Свободные

– Но я, правда, волнуюсь.

– Волнуйся, сколько влезет, а на работу ко мне не суйся. Услышала?

– Но…

– Услышала?

Недовольно скрещиваю на груди руки. Разве это честно? Так и хочется закричать: ты же моя мама, черт тебя за ногу! Ты должна понимать, что упиваться в компании каких-то шлюх неправильно! И жить так неправильно! Ладно, да, нам нужны деньги. Для того и приходится работать в этом мерзком баре. Но чтобы от этого еще и удовольствие получать? Отмечать выманенные кружевными трусами деньги? Тратить их так бескорыстно, будто дома в лишней сотне никто не нуждается? Нет, этого я определенно не понимаю.

– Что? – бросает она, наверняка, увидев мое перекошенное от недоумения лицо.

– Ничего.

– Зои, прошу тебя.

– Я молчу.

– Пожалуйста, солнышко, я не хочу ссориться.

– Мы и не ссоримся. Все в порядке. – Вздыхаю и поражаюсь, как же она так быстро сумела успокоиться и переключиться на Миссис Заботливая Мама. Может, действительно, есть особая кнопка? – Ты не думала о том, что я не вмешиваться хочу, а просто пытаюсь помочь?

Мама опять не смотрит на дорогу. Встречается со мной взглядом и усмехается.

– Когда за плечами столько ошибок, надеешься, что хотя бы дети сумеют их избежать. И я знаю, ты лучше меня, умнее. Поэтому не ходи за мной, а иди своей дорогой.

– Мам, я обожаю тебя, но я боюсь. Этот алкоголь, он…

– …средство против многих неприятностей. Я не помню себя в твоем возрасте, вот и пытаюсь наверстать упущенное.

– Упущенного не наверстаешь.

Мама вдруг искренне смеется. Отрывает правую руку от руля и игриво взъерошивает мои и так спутанные волосы. Хихикает:

– Ну, голова же! Откуда такие мысли? Не в отца, зуб даю! В меня что ли?

Наконец, улыбаюсь.

– В кого ж еще. Идеальная мамочка, – сжимаю ее пальцы.

– Солнце, прости, что сорвалась. Не могу видеть тебя в баре, хоть тресни. Это как ножом по сердцу, понимаешь? Ты еще и застала меня в таком виде. Боже. Если решишь найти себе новую мамашу – я возражать не стану. Честное материнское!

– Нарываешься на комплименты, да?

Мама улыбается, широко, искренне. И это последнее, что я вижу, прежде чем нашу машину таранит нечто гигантское.

Успеваю уловить в воздухе чей-то крик. Думаю, он мой. Но кто знает? С мамой голоса у нас схожи. Может, это она мне что-то сказала? А затем мне жутко больно, будто разом все тело разламывают на две части. Я давлюсь собственным ужасом и вдруг отключаюсь.

Не знаю, сколько проходит времени. Открываю глаза и тут же испускаю болезненный стон от пронзившей все мое тело дикой боли. Темно, мне темно! Я пытаюсь дотянуться руками до лица, но не могу даже пошевелиться, и мычу нечто несуразное, ерзая вверх головой на сидении. Что происходит? Где я? Что за запах? Мама? Где ты? Почему ты не смотрела на дорогу? Почему я тебя отвлекала? Грудь разрывается от рыданий, которые не способны выйти наружу, и я только и делаю, что верчусь, стону, опять верчусь. Наконец, высвобождаю руку из-под какого-то тяжелого, острого куска металла и смахиваю с глаз черную пелену. Она липкая. Смахиваю еще раз и понимаю: это кровь. Она везде, повсюду! Течет по моему лицу, щекам, подбородку, падает на перевернутую крышу автомобиля. Перевернутую… Нас протаранили.

Нас могли убить!

– Мам, – хриплю я. В горле, будто тысячи осколков. – Мам! Мама!

Я тяну к ней свободную руку и вдруг замираю. Кажется, это ее лицо. Оно тоже липкое, и оно жутко холодное. Не знаю, что в тот момент до меня доходит, но я вдруг взрываюсь таким диким плачем, что разбитые окна в машине неприятно и тягуче дребезжат. Извиваюсь изо всех сил и отталкиваюсь сдавленными ногами от пола.

– Нет, нет! Мама! – Опять касаюсь пальцами ее слипшихся волос. – Мама! Я сейчас, мам!

Во рту скапливается кровь. Я выплевываю ее, а она вновь катится вниз по моему горлу. И меня тошнит, выворачивает наизнанку. Наконец, просыпаются звуковые рецепторы: я слышу визг запоздалых сирен. Затем включаются вкусовые рецепторы: кровь на вкус ржавая и прокисшая, как компот. А потом в себя приходит обоняние, и я ощущаю этот мерзкий, тяжелый запах гари, крови, резины, и в голове все смешивается. Я реву, реву, извиваюсь, бью ногами дно машины, будто это как-то сможет мне помощь. И я ору так неистово до тех пор, пока меня не вытаскивают из салона чьи-то сильные руки.

