Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

– Ударила пристававшего ко мне мужчину. – наклонив голову, она дотянулась левыми пальцами до волос, сбросила с глаз их лукавую темноту. – Он оказался кем-то из мэрии.

О своеволии городских чиновников уже устали говорить даже в парках, возле досок марбунаги, но все же я был удивлен, не понимая причины, заставившей кого-либо из них обратиться к женщине. В черном костюме жара становилась увлекательно нестерпимой, я торопился на встречу с девушкой, обладавшей грудями размером с мою голову и мне совсем не хотелось тратить время на юную бунтарку, но в тонкости ее тела я почувствовал нечто, способное привлечь мои многозначные страхи. Слабый женский запах, аромат давно исчезнувших цветов, изгнанных с земли съедобными культурами, пятнистых лепестков, сгибающихся под собственной медоносной тяжестью, кружился возле нее блеском поддельной монеты, и я почувствовал в девушке гибельную страсть к молчаливому страданию и готовность переживать его как другие внимают мотиву популярной песенки, возбудившие меня больше, чем мысли о необъятном бюсте. Обойдя вокруг девушки, я внимательно осмотрел ее бледную плоть, щедро смазанную солнцезащитным кремом, плотные нагие ягодицы, твердые ноги, подпираемые высокими каблуками ритуальных туфель, предназначением имевших не только увеличение ее привлекательности, но и усиление страдания. Груди ее округлились, потянувшись к земле, а соски их напряглись от ощущения уже происходящего и неминуемого в ближайшем будущем насилия. Полицейский, полноватый мужчина с усами, намекавшими на попытку скрыть деформацию губы, высунулся из своей будки, обдавая меня густой прохладой.

– Или делай дело или проваливай! – волосатой рукой карточного игрока он указал мне на столб рядом с девушкой. – Разговаривать запрещено!

– Сделай это! – прошептала она, бросая на мужчину ненавидящие взгляды, как будто выполнив ее просьбу, я мог причинить ему боль. – Я хочу, чтобы ты сделал это!

Тонкие черные каблуки ударили о кремовый камень стальными набойками и сочная жара воспламенилась от того золотистыми искрами. Сжав губы, она смотрела на полицейского, выжидавшего, придерживая потрескавшуюся пластиковую дверь будки. В сощуренном трепете ее глаз чудился мне радостный покой революционера, переживаемый им за мгновение до того, как в самоубийственном взрыве погибнет тиран.

– Сколько? – пальцы мои выпрямились, согнулись, дернулись, стряхивая капельки пота.

Прикусив губу, девушка задумалась, но мне показалось, что она, пережившая уже подобное, всего лишь вспоминала, сколько требуется ей для удовольствия.

– Три. – в первое мгновение слово показалось мне незнакомым и только напомнив себе о присутствии между четными цифрами однолетних, я смог снова вдохнуть.

Расстегнув серебристые розы пиджака, я снял с деревянного столба многохвостую кожаную плеть. Удовлетворенно кивнув, полицейский захлопнул дверь, вернувшись к слоновьим бегам на экране помехолюбивого черно-белого телевизора.

Обойдя девушку, я встал позади и слева от нее, взвесил на руке плеть. Город пожалел денег на столь требовательный инструмент, возмущая меня той варварской скупостью. Легкая и тонкая, плеть неудобно лежала в руке, прилипала к коже неловкой кожаной резьбой рукояти, не вобрала никаких украшений, кроме городского герба и в целом казалась мне слишком простой, мягкой и короткой, неспособной в полной мере выполнить возлагаемые на нее обязанности. Вспомнив об имевшихся в моей собственности соплеменницах ее, я пожалел, что не захватил с собой ни одну из них, потворствую слабостям свидания. В сравнении с оказавшейся в моей руке муниципальной собственностью, подобия ее из коллекции, хранившейся под кроватью в моей квартире, изящные, разноцветные, снабженные выступами и утолщениями, с рукоятями, имеющими специально разработанную для удобства руки форму, украшенные заклепками, печатями, кошками, ящерицами, были все равно что фабричная девчонка рядом с салонной проституткой. Но, как говорил мой брат, каждый должен однажды совокупиться с уродливой женщиной.

