось еще гораздо больше того, что еще только предстояло понять. Если отдельный психоаналитик осознавал фрагментарный характер своих знаний, как теоретических, так и терапевтических, он почувствовал бы себя еще более неуверенно в ситуации, когда даже то, что он знал, отвергалось и подвергалось насмешкам. Поэтому разве не было естественным с его стороны поддерживать иллюзию того, что Фрейд по сути открыл истину полностью и что благодаря магическому приобщению он, как член организации, разделял это обладание истиной? Конечно, он мог принимать факт фрагментарности и условного характера своих знаний, но это потребовало бы не только значительной независимости и мужества, но и способности к продуктивному мышлению. Это потребовало бы от каждого психоаналитика отношения скорее любознательного исследователя, чем профессионала, просто использующего свою теорию, чтобы добыть средства к существованию.

Очевидно, тот же процесс бюрократизации и отчуждения мысли, который я описал здесь применительно к психоаналитическому движению, может наблюдаться в истории многих политических, философских и религиозных движений. Он относительно редок в истории науки, иначе наиболее творческие научные идеи были бы подавлены и их развитие остановлено духом бюрократии и догматизма[8 - Искажение теоретических открытий Маркса сталинизмом и временное подавление генетики школой Лысенко при Сталине – хороший пример бюрократического разрушения науки.]. Я так подробно описал такое развитие психоаналитического движения, потому что это существеннейший, хотя и недостаточно признанный фактор, в котором коренится кризис психоанализа[9 - Следует отметить, что в последние годы психоаналитическая бюрократия сделалась гораздо либеральнее, чем раньше. Главная причина этого, возможно, заключается в том, что наиболее оригинальные мыслители в организации в значительной мере отошли от норм «правильного мышления», которые навязывались некоторое время назад. Не произойди такая либерализация, движение лишилось бы столь многих продуктивных членов, что едва ли могло бы продолжать существовать. Либерализации способствовала угроза со стороны конкурирующих независимых индивидуальных аналитиков, психоаналитических обществ и образовательных институтов. Симптоматическим выражением либерализации стало существование двух или более независимых обществ в различных странах, различающихся по степени приверженности к фрейдистским догмам, но сохраняющих членство в организации. Тем не менее бюрократический контроль вовсе не исчез, и по этой причине многие психоаналитики покинули Международную психоаналитическую ассоциацию, были изгнаны из нее или не приняты в члены. В последние годы была сформирована Международная федерация психоаналитических обществ, не придерживающаяся какого-либо определенного направления психоаналитической теории и имеющая единственной целью научный обмен между своими членами.].

Описывая негативный эффект бюрократической природы психоаналитического движения, мы имеем дело только с одним фактором, способствующим кризису психоанализа. Более важны социальные изменения, происходившие с нараставшей скоростью после Первой мировой войны. Если буржуазный либерализм в начале столетия все еще сохранял элементы радикальной критики и стремления к реформам, то большинство представителей среднего класса делались все более консервативными по мере того, как стабильности системы начали угрожать новые экономические и политические силы. Автоматизация, появление «человека организации» с сопутствующей утратой индивидуальности, возникновение диктаторских режимов в важных частях мира, угроза ядерной войны – все это были значимые факторы, вызвавшие у среднего класса защитную реакцию. Большинство психоаналитиков, разделявших тревоги среднего класса, разделяли и эту защитную реакцию, и настороженность.

По контрасту с этим большинством имелось и незначительное меньшинство радикальных психоаналитиков – «левых», пытавшихся поддерживать и развивать радикальную систему Фрейда и стремившихся к гармонии между фрейдовскими взглядами на психоанализ и социологическими и психологическими взглядами Маркса. К ним относились С. Бернфельд и Вильгельм Рейх, пытавшийся достичь синтеза фрейдизма и марксизма[10 - В последние годы, во время пребывания в Соединенных Штатах, Рейх полностью отвернулся от марксистской теории и утратил симпатию к социализму, который считал уступающим либеральной политике Рузвельта и Эйзенхауэра (см. Reich-Ollendorf I. Wilhelm Reich. N.Y.: St. Martin’s Press, Inc., 1969).]. Моя собственная работа также касалась этой проблемы, начиная с «Догмата о Христе» (1930)[11 - Английский перевод «Догмы о Христе» вышел в Нью-Йорке в 1963 году. Те же идеи были продолжены в двух статьях 1932 года, представленных в настоящем томе (главы IX и X).]. В более недавнее время Р. Д. Лэинг, один из самых оригинальных и творческих представителей современного психоанализа, привел блестящее изложение проблем психоанализа с радикальных политических и гуманистических позиций.

