Олег

– А дай, – сказал Тарасий, и Ганна почувствовала, что она на пределе, но нечего делать, и она протянула ему свёрток.

Тарасий осторожно стал разворачивать и положил колт себе на ладонь, немного подождал, Ганна смотрела, а грек взял колт за ушко и провёл перед Ганной, прямо перед её носом, и сказал:

– Нюхай!..

Ганна, конечно, разобралась бы с этим нахальным иноземцем, греки были богатые, но умные и не всё себе позволяли, а этот… прямо… убила бы! Но вдруг она почувствовала запах, который был ей незнаком. Она повела носом за колтом, а грек повёл колт в обратную сторону. Запах был не сильный, но такой приятный и дурманящий… Ганна видела глаза грека и поняла, что тот сейчас отведёт колт и она взяла в руки и стала нюхать и даже закрыла глаза…

– Вот тебе ещё, – услышала она и открыла глаза. – Это тебе если запах пропадёт, капнешь одну каплю, и надолго хватит.

Грек держал маленький, на ладони таких уместилось бы три, серебряный сосудец, закрытый серебряной крышкой на тонкой серебряной цепочке.

– Когда наденешь украшение, то и от тебя будет так пахнуть, только понапрасну не открывай, чтобы не выветрилось.

– А коли выветрится?.. – спросила Ганна, она уже пришла в себя.

– Ещё дам, – сказал грек, он смотрел на неё таким взглядом, что Ганна вдруг почувствовала себя голой, и даже не просто голой, а будто грек пронзил её насквозь и как солнечным лучом греет её сердце…

– И вот это возьми, станете гадать или сумерничать, выпьете с княгиней, веселее будет, и увидите много, только в прохладном месте держи, горлышком к земле и подальше от солнца…

Свирька кружляла между луж. Ганна правила, смотрела, смеялась и даже подумывала забрать её в повозку, но тут же спохватывалась, что та всё испачкает.

Грек будто вылечил её, так она чувствовала – на душе стало светло, она придерживала рукою свёрток с колтами, в которых был заворожен этот чудный запах, и вспоминала взгляд грека, так гревший Ганну, и даже пожалела, что не позволила наперснице сесть на повозку рядом с собой.

Ганна махнула рукой…

– Придём, баню затопи… – крикнула она Свирьке.

***

Олег услышал за спиной шум и оглянулся – за ним шли его тысяцкие и во главе их Фарлаф и Велимид. Олег разглядел и Радомысла.

– Князь! – окликнул Фарлаф, и Олег остановился, до дуба оставалось шагов триста.

Вместе они подошли к дубу, чудские князья и тысяцкие встали.

– Здравствуйте братья! – обратился к ним Олег.

Чудь поклонилась, Олеговы тысяцкие поклонились тоже.

– Зачем звали? – спросил Олег.

– Разговор есть… – ответил за всех Вееле.

– Говори!

– Не будет нам удачи в этом походе, – немного помолчав и, глядя в глаза Олегу, промолвил Вееле.

– Это может быть… Такое наше военное дело, – ничуть не удивился Олег. – А откуда это известно?

– Волхвы сказали…

– Что они сказали?

– Сказали, что не дойдём мы и до середины, придётся возвращаться…

– Почему?

– Потому что греки про наш поход знают, изготовились и уже подговорили хазар напасть на наши веси пограбить, истребить мужчин и увести в полон наших женщин.

То, что сказал Вееле, не было удивительно – так было всегда и не только когда поход. В каждом полюдье дружины сопровождали князя, а дома оставалась малая дружина, а иногда совсем малая. Но в полюдье уходили, понимая, что хазары могут напасть, ещё как могут, но вряд ли это сделают, потому что, кроме рабов, нечего пограбить – бабы, старики да дети. А их ещё надо довести до невольничьего рынка – дети помрут, бабы так изрыдаются, что продавать будет нечего, а врага наживёшь! Поэтому время для нападения надо выбирать особо и это все знали, потому и рисковали уходить. Значит, тут что-то такое, о чём чудь не хотела говорить при всех. Можно было остаться с ними один на один, но и нельзя – чуди много чести, а своим недоверие.

– Давайте тогда и других волхвов послушаем, что они скажут?

Услышать это от Олега чудь не ожидала, светлые князья переглянулись с тысяцкими и долго молчали, и остальные, глядя на них, тоже молчали. Для чуди складывалось плохо – тысяцкие большого войска Олегова могли подумать, что они заробели.

– Давай, – вынужденно согласился Вееле и оглянулся на Лехо и Сууло.

Олег осмотрелся.

– Я поставлю шатёр, вот здесь, большой, места на всех хватит, тут и послушаем кудесников.

– Когда, князь? – спросил Вееле.

– В вечеру? – Олег оглянулся, и его тысяцкие согласились.

Разговор был кончен и князь пошёл к кораблю.

После полудня жара надавила на остров так, что спавшие ратники зашевелились. Они поднимались один за другим, из-под ладоней щурились на солнце, зевали, чесались, отплёвывались, постепенно остров оглашался шумом, криками, и петушиными тоже.

«Курам головы-то снесут, а петухи ещё сами себе крови понапускают», – услышав птичьи крики, с улыбкой подумал князь.

Солнце застыло в последней четверти. Жаре уже было время сходить, но она, как факел над теменем, висела над островом, над каждым ратником над берегами Днепра. Одурь после сна напополам с усталостью ломила головы и люди, раздевшись и не раздевшись, ринулись к воде – Днепр закипел, берега Хортицы будто окольцевала живая пена, и гомон стоял, и люди блестели под солнцем глянцевой кожей. Они ходили на берег, возвращались, таскали воду чанами и кожаными ведрами и разводили костры.

«Кругом жарко… – думал, глядя на это, Олег. – Сегодня будет кругом жарко».

Он вернулся к кораблю, поднялся по сходням и остановился – на широкой лавке около кормила под развешенным в виде шатра парусом спала Василиса. По кораблю топали, говорили в голос, прыгали с борта в воду, а кто-то на берег, корабль вздрагивал, покачивался и снова вздрагивал. Василиса спала, будто не спала, а лежала неживая. Олег замер и даже дурная мысль вздулась в его голове, но буквально на одно мгновение – он увидел, как она сложила руки как в домовине, но грудь Василисы поднималась и опускалась…

Олег облегченно выдохнул. Он помнил себя мальчиком, когда у него была мать, у него ведь была мать, когда она болела и вот так лежала, а отец, если было тепло, выносил её на воздух, он долго стоял и смотрел, как поднимается и опускается грудь его мамы.

Он не знал, зачем он это делал, и сейчас он только на мгновение испугался, но уже смотрел и любовался красотой Василисы.

«Когда меня положат в домовину… – он знал, что когда-нибудь его положат в домовину как его мать, как, наверное, отца, потому что отец погиб где-то далеко, – …надо бы Радомысла расспросить, как погиб отец!.. И её пусть рядом положат, без неё будет скука!»

Почему он до сего времени не расспросил про отца, он никогда не думал, а тут подумал, глядя, как спит похожая на выплывшую из воды русалку, Василиса.

«А много у меня вопросов-то… к Радомыслу… много!» – подытожил он, как вдруг заметил, что из-под лавки высунулась босая нога, напряженно растопырила пальцы, вся задрожала, через мгновение обмякла и почесалась о другую.

«Родька, что ли, курицын сын?» – Олег присел, а Родька высунулся из-под лавки, и они встретились глазами. Родькины глаза были похожи на щелочки, в которых шильцем пробуравили дырочки-зрачки.