Меня уносят прочь от изуродованной, смятой Хонды, а я тяну ту единственную здоровую ладонь обратно к маме и плачу. Я кричу, прошу отпустить меня, говорю, что должна увидеть ее, спасти ее! А они не слышат. Все отдаляются и отдаляются. И перед моими мутными глазами остаются лишь куски прошлой жизни: куски нашей поддержанной старухи, куски неба, куски фонарных светлых пятен. Я обессилено откидываю назад голову, смотрю вверх – на эти тусклые, мелкие звезды. Спрашиваю себя: что теперь будет? И вместо ответа, подкатившего к горлу в виду сотен, тысяч горючих слез, падаю в бесконечную, черную дыру.

ГЛАВА 2.

У меня нет своей комнаты, поэтому и вещей мало. Все поместилось в одну большую черную сумку, подаренную маме каким-то ухажером в надежде, что она начнет путешествовать или, может, куда-то с ним уедет. Однако едва мужчины узнавали, что вместо двух фигур в их романе присутствует третья, они тут же испарялись, оставляя после себя лишь эти нелепые, ненужные подарки. Так что удивительно, что сумка оказалась полезной. Прочий хлам, то есть декоративные вазы, набор желтых чашечек, пепельница в виде голой русалки – мама в жизни не притрагивалась к сигаретам – уродливые настенные часы, два фикуса, три азалии: все это я оставляю за порогом съемной квартиры и даже не моргаю глазом. В этих вещах нет смысла. В этих вещах лишь одни воспоминания. А я не хочу ни о чем помнить. Хочу потерять память, абстрагироваться и забыть о тех днях, когда что-то для меня имело значение.

Я решительным шагом спускаюсь по лестнице, выбегаю на улицу и сильно кусаю губу. У подъезда уже ждет машина. Социальный работник – сорокалетняя, миловидная блондинка в сером, прямом пиджаке – стоит возле левого крыла десятки и одаряет меня снисходительным взглядом. Пожалуй, это единственный человек, с которым я перекинулась хотя бы парой слов после аварии. Она забирает из моих рук сумку. Кидает ее на заднее сидение и кивает мне в сторону передней двери. Я послушно усаживаюсь в салон.

– Ты всегда можешь мне позвонить, – говорит она, заводя десятку. Ее ногти аккуратные, покрытые блестящим лаком. И я бы решила, что она хорошо зарабатывает, если бы не знала о том, сколько платят тем, кто в нашей стране хотя бы что-то делает. – Зои, ты меня слышишь?

– Да. Слышу.

Смотрю в окно – ранее утро. Мой родной город исчезает из вида. Дома, пейзажи, люди, машины – все это проносится с дикой скоростью, и я даже не успеваю взволноваться о том, что сейчас на меня накинутся воспоминания. Я понимаю, я ничего не почувствую, но все равно упрямо продолжаю глазеть по сторонам, создавая видимость живого интереса.

– Надо потерпеть, милая. Просто потерпеть. Еще три месяца, и ты выпустишься из школы, сможешь поступить в институт и съехать. Тут же!

Киваю.

– А еще, – продолжает блондинка, – тебе не придется делить с кем-то комнату, волноваться из-за еды, и я буду спокойна. Понимаешь?

– Понимаю. – Ремень стягивает тело. Я хватаюсь за него пальцами и как-то судорожно выдыхаю: не знаю, когда смогу вновь сидеть на пассажирском сидении и не думать о широкой, прекрасной улыбке самой обольстительной в этом городе женщины.

– Ты в порядке?

Недоверчиво смотрю на блондинку. В порядке ли я? Внутри кипит злость, она обжигает все тело, и я испытываю непреодолимое желание выплеснуть весь этот пожар из себя наружу, взорваться, заорать, разлететься на куски! Разве это в порядке?

– Да. – Отворачиваюсь. – Все хорошо.

Не думаю, что она мне верит, но профессиональный опыт и отличная чуйка заставляют ее засунуть язык куда подальше. Возможно, поэтому я и спокойна рядом с этой блондинкой. Она знает: говорить мне невыносимо, отчего и не требует от меня того, что смогло бы перевернуть в моей душе последние остатки гордости, решимости. Воли. Я больше не хочу плакать. И, да, возможно, я выбираю неправильный путь. Однако забыть о том, что случилось проще, чем смириться. А быть сильной? Важно ли в таком случае отличаться особой смелостью? Черт с ней. Лучше я буду слабой, чем искалеченной собственными же мыслями и чувствами.

Поджимаю губы и зажмуриваюсь: подумать только, я еду к отцу. Просто поразительно. Я собираюсь жить с человеком, которого никогда не видела и поклялась вечно ненавидеть. Что может быть ироничнее неизбежности? Ты знаешь, что вот-вот сорвешься с края, но все равно продолжаешь по нему идти: других-то вариантов особо не наблюдается. И ты обязательно спотыкаешься и падаешь, и расшибаешься в лепешку, и вдруг наивно удивляешься, ведь, черт подери, пусть конец и был предрешен, ты все равно упрямо надеялся. Вот она человеческая природа во всей ее красе: умение талантливо и забвенно обманывать не только окружающих, но и самого себя. Я открываю глаза, тихо выдыхаю и опускаю взгляд на свои руки. Они дрожат, и мне приходит сцепить их на коленях. Не хватало, чтобы еще блондинка начала свой опрос.

– Зои? – черт, заметила. – Нам ехать сутки. Может, остановимся отдохнуть?

Не заметила. Пожимаю плечами и отрезаю:

– Ваше дело.

– А ты как считаешь?