Не менее важно влияние психоанализа на радикальный артистический и литературный авангард. Интересным феноменом является то, что радикальные особенности теории Фрейда, которыми в основном пренебрегали профессиональные аналитики, привлекли пристальное внимание радикальных движений в совершенно отличающихся областях. Это влияние было особенно заметным среди сюрреалистов, хотя ими и не ограничивалось.

Последние десять лет также показали растущий интерес к проблемам психоанализа со стороны некоторых политически радикальных философов. Жан-Поль Сартр сделал весьма интересный вклад в психоаналитическое мышление в рамках собственной экзистенциалистской философии. Помимо Сартра и О. Брауна, среди представителей этого направления наиболее известен Герберт Маркузе, разделявший интерес к связи между Марксом и Фрейдом с другими членами Франкфуртской группы, такими как Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно. Есть также несколько других, особенно среди марксистов и социалистов, кто в последние годы проявлял значительный интерес к этой проблеме и много писал о ней. К несчастью, эта новая литература часто страдает от того факта, что многие из пишущих – «философы психоанализа», не обладающие достаточными познаниями в его клинической основе. Не нужно быть психоаналитиком, чтобы понимать теории Фрейда, но нужно знать их клинический базис, иначе слишком легко неверно интерпретировать фрейдовские концепции или просто выхватывать смутно подходящие цитаты без достаточного знания всей системы.

Маркузе, написавший по поводу психоанализа больше любого другого философа, являет собой хороший пример того специфического искажения, которое «философ психоанализа» может придать психоаналитической теории. Он утверждает, что его работа «движется исключительно в поле теории и держится на расстоянии от той технической дисциплины, в которую превратился психоанализ». Такое утверждение озадачивает; оно предполагает, что психоанализ, начавшийся как теоретическая система, позднее превратился в «техническую дисциплину», в то время как теории Фрейда целиком основывались на клинических наблюдениях.

Что понимает Маркузе под «технической дисциплиной»? Иногда кажется, что он говорит только о проблемах терапии, однако в других случаях термин «техническая» используется применительно к клиническим, эмпирическим данным. Проводить различия между философией и аналитической теорией, с одной стороны, и психоаналитическими клиническими данными – с другой – несостоятельно в науке, концепции и теории которой не могут быть поняты безотносительно к клиническим феноменам, на основании которых они были созданы. Конструирование «философии психоанализа», игнорирующей его эмпирический базис, должно неизбежно привести к серьезным ошибкам в понимании теории. Позвольте мне снова сказать: я не утверждаю, что человек должен быть психоаналитиком или хотя бы подвергнуться психоанализу, чтобы обсуждать проблемы психоанализа. Однако, чтобы разбираться в психоаналитических концепциях, нужно обладать интересом к клиническим данным, индивидуальным или социальным, и обладать способностью иметь с ними дело. Маркузе и другие настаивают на том, чтобы пользоваться такими концепциями, как регрессия, нарциссизм, извращение и т. д., оставаясь в мире чисто абстрактных спекуляций; они чувствуют себя «свободными» создавать фантастические конструкции именно потому, что не обладают эмпирическими знаниями, на основании которых можно было бы эти спекуляции проверять. К несчастью, многие читатели получают информацию о Фрейде из этих искаженных источников, не говоря уже о серьезном вреде, который такое путаное мышление причиняет тем, к кому обращено.