– Давай! – прошептала девушка. На ягодицах ее я не заметил следов от прошлых ударов. В опустевшем городе не нашлось тех, кто решился бы замедлить свое бегство к прохладе, покинуть салон автомобиля, наградить ее заслуженным наказанием. Мысль о первенстве показалась мне приятной, но пробудила любопытство, требовавшее от меня узнать, могу ли я стать для нее первым и в чем-нибудь другом.

Размахнувшись, я излил на ее ягодицы вязкий удар, пришедшийся по ним обеим, оставивший не полосы, но ровный расплывчатый красноватый след, гладкое пятно, возбуждающее самим присутствием своим, контрастом с окружающей его роскошной бледностью.

– Сильнее! – зашипела она, сжав кулаки, пошире расставляя ноги, изгибая спину, подставляя мне восторг своего страдания. Послушавшись девушку, я заставил ее вздрогнуть, захрипеть, протяжно застонать. Все те изобильные звуки казались мне слишком громкими, пугающе непристойными, запретными и опасными. Взглянув вокруг, я не увидел никого на улицах, никто не выглядывал, не подсматривал из открытых, перемигивавшихся солнечными бликами окон окружавших площадь высоких тоскливых домов, не торопился помочь мне или остановить меня в узаконенном моем истечении. Имелись в этом городе и те, кто возражал против публичных экзекуций, но они пребывали в меньшинстве и представляли из себя, в основном, иммигрантов, не понимавших наших традиций и обычаев. Больше всего меня беспокоило то, достаточно ли красиво я наношу удары, совпадает ли с требуемой сила их, выполняемы ли мной все условия, пригоден ли я на роль пусть и временного, но палача. Имея большой опыт в обращении с плетью, я совершал то обычно с иными целями и боялся теперь, что не смогу в полной мере выполнить обязательства, возложенные на меня городом в то мгновение, когда я снял со столба орудие экзекуции.

– Сильнее! – одурманенная, обезличенная злоба в голосе девушки возбуждала меня больше, чем ее воспаленная нагота или суетливая податливость. Голова ее опустилась, она качала ею с неистовством ошибившейся в заклинании ведьмы, трясла слипшимися в острые пряди волосами утопленницы, метавшимися из стороны в сторону хвостами возмущенного мраколюба, покачивала ягодицами, переступая с ноги на ногу, совершая скованные движения порочного первобытного танца.

Капли пота ядовитыми улитками ползли по моему лбу, выжигая поры, стирая неровности кожи и мне пришлось смахнуть их левой ладонью. Обычно я не чувствовал жару, сказывались мои происхождение и привычка, но сейчас, за одно мгновение между вторым и третьим ударами, я словно ощутил весь тот жар, от которого ускользал все эти годы, как будто копился он где-то с намерением быть выпущенным на волю в ту самую минуту. Покачнувшись, я едва удержался на ногах, и только мысль о том, что меня сочтут не выполнившим свой долг, позволила мне устоять. Стянув пиджак, я повесил его на вцепившиеся в шелковистую ткань всеми своими щепками колодки, размахнувшись, приложил к последнему удару всю свою силу, рисуя ровные, чарующие, обезличивающие деву следы восторженного возмущения. Плеть повисла в моей руке опустошенной плотью, капли пота, обретшие по запястью и согнутым дрожащим пальцам праведный свой путь, находили пустыню рукояти безжизненной и, не надеясь уже найти спасение на переплетшихся хвостах, срывались с них, в лаковой древности мостовой находя успокоение, а я только глубоко дышал, с усилием втягивая увлажнившийся воздух, мечтая закрыть глаза, но не имея смелости совершить то.

– Еще! – хриплый ее шепот сковал меня, пронесся по моей коже леденящим предостережением.

