Бумажные души

– Ахиллово сухожилие. Такое ощущение, что оно в лодыжке застряло. Я все еще сижу на перроне. Один парень из полиции, явно интерн, со мной возится.

Олунд свернул на Вестерлонггатан. Куда ни глянь – туристы, а среди них девушка, перед которой люди расступаются и пропускают ее, будто боятся, что она заразная.

– Значит, хлопком этим не заморачиваться?

– Да, не надо.

От пота щипало глаза, и Олунд ненадолго остановился. Когда он снова оглядел улицу, девушки уже не было. “Черт”, – простонал он и нажал “отбой”.

Мало-помалу Олунд перешел на бег, прокладывая себе путь сквозь море рюкзаков, бейсболок, висевших на груди фотоаппаратов и потных тел, но девушка как сквозь землю провалилась. В узких переулках, пересекавших улицу, Олунд ее тоже не обнаружил.

Он взобрался на бетонный барьер и стал высматривать девушку поверх голов туристов. Если она не рванула дальше, а в такой толпе особо не побегаешь, значит, шмыгнула в какое-нибудь кафе или магазин.

Вдруг между каменными стенами загремело эхо собачьего лая. Собака лаяла где-то совсем близко, за спиной у Олунда. Олунд спрыгнул на тротуар.

Приоткрытые на метр деревянные ворота явились перед ним словно из ниоткуда. Олунд сдал назад и заглянул в проем.

Сначала он увидел собаку. Окно на верхнем этаже, чуть выше человеческого роста, было открыто; серо-бурый, как стена старого дома, амстафф высунул голову с могучими челюстями, и переулок огласился еще одной очередью лая.

И тут, метрах в пяти-шести перед собой, Олунд увидел ее. Не обращая на лай никакого внимания, девушка поднималась по лестнице, ведущей на соседнюю улицу.

Сунув руку под куртку, Олунд вошел в пугающе тесный переулок, готовясь расстегнуть кнопку кобуры. Стены домов заглушали уличные звуки; Олунд слышал собственные шаги и старался дышать потише.

Девушка, видимо, все же услышала его: одолев лестницу наполовину, она остановилась и обернулась.

– Давайте не будем делать резких движений, – призвал Олунд, так и держа руку под курткой, на рукоятке пистолета. – Я полицейский. Прошу вас следовать за мной.

Безымянная девушка с лесовоза с интересом, почти с любопытством посмотрела на Олунда и села на ступеньку, не спуская с него глаз.

Олунд поставил ногу на ступеньку; теперь их разделяли метра два, не больше. Он в первый раз подобрался к девушке настолько близко и теперь только заметил, какие странные у нее глаза – темно-карие, почти черные. На какой-то миг он усомнился, что у нее при себе огнестрельное оружие. Скорее нож. Пистолет казался анахронизмом.

Над девушкой висела аура давно прошедших времен.

– Все закончилось, – сказал Олунд, уже понимая: все только начинается.

Глава 15

Белая меланхолия

Страшно. Есть нечего, хотя на дворе лето. Видар смог уснуть, только когда я дала ему пососать кожаный ремешок.

Скоро полночь. Я пишу при тусклом свете, который проникает в дом между оконной рамой и занавеской. Замечаю, что тяну с рассказом о том, как мне довелось побывать в доме Старейшин, но постараюсь все же описать этот день.

* * *

Это произошло восемнадцатого июня моего семнадцатого года жизни. Мать разбудила меня рано утром. Погладила мне лоб холодными пальцами – кончики были как сухая березовая кора. Да и сама Эм походит на узловатую березу, что растет на скале. Иногда она сутулится, словно покорно склонилась перед Господом. А иногда ощупывает ветками все вокруг, словно хочет обязательно знать, что происходит.

Было так рано, что птицы еще не пели. Когда мы шли к дому Старейшин, мать крепко держала меня за руку. Я поняла, что это из-за Черного человека – того самого, который оказался не Големом, а обычным человеческим существом.

К дому Старейшин из деревни надо спускаться, он выстроен в сырой низине, по ту сторону поросшего ельником склона. Дом этот стоит на сваях. Низина такая глубокая, что, когда приходишь сюда, становится трудно дышать. И ты знаешь: если тебя призвали сюда, то по какой-то серьезной причине.