Здесь не место для полного обсуждения работ Маркузе, посвященных психоанализу, – «Эрос и цивилизация», «Одномерный человек», «Эссе об освобождении»[12 - В «Эссе об освобождении» Маркузе изменил некоторые из своих прежних взглядов и согласился с теми, которые ранее резко критиковал, хотя и не высказал этого прямо.]. Я ограничусь несколькими замечаниями. Во-первых, Маркузе, являясь человеком весьма начитанным, тем не менее делает элементарные ошибки, представляя концепции Фрейда. Так, например, он неверно понимает «принцип реальности» и «принцип удовольствия» (хотя в одном случае и приводит правильную цитату), предполагая, что существует несколько «принципов реальности», и утверждая, что западная цивилизация управляется одним из них, «принципом исполнения». Не могло ли быть, что Маркузе разделял популярное заблуждение, согласно которому «принцип удовольствия» относится к гедонистической норме, предполагающей, что цель жизни – удовольствие, а «принцип реальности» – к социальной норме, согласно которой устремления человека должны быть направлены на труд и следование долгу? Фрейд, конечно, ничего этого не имел в виду; для него принцип реальности был «модификацией» принципа удовольствия, а не его противоположностью. Фрейдовская концепция принципа реальности заключается в том, что каждому человеческому существу присущи способность наблюдать реальность и тенденция защищать себя от ущерба, который могло бы нанести неограниченное удовлетворения инстинктов. Такой принцип реальности совершенно отличен от норм данной социальной структуры: одно общество может очень жестко ограничивать сексуальные поползновения и фантазии, и, следовательно, принцип реальности будет направлен на защиту индивида от вреда, который тот мог бы причинить себе, заставляя его подавлять подобные фантазии. В другом обществе могут быть совершенно противоположные обычаи, и, следовательно, не будет причины, чтобы принцип реальности мобилизовал сексуальное подавление. «Принцип реальности» в понимании Фрейда – один и тот же в обоих случаях; различается же социальная структура и то, что я назвал бы «социальным характером» в данной культуре или классе. (Например, воинственное общество породит социальный характер, поощряющий агрессивные тенденции, а стремления к сочувствию и любви подавляющий; в мирном, ориентированном на сотрудничество обществе будет иметь место противоположное. В XIX веке в среднем сословии стремление к удовольствиям и тратам подавлялось, в то время как ограничение потребления и накопление поощрялись; ста годами позже социальный характер стал поощрять траты и не одобрять накопления, рассматривая скаредность как противоречащую требованиям общества. В каждом обществе человеческая энергия трансформируется в специфический вид, и такая энергия может использоваться обществом для собственного должного функционирования. Соответственно, то, что подавляется, зависит от системы и социального характера, а не от иного «принципа реальности.) Однако концепции характера в динамическом смысле, как его понимал Фрейд, вовсе нет в работах Маркузе; можно предположить, что так происходит потому, что такая концепция не «философская», а эмпирическая.

Не менее серьезно и искажение теории Фрейда Маркузе при использовании фрейдовской концепции вытеснения. «”Вытеснение”, “репрессивный”, – пишет Маркузе в “Эросе и цивилизации”, – используются для обозначения как осознанного, так и бессознательного, как внешнего, так и внутреннего процессов ограничения, сдерживания и подавления». Однако центральной категорией в системе Фрейда является «вытеснение» в динамическом смысле: то, что вытесняется, не осознается. При использовании понятия вытеснения и для осознанных, и для бессознательных явлений теряется все значение фрейдовской концепции вытеснения и бессознательного. Действительно, слово «вытеснение» имеет два значения: первое – разговорное, а именно в смысле ограничения и принуждения; второе – психологическое, используемое Фрейдом (хотя в этом психологическом смысле оно использовалось и раньше), означает удаление чего-то из сознания. Эти два значения сами по себе не имеют никакого отношения друг к другу. Используя их без разбора, Маркузе запутывает центральное положение психоанализа. Он обыгрывает двойное значение слова «вытеснение», как будто оно едино; тем самым значение вытеснения в психоаналитическом смысле утрачивается, хотя и предлагается прекрасная формула, объединяющая политическую и психологическую категории благодаря двусмысленности термина.

Другим примером того, как Маркузе обходится с теориями Фрейда, является обсуждение теоретического вопроса консервативной природы эроса и инстинкта жизни. Маркузе обыгрывает тот «факт», что Фрейд приписывает одну и ту же консервативную природу (благодаря возвращению на более раннюю стадию) и эросу, и инстинкту смерти. Маркузе явно неизвестно, что после некоторых колебаний Фрейд пришел в «Очерке психоанализа» к противоположному заключению, а именно – что эросу не свойственна консервативная природа; к такому заключению Фрейд пришел, несмотря на огромные теоретические трудности, которые это породило.