Выждав мгновение и собравшись с силами, я нанес следующий удар и она повторила свою просьбу, она делала то снова и снова до тех пор, пока все ее ягодицы не обрели ровный розовый цвет, прерываемый лишь темными прерывистыми полосами, а сама она не затряслась, обвиснув на колодках. Ноги ее ослабли, вывернулись, подогнулись, едва не ломая каблуки, затряслись, распространяя дрожь по всему телу, спина изогнулась, продавливая сквозь бледную кожу все позвонки, живот сжался и я отвернулся в смущенном омерзении, как делал то всегда, становясь свидетелем женского оргазма, явления отвратительного по природе своей, которое я, будь моя воля запретил бы законом, прилагая все необходимые для того хирургические операции. Женщины слишком сильно тряслись, испытывая удовольствие, распространяя свои вибрации на всю вселенную, сбивая ее с установленного естественного ритма, мешая ей функционировать так, как предполагалось изначально, и это надлежало прекратить со всей возможной поспешностью. Именно поэтому я и перестал беспокоиться о женском оргазме, а вскоре научился убеждать моих женщин в преувеличенной его ценности. Вернув плеть на изогнутый ржавый гвоздь, я подхватил пиджак, достал из его внутреннего кармана свою записную книжку со вцепившейся в обложку ручкой, вырвал листок у стальной пружины, оставил на нем номер своего телефона и, оплачивая переживание свое, ногтем левого указательного пальца затолкнул бумагу в трещину между частями колодок, распугивая устроившихся в ней мелких жучков и стараясь не наткнуться на терпеливые занозы. Через две недели она позвонила мне.

Ответив на звонок с алчной поспешностью, открыв телефон и не посмотрев при этом на определившийся номер, я немедля пожалел об этом.

– Ты просмотрел запись? – голос Михаила, всегда отливающий скромностью, превзошел в том обычное свое состояние.

– Нет. – остановившись на перекрестке перед площадью, я пустил Теодора на асфальт между моих ног, сосредоточившись на разговоре.

Рассмеявшись, он закашлялся.

– Не лги мне. – сходство между нами позволяло ему уверенность. – Тебе понравилось?

– Как она попала к тебе? – автомобильное движение было таким плотным и медленным, что большей проблемой было бы для меня найти трещину в автомобильной стене, чем дождаться зеленого цвета светофора или удачного пустого момента.

– Думаю, она есть почти у всех в этом городе. – щелчок и шепот зажигалки прервали его дыхание. – Но я был уверен, что ты ее не видел.

– Почему? – снисходительность его казалась мне оскорбительной.

– Ты не стал бы обращаться с ней по-прежнему, если бы знал. – от столь великого презрения связь между нами ухудшилась, истончилась, едва не прервалась.

Но он был прав, подозревая, что, будь все известно мне, я изменил бы игру, которую вел со Снежаной.

– Кто на записи? – теперь именно это интересовало меня более прочего.

– Ты не знаешь даже этого? – смеяться так он мог бы в том случае, если бы сподобился я произнести очевидную глупость об устройстве мира. – Спроси у нее сам.

Вернув телефон в карман брюк, я подхватил Теодора и отправился в странствие через дорогу, изгибаясь, поворачиваясь лицом к затравленно переливающимся лобовым стеклам, протискиваясь между автомобилями, задевая их чучелом, едва не сбивая его мордой боковые зеркала, а полосатым хвостом – обмякшие антенны, улыбаясь детям, восхищенно показывающим на мертвую тварь, смущенно кивая взрослым, хотя в том не было нужны и некоторые из них, пребывая в безопасности за поднятыми стеклами окон, беззвучно поносили меня, причиной чего мог быть сам факт моего движения в то время как они уже и не помышляли о возвращении к его изменчивости. Перебравшись на другую сторону, я почувствовал себя путником, случайно оказавшимся на пути миграции хищников и выжившим лишь благодаря тому, что, родившись прежде срока, снискал тем самым пренебрежительную милость вселенной. Телефон зазвонил снова, на сей раз я был спокойнее и рассудительнее, посмотрев сперва на осажденный выбоинами и царапинами круглый синий экран посреди крышки. Номер не был мне знаком, но я привык отвечать на все звонки вознаграждаясь за то необычными знакомствами.

