– Не вспоминай про это. Ненужно.
В глазах ее не было никакого намека на озабоченность по этому поводу. Но все-таки что-то она хотела меня спросить и никак не решалась.
– Ну и хорошо. Меня это угнетало, честное слово. Лена, ты что-то спросить хочешь. Мне так показалось.
Леночка слегка порозовела и опустила глаза. Я понял, в чем дело.
– Лена, – начал я решительно, – посмотри на меня.
Леночка подняла глаза. Я заглянул в них и взгляд мой был очень серьезен.
– Дай свою руку, – уверенно произнес я, отрицательно покачав головой, показывая, что ничего предосудительного в моей просьбе нет.
Леночка, словно загипнотизированная, медленно протянула мне свою ладошку, сложенную лодочкой. Я обхватил ее руку своими ладонями, медленно и очень уверенно произнес:
– Счастлива будет та девушка, которой достанется Лешка! Ты веришь мне?
Ладошка Леночки дрогнула, и она опустила глаза, покраснев еще больше.
– Спасибо, Женя. Ты добрый!
«Наверное, – подумал я, – если за такой короткий период столько красивых девушек мне это уже сказали».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В эту смену ни Тонечка, ни Аня не позвонили. Я тоже не звонил им. Нам всем нужен был тайм-аут. Радиостанцию не включал, в эфире делать было нечего. Днем немного покемарил, но, несмотря на вялость и сонливость, сон не шел – сказывалось перевозбуждение. Зато мысли обо всем происшедшем роились, и никакого сладу с ними не было. Я не мог думать о ночи, проведенной с Анной, с бесшабашной веселостью, как это было почти всегда в отношении ее сестры Тонечки Воробьевой. Аня – это серьезно. Это не приключение, с Тонечкой под лестницей Радиоцентра, не забава на крыше под мачтой с антенной. Я ясно понимал, что в мою жизнь, в меня вошла какая-то большая и правильная истина, к которой я раньше вовсе не был готов. Но она еще не осознавалась мною, хотя с каждым часом, с каждой минутой прорастала в моей душе все больше и больше.
Я оглядывался на свое прошлое и думал о том, что ответственность за то, как живу и за то, что делаю, несу я сам, и никто эту ответственность со мною не разделит.
А еще я думал, а что же теперь будет? Безусловно, Анечку больше трогать нельзя! Память о рассказе Тони была свежа. Свежа была память и шрамиках Ани, которые я так недавно ощущал своими губами.
Внезапно вспомнились Анечкины слова: «Если Бог есть, он многое простит тебе за эту ночь!»
Эта ее фраза несла какой-то неуловимый скрытый смысл. Я чувствовал это, но понять не мог. Немного переиначив ее слова я, стоя перед зеркалом, тихо произнес: – «Если Бог есть, он подскажет, что делать».
И сразу пришло понимание: дело не в словах, вовсе не в них, а в той, еле уловимой интонации, с которой Аня их произнесла. В них была какая-то законченность, была просьба, нет – мольба, не идти дальше!
И от этого понимания мне стало нехорошо. А как это, не идти дальше? А Тонечка? А с ней как? Тоже не идти дальше?
Было далеко за полночь. Зайдя в тупик в своих размышлениях, я решил оставить эту тему – утро вечера мудренее.
Я зашел в помещение проходной. Коля, как ни странно не спал, смотрел негативно-показывающий телевизор без звука.
– Коль, – зло сказал я, – дай водки!
Коля, совершенно не удивившись, думал несколько секунд, потом полез куда-то за батарею и выудил оттуда поллитровку, в которой жидкости оставалось на одну треть, и молча, протянул ее мне с таким равнодушием, как будто я у него попросил стакан простой воды.
Я взял у него бутылку и, даже не поблагодарив, пошел к себе.
Вылив водку в фарфоровую чашку, я выпил ее одним махом, не запив водой, не закусив ничем. Водка скопилась в солнечном сплетении тугим и горячим, вызывающим легкую тошноту комком, побыла там немного и медленно растворилась, проникнув в голову, проникнув в душу. И мне стало удивительно хорошо! И не от водки вовсе, а от того что перестало быть плохо.
Я лег и провалился в ничто.
Я с трудом открыл глаза. Меня тормошил Коля! Каким-то деревенским чутьем своим, он понял, что я не проснусь сам и ответственность за утро взял на себя.
– Да проснись ты, елки-моталки, Босс сейчас придет!
Я уже понял, что происходит, но какое-то абсолютное равнодушие овладело мной.
– Да иди ты на хуй! – грубо «отблагодарил» я его за заботу.
Коля ничуть не обиделся, сказал просто:
– Ну, как знаешь. Я тебя разбудил.
В коридоре, буквально в двух шагах от незапертой двери мониторки, действительно послышался голос Исаева и Постнова. Постнов что-то говорил, Исаев поддакивал.
Я не встрепенулся, как раньше, не кинулся с подушкой и одеялом к своему многофункциональному шкафу. А самым обычным образом, как будто находясь у себя дома, встал, убрал свою постель, взял журнал передачи дежурства и сел к мониторам. Не прошло и минуты – вошел Исаев. Он что-то дежурно спросил, я что-то дежурно ответил.
– Ты смотри, не разболейся совсем. Плохо выглядишь!
– У меня температура высокая, Александр Николаевич, – соврал я.
Исаев озабоченно собрал в пятерню подбородок, «пожевал» мои последние слова:
– Температура высокая… температура высокая… Ладно, – решил он, – будет хуже, иди на больничный.
Пришел Михаил. Он тоже озаботился моим видом, но его тревога была объяснима. У него происходил какой-то важный семейный процесс. Что именно, он не рассказывал – тема была ему неприятна, да я и не спрашивал. Он просто намекал, что ему сложно меняться сменами и «ломать» свой график.
Тонечка Воробьева шла на работу, я шел домой. Зачем ей понадобилось приходить так рано, было понятно – она хотела встретиться со мной.
Я увидел ее почти на самом выходе из леса не так уж далеко от того места, где, в порыве страсти она потеряла золотой кулон. Он и в этот раз украшал ее шею.
Мы встретились, и нам обоим сразу стало понятно: в наших отношениях произошли перемены.
«Условности, условности и еще раз, условности, – подумал я. – Все это условности. Ночь, проведенная с Аней, не могла пройти для всех нас бесследно».
А моя интуиция подсказывала большее: по крайней мере, я, всегда беззаботно стремившийся к новизне, к обновлению ощущений получил их такую порцию, что почувствовал «отравление» от переизбытка.
Но я так не хотел охлаждения отношений с милой и такой привычной еврейской девушкой Тонечкой Воробьевой. И я еще не готов был осознать, что это неизбежно, если я действительно не хочу зла ее сестре Ане. Поэтому я обнял мою Тонечку, притянул к себе и нежно поцеловал. И поцелуй этот я оценил уже не так, как раньше. Я уже имел возможность сравнения…
Тонечка вела себя совершенно по-прежнему, и мне от этого становилось намного легче. Таким образом, она как бы брала на себя большую часть ответственности за то, что с нами троими происходило.
– Женька, – сделала Тонечка испуганные глаза, – от тебя пахнет! Ты пил что ли?
Я улыбнулся:
– Совсем немного, радость моя, не тревожься. Просто никак расслабиться не мог.