Если освободить «Эрос и цивилизацию» от излишнего многословия, то Маркузе представляет как идеал для нового человека в нерепрессивном обществе возрождение его до-генитальной сексуальности, особенно садистской и копрофильной тенденций. На самом деле идеалом «нерепрессивного общества» Маркузе представляется инфантильный рай, где вся работа – игра и где нет серьезных конфликтов или трагедий. (Маркузе так никогда и не касается проблемы конфликта между этим идеалом и автоматизированной промышленностью.) Этот идеал регрессии к инфантильной либидозной организации сочетается с нападками на доминирование генитальной сексуальности над до-генитальными побуждениями. С помощью игры словами подчинение оральных и анальных эротических устремлений верховенству генитальности отождествляется с моногамным браком, с буржуазной семьей и с принципом, согласно которому сексуальное удовольствие позволительно только в том случае, если оно служит продолжению рода. В своих нападках на «доминирование» генитальности Маркузе игнорирует очевидный факт, что генитальная сексуальность ни в коей мере не привязана к размножению, что мужчины и женщины всегда получали сексуальное наслаждение без намерения продолжить род, а способы предотвращения зачатия уходят в глубину веков. Маркузе, по-видимому, хочет сказать, что, поскольку извращения – такие как садизм или копрофилия – не могут привести к зачатию, они более «свободны», чем генитальная сексуальность. Революционная риторика Маркузе затемняет иррациональный и антиреволюционный характер его установки. Как некоторых представителей авангардного искусства от де Сада и Маринетти до современности, его привлекает инфантильная регрессия, извращения и – на мой взгляд – в более скрытной форме разрушительность и ненависть. Выражение распада общества в литературе и искусстве и научный анализ этого достаточно правомерны, но революционер не должен разделять такие взгляды и прославлять болезни общества, которое он хочет изменить.

Тесно связано с этим возвеличивание Маркузе Нарцисса и Орфея, в то время как Прометей (которого Маркс, кстати, называл «благороднейшим святым и мучеником в философском календаре») низведен до «архетипического героя принципа исполнения». Орфико-нарциссические образы «вверены преисподней и смерти». Орфей в соответствии с классической традицией «связан с введением гомосексуальности». Однако, говорит Маркузе, «как Нарцисс он отвергает нормальный эрос, и не ради аскетического идеала, а ради более полного эроса. Как Нарцисс он протестует против репрессивного порядка сексуальности для продолжения рода. Этот орфический и нарциссический эрос есть отрицание такого порядка – Великий Отказ». Великий Отказ определяется также как «отказ принять отделение от либидозного объекта (или субъекта)»; в окончательном анализе это отказ от взросления, от полного отделения от матери и почвы, от полного сексуального удовольствия (генитального, а не анального или садистского). (Как ни странно, в «Одномерном человеке» Великий Отказ полностью меняет свое значение, хотя эта перемена не упомянута; новое значение – это отказ от преодоления разрыва между настоящим и будущим.) Хорошо известно, что такой идеал в точности противоположен фрейдовской концепции развития человека и соответствует его концепции невроза.

Этот идеал освобождения от верховенства генитальной сексуальности, конечно, тоже совершенно противоположен той сексуальной свободе, которую предложил Рейх и которая сегодня полностью реализуется.

Какова бы ни была суть требования возрождения этих давно практикуемых извращений, действительно ли мы нуждаемся в революции для достижения такой цели? Маркузе игнорирует тот факт, что для Фрейда эволюция либидо от первичного нарциссизма к оральному, анальному, а затем генитальному уровню есть в первую очередь не вопрос увеличивающегося вытеснения, а биологический процесс взросления, что и ведет к верховенству генитальной сексуальности. Для Фрейда здоровый человек – это тот, кто достиг генитального уровня и который наслаждается половым актом; вся эволюционная система Фрейда основывается на идее генитальности как высшей ступени развития либидо. Здесь я возражаю не против отхода Маркузе от Фрейда, но против путаницы, созданной не только неверным использованием концепций Фрейда, но также попыткой создать впечатление, будто он представляет позицию Фрейда с лишь незначительными изменениями. На самом деле Маркузе построил теорию, являющуюся противоположностью главному содержанию учения Фрейда; это достигается цитированием фраз, вырванных из контекста, или высказываний Фрейда, от которых тот позднее отказался, или просто незнанием позиции Фрейда и/или ее смысла. Более или менее то же, что он сделал с Фрейдом, Маркузе делает с Марксом. Слегка критикуя Маркса за то, что тот не обнаружил всей правды о новом человеке, Маркузе старается создать впечатление, что он в целом стоит за цели Маркса, за социалистическое общество. Однако он ничего не говорит по поводу того, что его собственный идеал инфантильного нового человека есть прямая противоположность идеалу Маркса: продуктивному, деятельному человеку, способному любить и интересоваться всем вокруг него. Нельзя избавиться от впечатления, что Маркузе использует популярность Маркса и Фрейда у радикальной молодежи, чтобы сделать свою антифрейдовскую и антимарксистскую концепцию нового человека более привлекательной.

