Оливия Лэтам. Джек Реймонд

– Не волнуйся, папочка, – безмятежно сказала Оливия. – Для Дженни там интересно, а я бы только проскучала весь вечер.

Леди Хартфильд была довольна тем, что приехала Дженни, а не Оливия. Дженни нравилась ей, и она усердно расхваливала ее всем «подходящим женихам».

– Прелестная девушка! И собой хороша, и характер такой славный… Сестра ее тоже довольно мила, но знаете, из тех, что носят башмаки на толстой подошве и увлекаются работой в трущобах и помощью бедным. Все это, разумеется, неплохо, но, по-моему, скромность и уважение к чувствам старших гораздо похвальней всех этих крайностей. Ну зачем благовоспитанной молодой женщине рисковать жизнью, выхаживая больных оспой? Правда, Оливия никогда не имела такого великолепного цвета лица, как Дженни.

Замечание леди Хартфильд дошло до Оливии, и она рассказывала о нем матери, когда священник вошел в сад. Он еще ни разу не видел Оливию в домашней обстановке и, не замеченный вначале ею, залюбовавшись, на минуту остановился: девушка спокойно и ловко поддерживала слабую женщину, по непокрытой голове ее скользили солнечные лучи, лицо светилось задорным оживлением, в то время как она шутливо передавала матери слова леди Хартфильд.

Когда коляска мистера Лэтама подкатила к дому, мать Оливии была уже в комнате, а сама Оливия сидела со своим другом под развесистым каштаном, погруженная в разговор о хворостях какой-то деревенской старухи. Потом они перешли на другую, не менее увлекательную для обоих тему и заговорили об отличительных особенностях и свойствах разных диких трав. Неожиданно священник отставил в сторону чашку с чаем и опустился на колени перед цветочной клумбой.

– Вот это здорово! Как вам удалось заставить цвести дриаду в нашем климате? Ее так трудно выращивать! Какой же земли вы добавляли?

Дженни, возвращавшаяся с бала в самом радужном настроении и в своем самом нарядном платье, застыла от изумления на садовой дорожке, глядя на сестру, которая стояла на коленях возле клумбы и с жаром беседовала об альпийской купальнице с каким-то весьма подозрительным субъектом – помесью бродяги и священника.

– Что за странный тип! – воскликнула она, когда гость ушел. – И как не стыдно являться впервые в дом в таком жилете!

– Этого человека не волнуют подобные вопросы, – вмешался мистер Лэтам, – он христианский социалист, – что это значит, я и сам толком не знаю, – и потому вряд ли разбирается в жилетах.

– Жилет у него в порядке, – невозмутимо заметила Оливия, собирая чайную посуду, – но костюм сшит из грубошерстной ткани. Так одеваются многие социалисты.

– А откуда тебе известны повадки социалистов, дорогая моя? – вмешался отец, чуть подняв брови.

– Я иногда посещала их собрания в Лондоне, – с безразличным видом ответила Оливия. – Дженни, когда пойдешь к себе наверх, не хлопай, пожалуйста, дверью. У мамы болит голова.

Взяв чайный поднос, она ушла в дом. Отец с помрачневшим лицом посмотрел ей вслед. Как хотелось ему хоть на один миг заглянуть в душу своей старшей дочери!

– Папа, – сказала Дженни, снимая свою нарядную шляпку и любовно поглаживая ее длинные страусовые перья, – не кажется ли тебе, что Оливия просто помешалась на своей ботанике? Этот невыносимо вульгарный молодой человек засиделся у нас так долго только потому, что она поощряла его нудные разговоры о крестовнике.

– О купальнице, дорогая, а не о крестовнике. Если моя Дженни не видит в них разницы, то для ботаников она очень существенна.

– Ну пусть о купальнице, не все ли равно? Этот молодой человек притворяется, что его интересует все на свете. А леди Хартфильд говорила мне сегодня, что у него ужасная репутация. Она говорит, что если бы здесь знали, как он вел себя в Лондоне, ему бы никогда не получить этого назначения. Он ходил там на собрания забастовщиков, участвовал в схватках с полицией и вообще отличился в такого рода делах. Не кажется ли тебе, что ты должен предостеречь Оливию?

Брови мистера Лэтама опять поползли вверх.

– Милая Дженни, все мы с готовностью даем хорошие советы нашим ближним. Но беда в том, что Оливия сама не дает никому советов и не пользуется чужими. У каждого свои особенности. А что до молодого человека в грубошерстном костюме, то я предпочитаю слушать его разговоры о купальнице, в которой он кое-что смыслит, чем терпеть разглагольствования его предшественника о божественных истинах, в которых тот ничего не смыслит. И раз уж мы заговорили о добрых советах, дорогая, то я хочу посоветовать тебе прислушиваться побольше к словам сестры и поменьше к этой старой сплетнице Хартфильд. А теперь отправляйся к себе и надень что-нибудь приличное.