В главной комнате сложен очаг шириной в три сажени. Он обогревает дом, и на нем же готовят еду для всех, кто здесь живет. Когда Эм ввела меня в комнату, Черный человек лежал на спине так, как сотворил его Господь, и он лежал поперек очага. Когда в нос нам ударил запах, рука Эм застыла на моей руке. Не потому, что запах был скверный. Запах стал не такой, как когда мы нашли Черного человека в камышах. Он изменился. Я учуяла запах лесной сырости и еще один – такой запах я чувствовала в первый и последний раз несколько лет назад.

Однажды мой отец совершил грех Осквернения себя: он съел мясо какого-то зверя, кажется, зайца. Запах был сладковато-тяжелый, и теперь так же пахло в доме Старейшин.

Эм достала пузырек, приложила палец к горлышку и помазала себе под носом. Потом она помазала и мне над верхней губой. Перечная мята. Запахло сильно и крепко, и я перестала чувствовать тот, другой запах.

Когда вошли Старейшины, Эм стояла рядом со мной.

Я принесла свидетельство.

Я рассказала правду – всю до последнего слова: как мы с Видаром пошли на озеро за водой, про человека, которого я приняла за Голема, про руку, похожую на лапу с когтями, про открытый глаз (теперь он был закрыт), про то, как мы бросились бежать и я забыла о ведрах.

Потом Старейшины показали мне браслет из светлого металла с круглой стеклянной вставкой и спросили, видела ли я раньше что-нибудь подобное. Вещица была похожа на дорогое украшение.

Я ответила, что ничего похожего никогда не видела. Тогда они достали коробочку размером с ладонь. С одной стороны она была черная, блестящая, с другой крепилась прозрачная крышечка. Старейшины снова спросили, видела ли я что-нибудь подобное. Я ответила, что нет.

Старейшины положили вещицы в очаг и разбили их молотком.

Потом плеснули на Черного человека какой-то жидкостью, зажгли факел и положили его в очаг у ног Черного.

Послышалось пощелкивание и как будто бульканье: это кожа стала плавиться в голубом пламени.

* * *

Я заканчиваю писать, откладываю перо и прячу дневник под хлипкую половицу.

Перед сном Пе тайком сует мне чашку давленой лесной малины. Я запиваю ее слабой брагой. Уснуть будет легче.

Раньше мне уже снились удивительные вещи. Иногда за одну ночь я проживаю целую жизнь. Мне кажется, что “сон” или “грезы” – неправильное описание. В таких снах я как будто возвращаюсь домой.

Как только я, как мне кажется, проваливаюсь в сон, я словно наполовину просыпаюсь.

Я опять в доме Старейшин, но теперь здесь только я и Черный человек. Его нагота и притягивает, и отталкивает. Во рту у меня вкус лесной малины и браги. Я подхожу к Черному человеку. Горелой плотью пахнет сильнее, чем утром.

Черный человек вдруг открывает глаза и улыбается. В его улыбке самая чистая доброта; глаза так ярко сияют от счастья, что счастье переполняет и меня.

Черный человек берет меня за руку, я вдруг отрешаюсь от всего – от времени и пространства – и проваливаюсь куда-то, все глубже, глубже – или внутрь чего-то.

Здесь не темно, здесь все сплошной свет, и я вдруг понимаю, кто он, этот Черный человек.

Тело в очаге – всего лишь одна из личин, которые он носит. Я вижу их все. Все его образы. И у всех одни и те же глаза.

Я в Америке, иду рядом с ним по хлопковой плантации; а вот мы в кибитке посреди русской степи – возвращаемся из Самарканда, везем шелк; мы противостоим смерти в полевом госпитале во Фландрии и плаваем среди кувшинок в карельском озере; мы лежим, обнявшись, в деревянной, пахнущей дегтем лодке, и наши тела сливаются в божественном единении под множеством небес – то в тени египетских пирамид, то под небом, по которому снуют странные корабли из блестящего металла; мы сидим у окон, через которые время и пространство видны насквозь, и болтаем друг с другом через эти невероятные окна из разных мест земли; в будущем, в прошлом, всегда вместе, бок о бок мы движемся сквозь столетия – сквозь тысячелетия даже. Мы мужчины и женщины, а иногда принимаем облик зверей. Мы Стина и Ингар, и пребудем ими тысячи лет.

Проживая все это в себе, я знаю, что каждый явленный мне образ обрамлен одним-единственным чувством. Образы не могут существовать без того главного, что разлито вокруг нас.

Любовь. Рама, фундамент, все краски творения, круговорот времени – все это любовь!