Как могло случиться, что у такого эрудированного ученого, как Маркузе, оказалось столь искаженное представление о психоанализе? Мне кажется, что ответ лежит в том особом интересе, который он – как и некоторые другие интеллектуалы – питал к психоанализу. Для него психоанализ – не эмпирический метод выявления бессознательных устремлений человека, замаскированных рационализацией, не теория как таковая, имеющая дело с характером и демонстрирующая различные бессознательные мотивации вроде бы «резонных действий»; психоанализ для Маркузе есть набор метапсихологических спекуляций на тему смерти, инстинкта жизни, инфантильной сексуальности и т. д. Величайшим достижением Фрейда было то, что он взялся за ряд проблем, которые до того рассматривались философией лишь абстрактно, и превратил их в предмет эмпирического изучения. Представляется, что Маркузе обращает вспять это достижение, трансформируя эмпирические концепции Фрейда в предмет философских спекуляций – и притом спекуляций довольно мутных.

Помимо группы левых аналитиков и тех членов фрейдистской организации, которые были упомянуты выше, я хочу особо отметить четверых психоаналитиков, вклад которых более систематичен и оказал большее влияние на психоанализ, чем работы остальных. (Я не упоминаю ранних раскольников, таких как Адлер, Ранк и Юнг.)

Карен Хорни была первой, кто критически отнесся к фрейдистской психологии женщин, а позднее пришла к отказу от теории либидо и приданию особого значения культурным факторам, что привело ко многим плодотворным находкам.

Гарри Стек Салливан разделял с ней признание значимости культурных факторов, а его концепция психоанализа как теории «межличностных отношений» также отвергала теорию либидо. Хотя его теория человека, на мой взгляд, несколько ограничена тем фактом, что его модель человека относится по сути к современному отчужденному человеку, главным достижением Салливана было проникновение в мир фантазий и коммуникационных процессов тяжелобольных, особенно страдающих шизофренией[13 - Хотя Хорни, Салливана и меня обычно совместно относят к школе «культурализма» или «неофрейдизма», такая классификация представляется едва ли оправданной. Несмотря на тот факт, что мы друзья, работали вместе и разделяли некоторые взгляды, в особенности критическое отношение к теории либидо, различий между нами больше, чем сходства, особенно в «культурном» подходе. Хорни и Саллван рассматривали культурные паттерны в традиционном антропологическом смысле, в то время как мой подход направлен на динамический анализ экономических, политических и психологических факторов, лежащих в основе общества.].

Эрик Х. Эриксон внес существенный вклад в теорию детства и влияния общества на детское развитие; он также углубил психоаналитические представления благодаря исследованию проблем идентичности и создал психоаналитические биографии Лютера и Ганди. На мой взгляд, он не пошел так далеко, как мог бы, более радикально исследуя следствия некоторых собственных предпосылок.

Большая заслуга Мелани Кляйн и ее школы в том, что они указали на глубокую иррациональность человека, продемонстрировав ее проявления у ребенка. Хотя полученные ею данные и основанные на них конструкции не были убедительны, по мнению большинства психоаналитиков, включая меня, ее теории сыграли по крайней мере роль противоядия от рационалистических тенденций, все более проявляющихся в психоаналитическом движении.

Конформистские тенденции, свойственные большинству психоаналитиков, нашли наибольшее выражение в деятельности школы, которую я буду обсуждать более подробно, потому что она стала самой влиятельной и престижной в психоаналитическом движении: а именно – Эго-психологии. Эта школа была основана и продвигалась группой психоаналитиков[14 - Основателями этой школы были Х. Хартман, Р. М. Лёвенштайн, Э. Крис. Среди других представителей этого направления – Д. Рапапорт, Г. Кляйн, Б. Джил, Р. Р. Холт и Р. У. Уайт.], которые совместно развивали систему, задачей которой было дополнение классической теории, хотя они и признавали уже достигнутое.

