Стеклянные тела

Эйстейн кивнул; Симон понимал, что Эйстейн его надует. Купит ровно столько – или меньше, чем столько, – сколько, по его мнению, требуется Симону, а сдачу положит себе в карман. Выживает сильнейший. Ни один лев не скажет «спасибо, я сыт» при виде слабого или больного буйвола. У слабого нет права на существование, слабый должен умереть. Таковы правила, нравятся они тебе или нет.

– Но смотри, мне нужен первоклассный товар, – добавил он.

Из-за распространения субоксона и метадона некоторые наркодилеры стали чуть не даром раздавать свое дерьмо, лишь бы приобрести новых покупателей, а желая снизить расходы, они смешивали наркотик с чем попало. В ход шло все, от сахара и хинина до опасных для жизни сердечных препаратов.

Симон отпер верхний ящик комода. В ящике лежали четыре пакета с деньгами; он открыл один и выдал Эйстейну две купюры по пятьсот крон.

– Чёрт, ну и бабок у тебя!

Отец Симона платил ему за отсутствие десять тысяч в месяц, и этого хватало на квартиру и еду. Единственным требованием отца было не появляться дома, а это не бог знает какая жертва для Симона. Скорее – освобождение.

Эйстейн забрал деньги; они с Симоном договорились увидеться позже.

Когда Эйстейн скрылся, Симон прошел в кухню. На полу в разной стадии пробуждения полудремали трое каких-то парней. Симон пнул одного в спину:

– Проваливай к чёрту.

В отсутствие Эйстейна альфа-самец – он, Симон, даже если он тощий, как спичка.

Молодой человек перекатился на спину и потянулся.

– Сорри… – Потом он улыбнулся. – Как же классно вчера было, а! Голод такой крутой…

– У него бывали выступления и получше, – фыркнул Симон.

Парень сел и потер глаза.

– У него? Голод с тем же успехом может оказаться девчонкой. Его ведь никто никогда не видел?

– Понятия не имею, кто он. Да какая разница. Буди своих наркуш и выметайтесь.

Парень зевнул, показав сухой желто-коричневый язык.

– Ты здесь живешь?

Во взгляде Симона презрения и сочувствия было поровну.

– Нет, – ответил он. – Того, кто здесь живет, можешь считать мертвецом.

Хуртиг

Сибирь

Лет сто назад на переезд в северо-восточный район Васастана смотрели как на ссылку в места не столь отдаленные, так что и по сей день район этот носит прозвище Сибирь.

Йенс Хуртиг снимал двушку в пятьдесят семь квадратных метров, которая ощущалась как тесная и пустынная одновременно.

Он проснулся раньше сигнала радиочасов, но проснулся не отдохнувшим. Так обычно бывало в первый день после отпуска; Хуртиг еще повалялся в кровати, потом оделся и прошел в гостиную. Вчерашняя прогулка на Рунмарё все еще отзывалась в ногах.

Исаак спал на диване одетый, завернувшись в два одеяла. Наверное, прихватил с собой в Стокгольм холод из домика на шхерах. Когда они приехали туда, было четыре градуса, и за все проведенные там дни температура так и не переползла отметку в семнадцать градусов.

Хуртиг подумал о своих родителях, живущих в Квиккъёкке.

Для них семнадцать градусов дома в ноябре – роскошь. Мерзнут они по другой причине. Дочь, покончившая с собой, сделала их жизнь холодной, и неважно, что с тех пор прошло уже пятнадцать лет.

На кухне Хуртиг включил кофеварку; когда она зафыркала, Хуртиг услышал, как зевает Исаак. Через минуту Исаак вошел с утренней газетой под мышкой.

Исаак сейчас искал новую квартиру – вот как получилось, что он ночевал на диване у Хуртига. В Стокгольме так сложно найти жилье, что иметь хороших друзей просто необходимо.

Хуртиг подумал, что Исаак бледен какой-то нездоровой бледностью, выглядит почти больным, хотя он, верный своей привычке, уже успел смазать лицо кремом и гладко причесать длинные волосы. На плече угадывался никотиновый пластырь. Может, он потому такой разбитый, что пытается бросить курить.

– Такое ощущение, что я проспал, – сказал Исаак. – Сколько времени?

– Всего четверть седьмого. Успокойся. Ты успеешь на поезд, и потом, ты ведь ночевал у меня, чтобы не нестись на вокзал из самого ателье в Вестерберге?

– Не в этом дело…

Исаак сел за стол и тут же включил радио. Такой уж он. Ему нужно, чтобы вокруг постоянно были звуки. Хуртиг совсем другой. Ему лучше думается в тишине.

По радио сообщили, что в электричке в районе Сальтшёбадена был ножом убит пассажир.

Хуртиг сделал погромче, гадая, кому из его коллег выпало сомнительное удовольствие разбираться с дюжиной ножевых ранений – Шварцу или Олунду.

У Исаака сделался тревожный вид.

– Что такое? – спросил Хуртиг.

Исаак заерзал.

– Я начинаю сомневаться, что Берлин – то, что нужно именно сейчас. Я целую вечность не писал ничего стоящего, у меня такое чувство, что мое искусство – искусство прошлого.

Хуртиг подумал – жалко, что Исаак придает такое значение работам других художников.

– Поезжай в Берлин. Все хорошо будет. Может, тебе повезет, как в прошлый раз.

Четыре года назад Исаак встречался с группой бизнесменов, и после недолгих переговоров они согласились спонсировать его. Выделили большую сумму денег.

– Такая удача выпадает раз в жизни, – сказал Исаак. – Я едва начал работу, к тому же они понятия не имели, за что платят. И теперь все по-другому. Никого из моих старых друзей там не осталось. Даже Ингу нет – а я думал, что он просидит в Берлине до конца жизни. Мне будет там одиноко. – Исаак серьезно посмотрел на Хуртига. – Ты не можешь поехать со мной? Так спокойно, когда рядом человек по-настоящему близкий. Возьми отпуск на пару дней или больничный. Плюнь на долг.

– Ты же знаешь, я не могу поехать с тобой, – сказал Хуртиг, хотя такая возможность была очень соблазнительной.

Исаак вздохнул и продолжил листать газету. Хуртиг рассматривал его.

Одним из лучших качеств Исаака было то, что он легко сходился с людьми, люди быстро начинали доверять ему. Йенс умел оценить социальные таланты Исаака. Сам он предпочитал не раздувать огонь, имея только сырые дрова.

Хуртигу показалось, что он видит несколько неглубоких еще горьких морщин у Исаака вокруг рта, но тот поднял глаза, и морщины исчезли. У Исаака переменчивый нрав, и теперь он выглядел любопытным, почти заинтересованным.

– Ага! – Он положил газету на стол и помахал почтовым извещением. – Это что?