– Приятно, что ты еще не предал нас. – полковника было едва слышно, шум накатывал жемчужными волнами, пробиваясь сквозь кораллы скрежещущих помех.

– Как вы узнали мой номер? – открытые настежь ворота парка приветствовали меня визгливым покачиванием. Первая же скамейка с правой стороны кривой асфальтовой дорожки удостоилась моего присутствия, оказался на ней и Теодор. Вырвавшись за пределы разрушенных кварталов, впервые оказавшись в окружении такого количества деревьев, он насторожено замер, в изумлении уставившись на нечто столь для него необычное.

– Я же говорил тебе, у нас много агентов в городе. – словами своими он вынудил меня осмотреться, но, кроме двух толкающих детские коляски женщин вдали, здесь никого не было.

– Девушка, с которой ты разговаривал, – полковник захрипел, что должно было быть усмешкой. – Это она изменила тебе?

– Не имеет значения. – оставалось непонятным мне, как они могли перехватывать и прослушивать мои разговоры. Все время моего пленения телефон оставался при мне, в кармане брюк.

– Выступление мэра начнется через два часа на центральной площади. Ты должен быть там. И прихвати Теодора. – неожиданно заботливо прозвучали те его слова, как будто говорил он о своем сыне или младшем брате, которого доверил моей неумелой заботе.

– Вы собираетесь взорвать его там? – мысль о том, что я могу стать участником столь многозначительного деяния возмущала и обескураживала.

– У него нет дистанционного взрывателя. – ложь была семенем их, источником их удовольствия и мне следовало быть осторожным. Опасливо покосившись на чучело, я положил руку на его спину, как будто сей дружеский жест мог удержать его от смертоносного решения.

– Я только хотел сказать тебе, что могу решить проблему с твоей девушкой очень быстро. И тот мужчина, с которым она тебе изменила, тоже получит свое. – трепещущая тихая ярость убеждала меня в наличии среди пережитого им схожих происшествий.

Но наказанием за содеянное я видел для них обоих только изнасилование. Было бы приятно застать их вдвоем, появиться в самый неподходящий момент в сопровождении нескольких сильных мужчин. Любовник вскочил бы с кровати, недоуменно озираясь в поисках оружия или пути для бегства, а она осталась бы лежать на смятых простынях с раздвинутыми ногами и сперма вытекала бы из нее, что позволялось мне только в обозначенные простыми числами дни. Боявшаяся, что противозачаточные препараты изменят ее тело, а презерватив, будучи натянутым на мой член останется после полового акта в ее влагалище, она предпочитала изредка разрешить мне извергнуть в нее семя без какой-либо защиты, кроме покрасневших от волнующего воспаления календарных границ и вымывающего опасные ценности мочеиспускания. Присев на край, я наблюдал бы за тем, как чужое семя выползает из нее обреченной медузой, ядовитым слизнем, голодной амебой, а она приподнялась бы и с непокорной торжествующей ухмылкой смотрела на меня, не защищаясь, не пытаясь сбежать, словно содеянное ею было великим подвигом, в силу моей ограниченности непонятным мне, но ведущим к становлению ее имени нарицательным для следующих поколений. Отдав вульгарную пару своим спутникам, я, присел бы возле двери и, закурив, спокойно наблюдал бы за тем, как они, схватив ее, рычащую, отбивающуюся, скалящуюся, сквернословящую, перевернули бы ее, схватив за руки и ноги, положили на живот, в то время как любовник ее под дулом пистолета подставил бы свои запястья и щиколотки гневной стали наручников, мечтающей протереть их до кости. Готовность обозначили бы проросшие между губами черные шарики кляпов и изнуренная неизбежность в глазах. Два тела, не так давно впивавшиеся друг в друга, лежали бы рядом на животах, заполняя собой всю ширину кровати. Простыни свисающие до пола, пытались бы выбраться из-под незадачливых тех любовников. Лучше всего, если в комнате будет едва достаточно места для узкой кровати. С низким потолком, окном, из которого могут выпрыгнуть три человека одновременно. Нужно много света, требуется рассмотреть все в подробностях. Посмеиваясь, похлопывая друг друга по плечам и рукам, пришедшие со мной разденутся, смажут свои члены слюной, растирая ее по вытянувшейся плоти. Один из них должен быть светловолосым и именно ему предстоит первому воткнуться в анус девушки. Вместе с тем другой должен войти в мужчину и они должны приступить к осуществлению наказания, справедливого и непреклонного, немилосердного и забывшего о прощении. Движения их должны быть синхронны до тех пор, пока я не попрошу иного и тогда они изменят свое положение, добиваясь подъема одного в мгновение полного погружения другого. Одновременно извергнув семя, они уступят место для следующих, подойдут ко мне, осведомляясь, все ли сделано так, как мне хотелось, и я удовлетворенно кивну, наслаждаясь закатившимися глазами девушки, лужицей из слез и слюны возле ее прижавшегося к подушке подбородка. Не в силах полковника было подарить мне такое наслаждение.