Эго-психологи получили название в силу того факта, что привлекли внимание к теории Эго в отличие от занимавшего центральное место в системе Фрейда Ид – иррациональных страстей, мотивирующих человека, но им не осознаваемых. Интерес к Эго имеет респектабельное происхождение. Особенно с тех пор, как фрейдовское деление на Ид – Эго – Супер-Эго заменило прежнюю дихотомию: бессознательное – сознание, концепция Эго стала центральной в психоаналитической теории. Изменение Фрейдом терминологии и в определенной мере содержания были вызваны, среди других факторов, открытием бессознательных элементов Эго, что делало прежнее деление несколько устаревшим. Книга «Эго и механизмы защиты» (1964) Анны Фрейд стала еще одним основанием для утверждения, что Эго-психология есть продукт естественного развития, корни которого уходят в классическую фрейдовскую теорию.

Эго-психологи подчеркивали, что работа Анны Фрейд ни в коей мере не была первым заявлением об их позиции. Эго-психология была следствием ранних исследований Фрейда бессознательных аспектов функционирования Эго. Впрочем, несмотря на правильность цитат, благодаря которым Фрейд может считаться отцом Эго-психологии, такое утверждение не настолько правомерно, как кажется Хартману и членам его группы. Хотя Фрейд проявлял все больший интерес к Эго, центром его аналитической психологии оставались бессознательные устремления, мотивирующие поведение, и по этой причине он был и всегда оставался «Ид-психологом».

Появление Эго-психологии связано со статьей, написанной Хайнцем Хартманом в 1939 году, через год после смерти Фрейда. В этой статье – «Эго-психология и проблема адаптации»[15 - Впервые публикация состоялась на немецком языке в журнале Internationale Zeitschrift fur Psychoanalyse und Imago в 1939 году; английский перевод Д. Рапапорта появился в 1958 году. Поскольку изложение положений Эго-психологии здесь в силу необходимости должно быть кратким, я буду в основном ссылаться на эту статью, в которой уже нашли отражение большинство основных идей; это не означает, однако, что Хартман и другие представители этой школы впоследствии не вносили важных дополнений и уточнений.] – Хартман заложил основы новой системы, сосредоточившись на процессе адаптации. Он ясно сформулировал цель такого пересмотра. Психоанализ «начался с изучения патологии и феноменов на границе нормальной психологии и психопатологии. В то время в центре внимания находились Ид и инстинктивные побуждения. В настоящее время мы больше не сомневаемся, что психоанализ может претендовать на звание общей психологии в самом широком смысле слова; наша концепция методов работы, которая справедливо может быть названа психоаналитической, стала глубже, шире и более дифференцированной».

Эта новое значение психоанализа как общей психологии заставило Эго-психологию сосредоточиться на феноменах, игнорировавшихся прежними психоаналитиками и которым в последние годы уделялось мало внимания, т. е. «тем процессам и механизмам работы психического аппарата, которые вели к успешной адаптации». Положение, которое стало основой дальнейшего развития Эго-психологии, заключается в том, что не всякая адаптация к окружающей среде, не всякое научение и взросление являются конфликтом; развитие восприятия, намерений, предметное и языковое мышление, феномен вспоминания, продуктивность, фазы моторного развития (хватание, ползание, ходьба), взросление, процессы научения происходят вне конфликта. Хартман предложил условный термин «свободная от конфликтов Эго-сфера» для того набора функций, которые в каждый данный момент проявляются за пределами психических конфликтов. Эго-психология подчеркивала роль воли и «десексуализированной» либидозной и «деагрессивной» разрушительной энергии, дающих Эго энергию для выполнения его функций, включая проявление воли[16 - Р. У. Уайт указывал, что идеи «нейтрализации» и «денейтрализации» либидо или агрессивной энергии неприменимы в свете того, что теперь известно о функционировании нервной системы. Вместо этого он предложил концепцию независимой энергии Эго, существующей с рождения и использующейся для развития и функционирования Эго.]. Эти концепции привели к смещению внимания от фрейдовского акцента на иррациональных силах, определяющих волю и ограничивающих функционирование Эго; такой взгляд на Ид и Эго означал еще более фундаментальное расхождение с позицией Фрейда, который рассматривал Ид как неструктурированный «котел страстей». Б. Джил предположил, с одобрения большинства Эго-психологов, что Ид обладает структурой, и если не логикой, то по крайней мере до-логикой. Эго и Ид больше не рассматривались как противоположности; они являлись континуумом. Отсюда следовало, что принятая Фрейдом дихотомия между принципами удовольствия и реальности, свободной и связанной энергией, первичными и вторичными процессами также представляет собой континуум. Они, как и Эго и Ид, стали рассматриваться как иерархический континуум сил и структур, существующий на всех уровнях иерархии. Такое представление о континууме приводило к исчезновению элемента диалектики из фрейдовской концепции. Основное утверждение Фрейда здесь, как и во всем, заключалось в существовании конфликта между противоположностями и появлении нового феномена, порожденного конфликтом. Такой диалектический подход уступает место представлению о постепенном развитии в пределах структурированной иерархии, заменяющему концепцию конфликта между противоположностями.

