Дай-сан

Воин Заката стоял на коленях в стылой трясине, держа на руках мертвое тело. Он очень медленно поднялся на ноги.

Сквозь шум битвы до него донесся какой-то крик, и он резко развернулся в ту сторону.

К нему скакала Моэру. Улыбка исчезла с ее лица, когда она увидела, чье тело он держит в руках. Осадив коня, она похлопала его по лоснящейся шкуре. Она была вся в крови и грязи. Потемневший, замызганный панцирь. Промокшие наголенники. Волосы выбились из-под помятого шлема.

– Оками тоже, – сказала она.

Он кивнул.

– Здесь где-то поблизости Эрант. Он ранен. Можешь кого-нибудь послать?

– Теперь, наверное, смогу.

Она показала вниз по течению, в сторону моря, до которого было много километров.

– Смотри!

В ее голосе звучало волнение.

Он вгляделся сквозь снежную пелену. Вверх по реке плыл целый флот из кораблей необычной формы. На мачтах их развевались флаги. У всех одинаковые: черные полосы на бордовом поле.

– Это Мойши! – восторженно закричала она. – Его народ тоже пришел на Кай-фен!

Воин Заката вдруг ощутил неимоверную тяжесть маленького тельца, которое он прижимал к груди. «Но для кого-то уже слишком поздно», – подумал он.

ДАЙ-САН

Теперь он предоставил все им.

Люди сражались с людьми. Но для него это уже не имело значения.

Для него – Саламандра и Дольмен.

Для него мир перестал вращаться вокруг своей оси. Времена года замерзли, солнце стало невидимым, луна исчезла. Ибо он подошел к тому, что было единственной целью всей его жизни.

Все остальное теперь позади. Как сон.

Он устремился вслед за черными развевающимися знаменами с пляшущей в языках пламени алой ящерицей, держащей во рту свой хвост. Он вспомнил слова из древнего предания этого мира: «И Саламандра, восставшая из огня, избегнет смерти и станет править в союзе со Злом».

Он мчался по равнине, заваленной горами трупов, подгоняя своего скакуна, так что даже могучий лума начал выбиваться из сил. Он несся, не разбирая дороги, расшвыривая и живых, и мертвых; лума его перепрыгивал через кучи тел, черных от облепивших их мух; стороной объезжал схватки, в которых летели головы, вспарывались животы и рекой текла кровь; мимо участков, где шла настоящая резня, где воины не уступали друг другу ни пяди. И в конце концов лума рухнул, покатившись вместе со всадником вниз по прибрежному склону, скользкому от грязи, крови и вывалившихся внутренностей.

Сильно оттолкнувшись ногами, он прыгнул в плескавшуюся воду – вперед, а не на глубину.

Он вынырнул на поверхность, преодолев под водой примерно треть ширины реки, тряхнул головой и быстро поплыл к тому берегу.

Выбравшись из воды, он принялся карабкаться вверх по крутому берегу, подзывая своего скакуна. Услышав стук копыт, он выскочил на твердую землю, чтобы встретить луму.

Одним прыжком он взлетел на алого скакуна, который взвился на дыбы и зафыркал. Он успокоил его тихими, ласковыми словами, и лума устремился вслед за быстро удаляющимися знаменами – по широкому полю, прочь от обугленного леса. Все быстрей и быстрей, пока бег его не превратился почти в полет. И они оба – и скакун, и всадник – радовались налетавшему на них ветру и колючему снегу.

* * *

Найди ее. Приведи.

Хинд, оставшийся за желтыми стенами Камадо, узнал о гибели Боннедюка Последнего. Но ощущал он не столько скорбь, сколько тепло их многолетней дружбы. Он знал о страшных мучениях маленького человека и теперь радовался тому, что боль наконец ушла, отпала, словно отмершая кожа змеи.

Найди ее. Приведи.

Он рыскал по узким пустынным улицам – мимо всех этих темных, мертвых богов, подпертых колоннами, словно распятых. Он пытался найти решение поставленной перед ним задачи.

Найди ее. Приведи.

Последняя мысль, застрявшая у него в мозгу перед тем, как ниточка мысленной связи была обрезана смертью Боннедюка Последнего. Знамя, реющее на небосводе его рассудка.

Он явно имел в виду Моэру. Сомнений быть не может.

* * *

Он резко осадил луму и пристально всмотрелся вперед.

Шесть всадников, в том числе двое знаменосцев. А между ними на угольно-черном скакуне восседал…

Он дернул поводья. Лума поднялся на дыбы. Он выругал себя за глупость, пришпоривая луму и направляя его через бесплодную равнину к опушке черного леса.

На этом дьявольском создании ехал не Саламандра, хотя силуэт незнакомого всадника был таким же громадным и на нем были черные одежды. Переменившийся ветер – теперь он дул со стороны ехавших впереди – донес до него ужасную вонь, исходившую от существа на черном чудовище.

Запах гнили и разложения.

Теперь группа всадников осталась у него за спиной, но четвертый Маккон ударил огромными бесформенными кулаками по дымящимся бокам своего скакуна и, оставив знаменосцев и охранников, устремился вслед за Воином Заката.

Они оба заметили некую странную незавершенность в тот самый миг, когда Воин Заката въехал в Камадо, но они промолчали. Им нечего было сказать, даже если бы они могли это сделать… а они не могли. Сказать такое мог бы только дор-Сефрит. Но его уже нет в живых.

Боги давно покинули мир, мудрецы канули в небытие, а призраки магов смотрят свои бесконечные сны.

«Теперь мы остались одни, и только нам принимать решения, – подумал Хинд. – Если мы умрем, мы примем смерть от своей руки. А если мы уцелеем, значит, мы заслужили то, что унаследуем. Этот мир с днем и ночью. Может быть, даже звезды».

Он бежал по усеянным отбросами улицам, размахивая круглым хвостом, и крысы с визгом разбегались, уступая ему дорогу.

Через высокие ворота – на широкое поле.

Теперь он знал, что делать. Интересно, а Воин Заката смог бы сказать о себе то же самое?

* * *

Оставив тяжело дышавшего луму на опушке мертвого леса, он вошел туда пешком.

До пожара, вызванного появлением Дольмена, лес был густым. Но даже сейчас нелегко было пробираться через мертвую чащу. Как ни странно, сверхъестественный огонь уничтожил только листву, не затронув ни ветвей, ни стволов, и теперь лес превратился в запутанный лабиринт.

Продвигаясь по воображаемой тропе, которая вела прямо на север, он не обращал внимания на приглушенные звуки, доносящиеся сзади. Иногда ему приходилось выбирать окольные пути. Он не пользовался мечом, чтобы прорубить себе дорогу, поскольку был полон решимости не давать своим врагам никаких преимуществ и не хотел предупреждать их о своем приближении. Если бы он принялся прорубаться через ломкие ветви, его бы услышали за километр. Время от времени какая-то мысль пыталась пробиться в его сознание, или, скорее, не мысль, а размытое ощущение. Но его разум был слишком сосредоточен, и облачко интуиции отлетело в сторону, как будто подхваченное внезапным порывом ветра.