Глава II

Мистер Лэтам был прав, полагая, что приезд Оливии изменит многое в доме. Однако перемены были несколько иные, чем те, на какие он надеялся. Не вызывало сомнений, что здоровье и настроение миссис Лэтам значительно улучшились. Больная, измученная хроническим заболеванием, начала уже терять всякую надежду на выздоровление. Теперь она очнулась от своей апатии и вместе со всеми наслаждалась радостями летнего времени. Разительная перемена произошла и с Дженни: она меньше занималась своей особой и уделяла больше внимания окружающим. А ведь Оливия никогда не упрекала ее; благотворное влияние старшей сестры объяснялось, очевидно, бессознательным воздействием сильной натуры на более слабую.

И все же горькое разочарование камнем лежало на сердце отца. Дело было не в суровости Оливии, – наоборот, она была неизменно бодра и ласкова. Но в самой ее мягкости был налет чего-то профессионального, заученного, и это леденило душу одинокого старика. Как он мечтал о ее приезде; как томился и приучал себя к терпению; как внушал себе день за днем, год за годом, что Оливия приедет и поймет его наконец! А теперь, когда дочь приехала, она была от него дальше, чем прежде!

Он и не пытался сблизиться с ней, – с самого начала было ясно, что это бесполезно. Через два дня после приезда Оливии он заложил коляску и отправился с дочерью на прогулку. Когда они проезжали среди пахучих живых изгородей, он попытался сбивчиво и робко, как свойственно замкнутым людям, поведать ей о своем сокровенном горе. Она не ранила его сердце бестактностью, – нет, она выслушала его внимательно и сочувственно, с той безупречной и безликой заботливостью, какую проявляют опытные сестры у постели тяжелобольных. На другой день, спустившись к завтраку, он нашел возле своего прибора маленькие пепсиновые таблетки. И на этом его попытки сблизиться с Оливией закончились.

Что касается священника в костюме из грубошерстной ткани, то он посвятил себя физическому воспитанию деревенских ребятишек и жил, окрыленный надеждой. Он уже давно понял, что завоевать сердце Оливии Лэтам будет нелегко. Ничем не выказывая своих чувств, он решил действовать постепенно: сначала пробудить в девушке интерес к себе, потом уважение и наконец завоевать ее дружбу. Это ведь тоже много, даже если она его и не полюбит. После трех лет, как он ни старался, ему все же не удалось сделать из нее социалиста; человек серьезный и самостоятельно мыслящий, Оливия не была склонна к восторженности. Но она внимательно читала книги, которые он ей давал, и подолгу размышляла над ними. Когда они оставались вдвоем, она вступала с ним в бесконечные споры, подвергая тщательной и трогательно-наивной критике положительные и отрицательные стороны различных политических учений. «Ее будет не легко обратить, – думал Грей в начале их дружбы, – но за нее стоит бороться». Теперь, по истечении трех лет, он утешал себя той же мыслью.

Он приехал в Суссекс с твердым намерением не омрачать их дружбы своими личными переживаниями и надеждами. Как-то в Бермондсее он попытался объясниться с Оливией, но, подобно ее отцу, не встретил желанного отклика. Она проявила искреннее сочувствие, – Оливия всегда проявляла сочувствие, – но так и не поняла, что его путаные, нерешительные слова были чем-то большим, нежели простым выражением товарищеских чувств и интереса к ее работе. Его уверения показались ей попросту излишними, ведь она и так не сомневалась в его добром расположении, а всякое ненужное упоминание о том, что и без слов ясно, всегда вызывало у Оливии чувство смутного отвращения. Но потом она вспомнила, что накануне он провел ночь в семье одного бедняка, защищая перепуганных детей от побоев пьяного отца. Очевидно, это сейчас и сказалось на состоянии Грея, – а то с чего бы ему заикаться и бледнеть? И своим ровным ласковым голосом Оливия уверила молодого священника, что, разумеется, она ценит его дружбу и что, конечно, она согласна называть его «Дик», раз ему этого так хочется. И тем же тоном спросила, не забывает ли он менять носки, когда ему случается промочить ноги.

Грей не возобновлял больше своих попыток. «С таким же успехом можно говорить о любви Бритомарте», – возмущенно подумал он. И действительно, ее недогадливость в этом отношении было невозможно преодолеть.

