К. Д. Бальмонт

Кто подходит к поэту в маске критики, всегда должен бояться того, что услышит презрительное: noli tangere. И если так остановил поэт отзыв критика относительно стихов, совершенство которых не чувствуется, не бесспорно, не оценено непосредственно и всеми, кто восприимчив в гармонии слов, – то и тогда будет прав поэт, потому что творчество лирическое все-таки едино, т. е. составляет одно слитное целое. Совершенные стихи лишь зазывают; они как бы ласковее, вкрадчивее; они колдуют, и колдовству их так же радостно отдаться, как нежному взгляду красавицы, обещающему блаженство. Наугад возьму строки, напечатанные рядом с только что приведенными:

Светлый голос мандолины сладкой лаской прозвучал.
Точно кто-то поцелуй мой с поцелуем обвенчал.
……………………………………………………………………..
Губы – нежный цвет коралла, очерк бледного лица,
Струи, струи, поцелуи, струи, струи без конца…

Если эти стихи не нужны и чужды, если ничего они не дают и вовсе не заманивают они зачитаться стихами Бальмонта – оставьте его книги; пусть; они лежат себе там, в оскорбительной завали книжной лавки, пока не придет околдованный ими и не освободит их от этого плена. Лучше быть критиком освобождающим, глашатаем, увлеченным и зачарованным читателем, потому что работа критика только постольку полезна, поскольку она помогает зажечь в литературе новый светоч. Гасить лампады – тупой труд сумрачного сторожа, оставшегося в храме после того, как отошла священная служба. Критики должны бы писать только о новых поэтах и только о таких, в стихи которых сумели влюбиться по уши, а влюбленные ведь перестают взвешивать правильность и красоту черт тех, кого любят. Любят всегда за что-либо одно. Остальное приложится. Только бы не перестать любить те черты, за которые полюбил.

А когда перед нами уже немолодой, хотя бы он и оставался юным и пылким, поэт, тогда надо помочь любить его уже осмысленно, любовно составлять vade mecum, без которого читателю – деловому человеку, занятому делом, недосуг разобраться в своих даже самых дружелюбных чувствах к поэту. Такая работа тоже священна, потому что она тоже полюбовна.

Vade mecum к Бальмонту, путеводитель по всем уклонам, терзаниям, запросам, сомнениям и радостям современности. Ницше и искание Бога, эстетизм и стилизация, революция, жажда жизни, городской шум и европеизация Руси, музеи и книги, социальные невзгоды и современная любовь, стонущая и хохочущая, потому что разбиты все ее прежние ритуалы и правила, Достоевский и возврат к философской выучке и опять книги, и опять музеи, а тут еще природа и русская, и чужая, оранжереи и лесные дебри, очарованность и ненависть – вся жизнь сама поет через Бальмонта, и вместе со всей жизнью пел и поет Бальмонт. Сплетаются в его лиризме изощренный хороший вкус, вздыхающий о том, что должно рухнуть, и вкус площадной, радующийся каждой яркой краске, каждому резкому слову и решительному телодвижению. Вот от этого спора, спора сверкающего кинематографа с сонным музеем, роскоши с нищетой, разночинства со знатностью, гнетущего права, которое все-таки хочет остаться правом, с имморализмом и бесправием – предтечей новых нравственных и государственных ценностей, от спора кафешантанов с вегетарианством и трезвостью, так пестрит современное искусство и так лирично оно во всех своих проявлениях, даже в изобразительном художестве, даже в зодчестве и живописи. Стилизирует память о прошлом, а порывы в будущее отвечают импрессионизмом. Но именно лирики такие, как Бальмонт, только лирики, более чем кто-либо, стремятся к объединению, потому что они лучше других ощутили раздробленность и неустойчивость. Современная лирика, словно в ряды математических исчислений, строится в книги. Возникают вовсе не лирические стихи, как было во времена романтизма, стихи, которые связывают между собою лишь биография да хронология. Верлен создал книги лирики. Книги лирики пишет и Бальмонт. Vade mecum по Бальмонту должен быть не биографическим и хронологическим указателем к отдельным стихам, а раскрытием смысла его книг.

Все зрелые книги Бальмонта, от «Горящих зданий» до «Крадущегося завтра», в сущности книги борьбы нестройной, разноголосой, принимающей всю трагедию жизни и все ее ужасы и в то же время книги твердой уверенности, что прекрасна жизнь, что борьбе настанет конец и победит какое-то светлое и доброе начало, извечное и грядущее, победное и всепримиряющее. Оттого повесть о его творчестве до этой поры, т. е. до последнего возвращения на родину, пусть закончится этими стихами из «Крадущегося завтра»:

Все, что было затаенно, выявилось вдруг:
Гнойность злоб, обид и гнета, расширяющийся круг.
Там вовне готовят пушки, шепчется лиддит,
Здесь под сенью перекладин пляшет динамит.
Обезумевшие братья – злейшие враги.
Револьвер, кинжал и петля… Мсти за месть! И грабь и жги!
О, безумны те, кто шутят силою Огня:
Бойтесь жизни больше казни, раз убийство – шутка дня.
Подождите! Бой неравен… Пресеките нить!
Лучше быть сто раз убитым, чем хоть раз один убить…
Подождите! Претерпите пытку до конца!
Я клянусь вам: будет праздник Озаренного Лица!..