– Я все сделаю сам. – голос мой дрожал от пробравшегося из воображения возбуждения.

– Как хочешь. Мы должны поддерживать друг друга, помогать друг другу. Именно для этого и нужны соотечественники. – перед тем, как отключиться, он издал странный звук, с каким носухи отрыгивают кости ящериц.

На следующий день Освобождения я арендую беспилотный летательный аппарат и разбросаю над разрушенными кварталами фотографии того, что представляет сейчас их незабвенная родина. Конечно же, они назовут все это провокацией и подделками, но я получу немало удовольствия от представления о недоуменном, испуганном сомнении, пусть и на мгновение, но возникнувшем в одном из тех беспокойных солдат.

Закончив и этот разговор, я сидел, сжимая в руках телефон, ожидая, что он задрожит снова, являя мне прочих, желающих говорить со мной, сообщить мне неприятные новости, угрожать мне, запугивать меня, убеждать совершить то, чего я не желал. Небо казалось мне обвисшим, солнце продавило его, вынудило в центре опуститься чуть ближе к земле, отчего поднялся легкий ветер, бросивший мне в лицо смесь из мертвых сухих насекомых, живых муравьев, прошлогодней игольчатой травы и неугомонной пыли. Морщась, я стряхнул с одежды тот жизнеутверждающий мусор, протер глаза, пытаясь извлечь из них песчинки, заморгал, чувствуя, как на правом появляется слеза. В тени антрацитовых деревьев солнцезащитные очки не были необходимостью, но я все же спрятал за ними глаза, опасаясь новых приступов ветра. Когда-то в этом парке имелось множество скульптур, составлявших группы и композиции, изображавших великие и страстные деяния, объяснявшие смотревшим на них суть плодородного насилия. У моего отца хранился подарочный набор черно-белых открыток с фотографиями тех скульптур. Задолго до того, как мой член впервые напился крови, я любил, раздевшись и лежа в постели родителей, рассматривать гипсовые тела, поглаживая сохранившиеся на простыни пятна засохшей спермы, двумя пальчиками лаская свой ни к чему полезному не пригодный еще орган, мечтая о скорейшем его ответе на те прикосновения. После случились война, парочка мятежей, неудавшаяся революция, подавленная вернувшимися из океанских странствий кораблями лоялистов и теперь от некогда пробуждавших первобытное вожделение фигур остались только ржавые каркасы погнувшихся прутьев. На некоторых до сих пор сохранились остатки гипса, вцепившиеся в них паразитирующим наростом, нависшие над землей перезревшим плодом умирающего дерева. Смотреть на них все равно, что наблюдать за каплей росы, прилипшей к кончику лепестка и упорно не желающей падать. Пока продолжается наблюдение, желание падения превосходит все остальные, но уже через мгновение после его воплощения хочется возвращения к прежнему, и капля все также висела, подрагивая искрами утреннего солнца, намекая на грядущие истечения соблазнов.

