Сними обувь твою

Белый муслин, голубые ленты, ребячливая улыбка; а вот и обручальное кольцо с сапфиром, которого больше нет на ее руке. Право, можно простить ее тщеславные воспоминания о былой красоте – она, кажется, была на редкость хорошенькой. Но все равно он рад, что Беатриса не унаследовала эту бело-розовую прелесть, – она плохо сохраняется.

– «Портрет маркизы де Файо» кисти Лели. Он, разумеется, тоже остается.

– Разумеется, – сказала Беатриса.

Портрет со знаменитой подписью висел на противоположной стене. Когда Генри впервые вошел в эту комнату, он сразу же обратил на него внимание и с тех пор часто пытался понять, почему он напоминает ему Беатрису, хотя сходства никакого нет. На нем была изображена женщина, скорее всего иностранка, с большими темными глазами. Она была пышно одета; в пудреных волосах сверкали драгоценные камни; в белой руке она держала розу. Да, руки похожи – такие же изящные, и в то же время сильные и ловкие; но лицо совсем другое. У Беатрисы, слава богу, нет и следа этой пугающей, властной красоты, этого эффектного контраста угольно-черных ресниц и алебастровой кожи. Ее краски скромны, как у мышки. Кроме того, овал лица на портрете совсем другой, глаза посажены ближе, и рот тоже непохож. И все-таки… эта улыбка в лесу…

– Кто это? – шепотом спросил он Уолтера.

– Бабушка моего отца, француженка… ужасная женщина. Портрет был написан вскоре после ее приезда в Англию, до того, как мой прадед на ней женился.

Генри передернуло. Француженка! Неудивительно, что она с первого взгляда внушила ему отвращение, несмотря на все ее прелести. Нет, сходства нет ни малейшего. И если приглядеться, то видно, что она вовсе и не красавица. Но все-таки в ней что-то есть… Когда он снова взглянул на портрет очаровательной, как дрезденская фарфоровая пастушка, мисс Понсефоут, даже его неискушенному взгляду стало ясно, насколько она проигрывает при сравнении.

– Вот и все, если не ошибаюсь, – с облегчением сказала миссис Карстейрс. – Может быть, тебе хочется взять что-нибудь на память, дорогая моя?..

– Нет, спасибо, мама.

Миссис Карстейрс начала складывать список.

– Дора, – сказал ее муж.

Она бросила на него быстрый взгляд и провела платком по губам.

– Да… еще одно. Ты помнишь миниатюру твоего отца в золотом медальоне с бриллиантом? Я… мне кажется, что она у тебя. Я об этом не заговаривала, пока ты жила здесь, но теперь, я думаю, тебе следует вернуть ее мне.

– Она не может этого сделать, – сказал Уолтер. – Медальон в Лиссабоне. – Он по-прежнему глядел в пол.

– Ах, вот как? Я… я не знала.

– Отец подарил миниатюру ему, – сказала Беатриса. – Я выбрала портрет углем. Это было, когда он умирал. Он хотел, чтобы эти два портрета были у нас. Я думала, что вы об этом знаете.

– Нет, я не знала… Конечно, Уолтер, если ты убежден, что отец действительно подарил его тебе…

– Не понимаю, как это может быть, – сказал Карстейрс. – Насколько мне известно, медальон принадлежал тебе, Дора.

Она облизала пересохшие губы.

– Ну… да, мне казалось… Но это было так давно. Я… Я точно помню, как выбирала этот бриллиант.

Уолтер поднял голову и посмотрел на мать. Когда он заговорил, голос его был холоден и негромок, как у его сестры:

– Если вы хотите получить бриллиант, мама, я с удовольствием прикажу вынуть его для вас из оправы. Но, с вашего разрешения, я хотел бы сохранить миниатюру. Она не имеет никакой ценности.

Он встал.

– Если вы извините меня, я пойду спать; мне предстоит трудный день. Доброй ночи. До завтра, Телфорд.

Так, значит, у этого юноши есть характер. У Генри мелькнула мысль, что ему, возможно, еще доведется увидеть в таком гневе и Беатрису. И какая сдержанность, – что было еще страшнее.

А впрочем, неудивительно: кто угодно вышел бы из себя. Беатриса продолжала молчать. Наверное, она боится новых пререканий из-за золотой цепочки или жемчужной запонки отца – из-за того, к чему бедная одинокая девочка по ночам прижимается щекой.

Глава IV

Следующие пять дней были так заполнены всякими делами, что он совсем не видел Беатрису. Она занималась своим приданым, которое спешно шилось к свадьбе, а он с утра до ночи либо бегал по городу, либо торопливо писал необходимые письма. Нотариус, банкир, портной, священник, сапожник, ювелир; распоряжения экономке в Бартон и письма знакомым; хлопоты о специальном разрешении и подготовка к свадебному путешествию – все это нагромождалось одно на другое, приводя его в полную растерянность. Если бы не деятельная помощь всегда спокойного, уравновешенного Уолтера, он не успел бы закончить все вовремя.

Когда Генри спросил его совета, что подарить невесте, Уолтер смешался.