Когда разразилась эпидемия оспы, Грей предложил свои услуги и с готовностью согласился заменить перепуганного священника, который был несказанно рад вырваться из охваченного болезнью города. Тяжелая работа и напряженная борьба с эпидемией были как нельзя более по душе Грею. Но, помимо этого, ему хотелось быть поближе к Оливии в такое опасное время. Теперь, когда Оливия спокойно жила дома, он тоже решил подыскать себе, хотя бы на время, более спокойную работу. «Придется довольствоваться, – думал он, – сознанием ее близости и дружеского расположения. Очевидно, немыслимо преодолеть это бесстрастное, нелепое непонимание. Ведь ей хоть кол на голове теши – все равно ничего не понимает!» Но если даже Оливия и поймет, что он хочет на ней жениться, то, пожалуй, воспримет это как оскорбление или как первые признаки размягчения мозга.

Но одно дело воздерживаться от объяснений в шумной сутолоке городских трущоб, где каждый день, каждый час сталкиваешься с убогим бытом бедняков, и совсем другое дело оказаться наедине с любимой в тиши цветущих долин. Решимости священника хватило лишь на три недели. Однажды он встретил Оливию у постели больного крестьянина. Потом они возвращались вместе домой по залитому солнцем лугу и беседовали о приходских делах. И вдруг он потерял голову. Они подошли к месту, где тропинка разветвлялась на две: одна убегала в открытое ячменное поле, другая вилась вокруг небольшой тенистой рощи. Сквозь отверстие в изгороди виднелись в зеленом сумраке леса мшистые стволы деревьев, заросли узловатого кустарника, стройные побеги наперстянки со склоненными чашечками цветов. Священник протянул руку:

– До свидания. Нам, кажется, в разные стороны.

– Вы спешите? А я собираюсь немного отдохнуть в лесу. Устала за день.

Она пролезла в отверстие изгороди и села на срубленное дерево. Священник смотрел на нее, облокотившись на изгородь. «Если я пойду за ней, – думал он, – то сваляю дурака, и она же будет презирать меня за это».

– Уходите? – рассеянно спросила Оливия. – Как жаль.

Она притянула к себе несколько веточек цветущей жимолости и, закрыв глаза, прижалась к ним лицом. Священник не шевелился. «Я сваляю дурака, – опять подумал он, – все любовники мира, вместе взятые, интересуют ее меньше, чем эта душистая ветка жимолости».

– Мне надо идти, – хрипло выговорил он.

Оливия улыбалась, наслаждаясь нежным прикосновением цветов, и Грей понял, что она уже забыла о нем. Стиснув зубы, он отвернулся, потом, разозлившись, перепрыгнул через изгородь и подошел к ней.

– Оливия, – сказал он, взяв у ней из рук ветку, – Оливия…

Она подняла голову. Выражение испуга на ее лице сменилось тревогой.

– Дик! Что случилось, Дик?

Священник задрожал от бессильной ярости.

– Оставьте вы хоть на минуту эту дурацкую зелень! Я и так знаю, что вам на меня наплевать, незачем подчеркивать свое равнодушие! С таким же успехом можно влюбиться вот в эту наперстянку! Вы похожи на бесполый водяной дух!

– Дик! – снова произнесла Оливия и, встав, взяла его за руку.

Он вырвался.

– Можете не щупать мой пульс! Я не болен оспой. И не сошел с ума. Я просто жалкий бедняга, который целых три года сохнет по девушке, а она настолько бесчувственна, что ничего не замечает!

Он сел, закрыв лицо рукой.

– Простите меня, Оливия. У вас, конечно, добрые намерения, но вы так невыносимо сдержанны. Любая женщина на вашем месте поняла бы, как это мучительно для меня.

Он сорвал ветку жимолости и, кусая губы, протянул ей.

– Извините, что испортил ваши цветы. Очень дурно с моей стороны. Но не так-то приятно волочиться за хвостом Бритомартовой лошади или запутаться в завязках халата, в который облачилась современная Бритомарта!

Оливия отступила назад и молча смотрела на него. Он опустил глаза, не в силах вынести ее пристального, недоуменного взгляда. Ветка жимолости упала на землю.

– Дик, почему вы не сказали мне раньше? Я и понятия не имела. Почему вы молчали?

Он засмеялся.

– Я пытался сказать, дорогая. Два года тому назад. Но до вас ничего не дошло. И не удивительно: вам не понять таких вещей. Напрасно вы огорчаетесь, я наперед знаю, что вы мне скажете, – что вы не любите меня. Но я так люблю вас, Оливия, что готов ждать бесконечно. Двадцать лет, если прикажете, лишь была бы надежда…