Конформистский характер Эго-психологии еще более ясно виден из пересмотра Эго-психологами принципиальных целей Фрейда, чем из этих тонких теоретических рассуждений. Фрейд дает смелую и поэтическую формулировку своего представления о цели терапии и о развитии человека: «Там, где было Ид, должно стать Эго». Таково выражение веры Фрейда в разум; это смысл существования его метода – освободить человека, сделав бессознательное осознанным. Хартман же утверждал, что слова Фрейда были «неверно поняты»: «Это не означает, что когда-либо существовал или будет существовать всецело рациональный человек; предполагается только существование культурно-исторической тенденции и терапевтической цели».

Это позитивистская версия радикальной цели. Утверждение, что никогда не было и никогда не будет всецело рационального человека, есть описание тенденции, которая становится трюизмом в силу трактовки слова «всецело». Для Фрейда значение имело не максимальное развитие Эго, а оптимум, которого может достичь человек. Фрейд установил нормативный принцип, основанный на его теории человека, а именно: человеку должно стремиться заменить Ид на Эго в той мере, в какой это ему доступно, потому что чем большего успеха он добивается, тем больше он избегает невротических – или, что то же самое, экзистинциально ненужных – страданий. Именно в этом заключается различие между Фрейдом, который постулирует норму человеческого развития, и позитивистом, понимающим слова Фрейда как всего лишь указывающие на «культурно-историческую тенденцию» и тем самым отвергающим радикальную нормативную суть девиза Фрейда, выраженную словом «должно».

Та же конформистская тенденция просматривается в высказывании Хартмана насчет концепции психического здоровья. Хартман критикует тех, кто «делает поспешные заявления о качествах “идеального здоровья”» и утверждает, что они «недооценивают как огромное разнообразие личностей, которые должны, с практической точки зрения, считаться здоровыми, так и многие личностные типы, необходимые обществу».

Что понимается под «с практической точки зрения»? Судя по туманности языка, Хартман обходит одну из самых значительных проблем в нашей области – двойственность понятия «психическое здоровье». Одно значение относится к функционированию психики как таковой; я называю это «гуманистической» концепцией, поскольку в центре ее стоит человек. Другое значение в формулировке Фрейда предполагает способность любить и трудиться; оно выглядит несколько общим, но ясно утверждает: человек, полный ненависти и разрушительности, неспособный любить, не может быть назван здоровым. В более специальных терминах Фрейд не стал бы говорить о человеке, более или менее регрессировавшем до анально-садистского уровня, как о «здоровом». Однако разве не мог бы такой индивид успешно функционировать в обществе определенного типа? Разве не действовал садист вполне эффективно в нацистской системе, в то время как любящий человек оказался бы совершенно неприспособленным? Разве отчужденный индивид, лишенный любви и чувства идентичности, не лучше приспособлен к современному технологическому обществу, чем восприимчивый, глубоко чувствующий человек? Говоря о здоровье в больном обществе, приходится использовать концепцию здоровья в социологическом смысле – в смысле адаптации к обществу. Проблема заключается именно в конфликте между «здоровьем» в гуманистических терминах и «здоровьем» в терминах социальных; человек может успешно функционировать в больном обществе как раз потому, что он болен в гуманистическом смысле. Таким образом, слова «с практической точки зрения» предполагают, что если данная личность желательна для общества, человек должен быть признан здоровым в психоаналитическом смысле.