– Генри, – сказал он. – Беатриса поручила мне поговорить с вами. Она просит вас как об одолжении – обойтись совсем без подарка. Он необязателен, а ей это было бы тяжело… и мне тоже.

– Как вам угодно, – ответил Генри.

Он не мог решить, объяснялась ли эта щепетильность безобразной сценой из-за бриллианта в медальоне, или бедняжек все еще мучили те пустяковые долги, которые ему так и не вернули. Но как бы то ни было, надо уважать их гордость. Он ушел от ювелира, купив только гладкое венчальное кольцо.

Его будущий шурин – такой скромный и сдержанный – с каждым днем нравился ему все больше, особенно после того, как он своими глазами увидел, с каким уважением и восхищением относятся к этому юноше леди Мерием и почтенный семейный поверенный. Тем не менее он все еще чувствовал некоторую настороженность.

– Откуда у вас взялась бабушка-француженка? – ни с того ни с сего спросил он Уолтера, когда они однажды сидели в лондонской кофейне.

Для него было большим потрясением узнать, что в жилах его возлюбленной течет хотя бы капля презренной французской крови. Он считал Францию страной бесстыдных женщин и безмозглых щеголей в кудрявых париках – безнравственных папистов, которые пожирают лягушек и улиток.

Угрюмое выражение на его лице вызвало у Уолтера улыбку.

– Всего только прабабушка, Генри. Неужели вы не можете простить одной восьмой? Я думаю, что случилась самая обыкновенная вещь: прадедушка Норсфилд влюбился в нее.

Генри незачем было проглатывать свое «вот дурак!», потому что Уолтер, по-видимому, разделял его мнение.

– При дворе Карла Второго она славилась умом и красотой и, без сомнения, очаровала беднягу. Потом у него были все основания пожалеть об этом. Кончилось тем, что он спился. Она была жестокой женщиной.

– Это сразу видно, – сказал Генри, – да и распутницей к тому же.

– Судя по всему, да. Впрочем, быть может, она не так уж в этом виновата.

От такой преступной снисходительности все твердые нравственные принципы Генри встали дыбом.

– Плохая жена – и не так уж виновата? Я вас не понимаю.

– Сперва был плохой муж. О ее юности мне почти ничего не известно, но я слыхал, что в пятнадцать лет она была взята из монастыря и стала третьей женой развратника, который был втрое старше ее. Чего же можно было ждать после этого? Ей не исполнилось еще и восемнадцати, когда он дрался из-за нее на дуэли и был убит.

– И тогда она вышла замуж за вашего прадеда?

– Нет, гораздо позже – лет через двенадцать. Прежде чем стать леди Норсфилд, она была причиной множества дуэлей почти при все дворах Европы, и говорят, что одно время она считалась счастливой соперницей прекрасной Авроры фон Кенигсмарк. Потом она принялась за политические интриги сомнительного сорта и была связана с иезуитами и якобитами, которых, как подозревают, затем предала из корыстных побуждений. Насколько можно судить, она презирала своего мужа и ненавидела свою единственную дочь. Бедняжка заикалась, а мать издевалась над ее недостатком в присутствии посторонних. После смерти второго мужа она переехала в Лондон и предалась азартным играм, а ее дочь осталась в деревне и жила в такой нищете, что стыдилась показываться на людях. В конце концов дедушка Риверс пожалел ее и женился на ней.

– Гм, – сказал Генри, – хорошенькая история, нечего сказать!

– Да. Боюсь, что эта часть семейной хроники не делает большой чести нашему роду. Но следующее поколение жило иначе. Родители моего отца были образцовой любящей парой, и он всегда благоговейно чтил их память, особенно память матери. Она, кажется, была необыкновенно милым, но, к сожалению, больным человеком. Спасение пришло слишком поздно. Она умерла, когда моему отцу было тридцать лет, и все его детство и юность были омрачены припадками меланхолии, которыми она страдала. Ей казалось, что ее мать стоит у нее за спиной и нашептывает, чтобы она повесилась. Однажды, когда он был еще мальчиком, к ним неожиданно приехала его бабушка, и он говорил мне, что никогда не мог забыть выражения лица матери в ту минуту. Об этом портрете сложилась своего рода семейная легенда. Когда Беатриса была маленькой, он иногда ей снился и она просыпалась в испуге. Я помню, как она расплакалась, когда кто-то сказал, что она унаследовала знаменитые руки. По-моему, сходство этим и ограничивается, да еще, может быть, в посадке головы у них есть что-то общее. Элси совсем непохожа на леди Норсфилд, она вся в маму.

«Ничего, – подумал Генри, немного утешенный, – в четвертом поколении это еще терпимо». Наверное, в каждой семье есть своя паршивая овца. Если уж на то пошло, заключил он, ему тоже не приходится особенно гордиться дедушкой Телфордом.

В среду вся семья приехала в Лондон и остановилась в гостинице. Венчание было назначено на следующее утро. Приглашены были только леди Мерием, гувернантка и один из лондонских кузенов Генри. После семейного завтрака новобрачные уезжали в Брайтхелмстон, а Уолтер и Элси – в Париж.