Ландшафты Алигьери

– Вот видите, Вы уже начали догадываться.

– Но, позвольте, этого же просто никак не может быть. Ведь я-то жив. Или… Скажите, я жив?

– Да, Вы еще живы. Ну, по крайней мере, в том смысле, который Вы пока подразумеваете.

– А есть еще какой-то?

– Более чем.

– А Вы?

– В том смысле, который Вы подразумеваете, – нет.

– Тогда как же мы общаемся? И зачем?

– Всему есть объяснение. И Вы его получите.

– Когда мы перейдем через реку?

– Не ранее.

– А эта река… Это что… она?

– Вы имеете в виду реку из царства мертвых?

– Ну да, эту самую, как ее?.. Лету – реку забвения. О, Б-же, я ведь из нее уже пил!

– Ах, оставьте, пожалуйста, Ваши примитивные представления. Ну, пили. И что? Право, ничего страшного. Немного воды (кстати, заметьте, чистейшей!) еще никому не навредило.

– Но это та самая река?

– Когда Вы говорите о «той самой», имейте, пожалуйста, в виду, что народные представления о ней весьма смутны и не соответствуют действительности. Вы начитались когда-то древнегреческих мифов, да попользовались пару раз идиомой «кануть в Лету», и думаете, что уже все знаете. А это, поверьте мне, далеко не так.

То есть, конечно, древние греки действительно верили в реку забвения, из которой души умерших обязаны испить для того, чтобы забыть о своих грехах и чтобы тем самым ничто не омрачало их вечное пребывания в преисподней. Но, видите ли, это все очень поверхностно. Да, и сами посудите, где же логика? Ведь если в аду необходимо страдать за былые ошибки, какой же смысл их забывать?

– Да, пожалуй, – согласился я.

– Вот-вот! Поэтому и сами греки, запутавшись в собственных представлениях об Аиде (об аде, то бишь), ввели в систему его координат еще одну реку. Но то уже была Мнемозина, то есть река памяти. А Данте называет ее Эвноя. И из нее надо было пить для того, чтобы не забыть, а вспомнить. Соответственно, не о грехах, а добрых делах и важных достижениях.

– А из этих рек можно было пить по собственному выбору?

– Некоторые думали, что так. А некоторые полагали, что пить приходится из обоих.

– Но тогда ад автоматически превращается в рай. Ибо чего проще: выпил из Леты – забыл о плохом. Хлебнул из Эвнои – вспомнил о хорошем. И живи себе с полным ощущением своей абсолютной праведности.

– Вы совершенно правы! – обрадовался проводник, и я не без гордости отметил, что он доволен смышленостью своего очередного клиента (меня). – Поэтому мне гораздо больше нравится не греческая, а еврейская легенда о реке забвения.

– Как, и у евреев была Лета? – удивился я.

– Да, была. И есть. И они об этой реке писали еще задолго до греков. Только называется она в этих текстах по-другому.

– Как же?

– Динор.

– И чем Вам больше нравится Динор?

– Тем, что из него пьют вовсе не сразу по прибытии в ад, а только по завершении определенного периода искупления. То есть сначала нужно отстрадать, и только потом выпить и забыть о том, что тем самым оплачено.

– Логично, – согласился я.

– И вот что интересно, – продолжил Жан Поль. – Пройдя через Динор, душа, по мнению еврейских философов, удостаивается большего и более возвышенного понимания истины. И, стало быть, эта река в каком-то смысле объединяет в себе обе греческие реки: и Лету, и Эвною. Ибо с помощью одного и того же Динора ты и забываешь, и обретаешь новое знание.

– Ехал грека через реку… – вспомнил я некстати.

– Вы думаете, это имеет какое-то отношение? Впрочем, почему бы и нет? Язык – штука гораздо более объемная, чем кажется на первый взгляд. Подойди к нему с позиций языковой археологии и чего только не раскопаешь! Напластования эпох и культур, смешение святости и лицедейства. И это здорово!

– Похоже, Вам все-таки не так уж безразлично то, что Вы были писателем, – сыронизировал я.

– Пережитки! – отрезал он.

– А где Харон? – поспешил я переменить тему. – Разве не он проводник?

– Проводники все время меняются., – объяснил Жан Поль. – Если верить Данте, то его водил Вергилий. Сам Данте тоже не избежал этой участи. Потом эту должность наследовали другие. До недавнего времени проводником тут был Гессе. А теперь вот я.

– И все писатели?

– Увы.

– Ну, я-то не писатель, так что мне это не грозит.

– Если только Вы еще не станете писателем.

– А это возможно?

– Не более и не менее, чем возвращение Вашего портфеля.

– Но это, насколько я помню, зависит только от меня самого.

– Именно так.

– В таком случае, я не собираюсь становиться писателем. И тем более писать произведения об аде.

– Ну, что ж, давайте пока что так и порешим.

– Вот что-то не нравится мне Ваше «пока что».

– Но более точно вряд ли можно определить.