Здесь Хартман устранил самый важный – и самый радикальный – элемент системы Фрейда: критику нравов среднего класса и протест против них ради человека и его развития. С его идентификацией «гуманистического» и «социального» здоровья, с имплицитным отрицанием социальной патологии он оказывается в оппозиции к Фрейду, который говорил о «коллективном неврозе» и о «патологии цивилизованных общин»[17 - См. Зигмунд Фрейд. Недовольство культурой.]. Хартман не видит, что в его понимании сексуальное подавление в викторианском среднем классе было «здоровым» и должно было развить социальный характер, запасливый, не приемлющий удовольствий и транжирства, представляющий собой психологический базис той формы накопления капитала, которая требовалась экономике XIX века. Фрейд выступал во имя человека и критиковал общепринятую степень сексуального подавления как приводящую к психическому заболеванию.

В середине XX столетия сексуальное подавление больше не являлось проблемой, поскольку с расцветом потребительского общества секс как таковой стал предметом потребления и тенденция к получению немедленного сексуального удовлетворения стала частью паттерна системы потребления, вписывающейся в экономические потребности автоматизированного общества. В современном обществе подавляются другие импульсы: жить полной жизнью, быть свободным, любить. Действительно, будь люди сегодня здоровыми в гуманистическом смысле, они скорее были бы менее, а не более способными к выполнению своей социальной роли; впрочем, они протестовали бы против больного общества и требовали бы таких социоэкономических изменений, которые уменьшили бы дихотомию между здоровьем в социальном и здоровьем в гуманистическом смысле.

Эго-психология представляет собой решительный пересмотр системы Фрейда, отказ от ее духа, хотя и не от ее концепций, за некоторыми исключениями. Такого рода пересмотр является обычной судьбой радикальных, бросающих вызов общепринятому теорий и прозрений. Ортодоксальный подход сохраняет учение в его оригинальной форме, защищает его от нападок и критики, однако «пересматривает» его, делает новые акценты или добавления, утверждая при этом, что все это может быть найдено в работах учителя. Такой пересмотр меняет дух исходного учения, оставаясь «ортодоксальным». Другой тип ревизии, который я предлагаю называть диалектическим, меняет «классические» формулировки с целью сохранения их духа. Такой пересмотр стремится сохранить суть оригинального учения, освобождая его от обусловленных эпохой ограниченных теоретических заключений; он стремится диалектически разрешить противоречия классической теории и модифицировать ее в процессе приложения к новым проблемам и новым данным.

Возможно, самым важным пересмотром является то, чего Эго-психология не сделала. Ее сторонники не развили Ид-психологию – другими словами, они не попытались сделать вклад в то, что является сердцевиной системы Фрейда, в «науку иррационального»; Эго-психология не расширила наших знаний о бессознательных процессах, конфликтах, сопротивлении, рационализациях, переносе. Однако еще более важно то, что Эго-психология в своей собственной области не попыталась использовать критический, освобождающий анализ. Большая опасность для будущего человека в значительной степени является следствием его неспособности опознать вымышленный характер своего «здравого смысла». Большинство остается привязанным к устаревшим и нереалистичным категориям и содержанию мышления; люди рассматривают свой «здравый смысл» как доводы разума. Радикальная Эго-психология должна была бы проанализировать феномен здравого смысла, причины его прочности и ригидности, методы, которыми можно было бы его изменить. Короче говоря, она должна была бы сделать критическое рассмотрение социального сознания одним из своих главных занятий. Однако Эго-психология не озаботилась такими радикальными исследованиями; она осталась удовлетворена довольно абстрактными и по большей части метафизическими спекуляциями, не обогащающими наши знания ни клинически, ни социопсихологически.

Эго-психология делает акцент на рациональных аспектах адаптации, научения, воли и т. д. (ее традиционное отношение – игнорировать тот факт, что современный человек страдает от неспособности по своей воле определять свое будущее и что «научение» часто делает его скорее еще более слепым). Это, конечно, вполне законное и важное поле исследований, где такие ученые, как Ж. Пиаже, Л. С. Выготский, К. Бюлер и многие другие, достигли выдающихся успехов, с которыми едва ли могут сравниться достижения Эго-психологов. Последние «подняли» психоанализ до уровня академической респектабельности, говоря: «мы тоже» знаем, что либидо – это еще не все, что есть в человеке. Делая так, они исправили некоторые преувеличения в психоаналитической теории, но многие их идеи новы только для тех, кто верил, будто теория либидо может объяснить все что угодно.