– А как же им совсем без коня? Ведь у них ни велосипеда, ни трактора нету…
– Вот и плохо, – подтвердил Панков.
– А чем буквы царапали? – спросил Пискля.
Матвей знал, чем царапали.
– Палочками острыми. Назывались – писала.
– Можно и гвоздём нацарапать, а лучше – шариковой ручкой, – предложил Пискля.
Не было тогда шариковых ручек, и бумагу ещё не изобрели. Потому и писали на берёсте. Бестолковый этот Пискля, ничего не понимает.
– Ты балда, – сказал Панков Пискле.
– Ты са-а-ам… – начал было Пискля. Но их перебил взволнованный шёпот Дёмочкина:
– Ой, лошадь… Или жираф…
Они поскорей перешли к той берёсте, которую он разглядывал. На ней была нарисована удивительная фигура, и правда, не то лошадь, не то жираф. Туловище длинное, прямое, будто сложено из спичек, и под ним четыре прямые, как спички, ноги – все в ряд. И шея длинная, как у жирафа, но прямая, как палка, а на ней маленькая голова. И только хвост закручен колечком, и рядом плакат, а на плакате нацарапано…
– «Поклон от Онфима ко Даниле», – наизусть прочитал Матвей.
– А кто такой Онфим? – спросил Панков.
– А Данила кто? – спросил Пискля.
А Дёмочкин задумчиво всё глядел на коня-жирафа, у которого повод стоял сам по себе, как антенна.
Про Онфима Матвей рассказал с удовольствием. Потому что Онфим был мальчик, ученик. Он уже умел писать на своём древнерусском языке, от него осталось много берестяных грамот. А на этой берёсте Онфим написал письмо своему другу Даниле. И нарисовал ему в подарок такую необыкновенную лошадь. Наверно, всё-таки лошадь, а не жирафа, потому что где он мог видеть жирафа? В Новгороде и вокруг они не водятся, зоопарка там ещё не было, и телевизоров тоже не было…
– Про берёсты прадед пишет учёную книгу. Как напишет, так все их отдаст обратно в музей. Они в музее хранятся.
– А где он? – спросил Дёмочкин.
– Кто – музей или прадед? Музей в городе, а прадед футбол смотрит.
– Нет, – Дёмочкин затряс кудряшками, – где Онфим?
Матвей удивился:
– Чудак! Он жил почти тысячу лет назад! Это очень давно. Тогда ещё даже метро не было.
Пискля хихикнул:
– Подай ему Онфима! Он же исторический!
Панков посмотрел в растерянное лицо Дёмочкина:
– Маленький, что ли, не знаешь? Все люди потом умирают, а рождаются другие.
– А Онфим? – совсем погрустнел Дёмочкин.
И вдруг Матвей понял: Дёмочкин хочет, чтоб сейчас, сегодня жил в нашей стране мальчик Онфим, который нарисовал эту весёлую лошадь с закрученным хвостом. Матвею так сильно захотелось утешить Дёмочкина, что он стал быстро рассказывать про Онфима такое, чего и сам раньше не знал. Как вырос Онфим, как стал большим и сильным, как заставил он злых и жадных господ раздать крестьянам самых лучших коней. А когда полезли на Новгород враги, Онфим палил в них чугунными ядрами из чугунных пушек. А в другой раз скакал за врагами на коне и разметал десятерых врагов одной рукой. И он стал богатырём. Гусляры ходили по всей Древней Руси и пели про него песни. И когда он сделался старым-престарым, у него было пятьдесят внуков и сто правнуков. И у него выросла борода до самой земли. Правнуки по ней взбирались к нему на плечи. А Онфиму от них было щекотно ушам, и он хохотал так громко, что все волки, которые подходили к стенам Новгорода, в страхе разбегались…
Грусть сошла с лица Дёмочкина, и он улыбнулся.
И Пискля заулыбался от уха до уха. А Панков посмотрел на Матвея серьёзно и спросил:
– Ты откуда знаешь, что ему было щекотно и что волки?..
– От прадеда, – быстро придумал Матвей, чтобы не огорчать Дёмочкина.
– Ну, тогда так, – согласился Панков. И дёрнул Писклю за руку, потому что Пискля уже пристроился к пишущей машинке и тыкал в клавиши пальцем.
Тут как раз Озеров закричал тонким ликующим голосом: «Го-о-о-ол!» – и вместе с ним закричали на тысячи голосов, зашумели, загудели в дудки болельщики на сорока телевизионных экранах, и прабабушка сообщила с террасы всему белу свету, что встреча закончилась со счётом пять – два в пользу нашей команды. Матвей стал своих гостей подталкивать к выходу. Два часа его свободы кончились, надо было всем пускаться наутёк. Кстати, они увидали в окно, как на другой стороне улицы Зелёной старшая группа вместе с Зоей Петровной входит в калитку детского сада. Нагруженные шишками ребята возвращались из леса. А у Панкова, Дёмочкина и Пискли мешки были пусты.
Все покатились вниз по лестнице, уже не думая о топоте и грохоте, лишь бы поскорей. Напрямик сквозь малинник продрались к калитке, и Матвей запер её за гостями на вертушку. От спешки и волнения он даже вспотел, и рубашка выбилась из штанов. В эту минуту он услышал призывный вопль прабабушки:
– Мо-отенька!
Чтобы она не успела ещё раз прокричать это ненавистное тёткинское имя, он в два прыжка очутился на террасе.
– Вот он, собственной персоной. Никуда не делся, – сказал прадед, высвобождая длинные ноги из-под клетчатого пледа и вылезая из качалки.
Но Прабаша уже щупала мокрый лоб Матвея, уже волновалась:
– Почему ты весь такой расквяканный?
Прадед возмутился, несмотря на свою сдержанность:
– Что за «расквяканный»?! Нет такого слова!
– Ну, разбрюханный, – согласилась прабабушка. – Какая разница? Ребёнок потный, рубашка перекрутилась… Может, он болен?
– Я здоров, – сказал Матвей и поправил рубашку. – Я просто…
– А куда ты так торопишься, что даже взмок? – спросил прадед.
– Я… я… – Заикаясь, Матвей наконец сообразил, куда так торопится: – Вельзевула кормить. Он голодный. Из-за футбола, – прибавил он для убедительности.
– Ничего, сейчас твоя прабабка скажет петуху, что мы сыграли пять – два и всыпали хвалёной команде, и он забудет свои обиды! – усмехнулся прадед.
Вместе с прабабушкой Матвей пошёл в сарай сыпать Вельзевулу зерно. Прадед же услышал, что в калитку кто-то стучит, и пошёл открывать. Гамбринус зарычал. За калиткой на улице стояла разгневанная Зоя Петровна.
– Где ваш мальчик? – сказала она вместо «здравствуйте».
– Дома, – спокойно ответил прадед.