Удручающая скромная чистота заостряла все в том парке. Ровные дорожки из шершавых темных камней, принявших на себя зеленоватые рунические пятна, подметались каждое утро, в прямые ветви деревьев, в насекомоядные их стволы, перемигивающиеся реснитчатыми ртами, прорастали черные грибы наблюдающих камер, нигде не пряталось мусора или запрещающих табличек. Когда мэрия попыталась убрать остатки скульптур, возмущенные горожане перекрыли улицы. Группы визгливых безропотных туристов приезжают сюда с властолюбивыми экскурсоводами, фотографируют останки, насилуя их эктоплазмой вспышек, вынуждая ржаветь быстрее. К счастью, это время дня слишком жарким представлялось для приезжих, развлекавших себя где-нибудь возле океана, в прохладе обморочных музеев, жадных ресторанов, гремучих отелей. Город много получал от назойливых посетителей, но не мог избавиться от презрения к их малокровному веселью. Почувствовать ту вежливую ненависть может только знающий повадки местных жителей, способный заметить в их улыбках мерзлую червоточину, услышать в заискивающих словах сокрушенный треск, трепетное сожаление о том, что городу не удается обойтись без этих назойливых стайных падальщиков. Поджав губы, жители обходили группы туристов, в изумлении уставившихся на оберегавших перекрестки богинь с кошачьими головами и надеялись, что когда-нибудь снова начнут работать рудники и заводы по изготовлению нейтральной кармы, ограничивая присутствие на наших улицах болтливых иностранцев.

Рассеянно поглаживая Теодора, я сидел на деревянной скамейке, откинувшись на ее спинку, посматривая на школьников, прогуливавшихся в глубине парка. Мальчики шли, обнявшись, сняв форменные пиджаки, повесив ранцы на одно плечо. Тот, что был чуть ниже, светловолосый, наклонил голову к плечу спутника своего, они о чем-то разговаривали, не делая при этом никаких жестов, юные заговорщики, в окружении потерянных форм вынашивающие разрушительные замыслы свои. Им можно было позавидовать, ибо в бессмертной юности своей они не ведали еще предвкушения утомительных потерь и наивных поражений, не знали мускусной ревности и не вожделели сладостного обмана. Должно быть, младший из них еще не познал напряжения своей плоти. Со мной это случилось позже всех моих ровесников. Слишком поздно, как всегда казалось мне самому.

В тот день мы с братом остались вдвоем. Родители уехали, девушка отказала мне в свидании, оговоренном за две недели до того и я не знал, чем себя занять. Некоторое время я провел на кухне, лениво ковыряя клубничное мороженое, нехотя созерцая на экране маленького телевизора старый черно-белый фильм про терпящий бедствие по вине гигантских медуз танкер, но вскоре мне все это надоело. Оставив растаявшее мороженое в пингвиньей чашке, я побрел в свою комнату, но, проходя мимо залы, обнаружил ее дверь открытой. Телевизор, стоявший в дальнем левом углу прожигал свой экран и распалял плоть зрелищем магнетической блондинки, тяжелой, величественной, подозрительно похожей на нашу мать, а мой брат, обнаженный, загорелый, потирающий выцветшие орхидеи шрамов, ласкающий убивающие ящериц татуировки, полулежал на диване, поглаживая свой член, вздымающийся над его телом подобно башне звездочета, поднявшейся над выжженной, отравленной многолетними ее испражнениями землей. Несколько секунд прошло, прежде чем он заметил, почувствовал меня, запрокинул голову, сплюнул на пол кровавую слюну. За это время темнокожий мужчина успел приблизиться со спины к блондинке и вцепиться влекущими руками в ее неподдельные груди.

– О, братишка! – не прекращая ласкать себя, брат махнул мне левой рукой. – Иди сюда.

Заметив мое сомнение, он сощурил глаза, сжал губы и повторил свой жест. Не желая злить его, я переступил порог комнаты.

Похлопав по дивану, он вынудил меня опуститься рядом с ним, почувствовав, как липнет к моему телу трескучая кожа.