Олег

– Оставайся здесь, – повелел Олег, взял подпояску с мечом, спрыгнул с борта, взбежал на высокий берег и скрылся за кустами. Василиса проводила его взглядом и вздохнула: «Константинополь! Расскажи! Нет! – подумала она. – Никому я ничего не расскажу!»

Она глянула на присевшего рядом Родьку и, шутя, подтолкнула. Родька охнул, нелепо взмахнул руками, будто хотел за что-то ухватиться и упал за борт.

– Ах! – ахнула Василиса.

Она не заметила, что Родька, только присев, сразу и уснул, с открытыми, как показалось Василисе, глазами. Она точно видела, что его глаза были открыты, поэтому и подтолкнула.

Она вскочила, быстрое течение относило Родьку и Василиса по тому, как он махал руками и выпрыгивал из воды, поняла, что он не умеет плавать. Она видела его широко раскрытые глаза и разинутый рот.

Она прыгнула в воду, поймала его за руку и потащила. До берега было недалеко, но течение несло быстро, затягивая под днища кораблей, уже стоявших на приколе. Родька, глотнув воздуха, барахтался, мешал, тогда Василиса ударила его по лбу, ухватила за ворот и увлекла между кораблями, стоявшими носами к берегу на расстоянии пяти локтей друг от друга. Родька хватался за мокрые борта, потом под ногами почувствовал твердое и встал. Василиса поддала ему, он поднял руки и тут его сверху ухватили ратники с кораблей и чуть не разорвали, но вытащили и через мгновение Родька оказался на берегу. Ратники тянули руки и к Василисе, но она, не оглядываясь, выбрела из воды. От изнеможения Родька рухнул на землю, Василиса села рядом. А на кораблях ратники стаскивали с себя одежду и ныряли в воду, гоготали на неловкого Родьку, выходили и обходили корабли, пробовали, крепко ли привязаны ужи, брали поклажу и располагались с едой.

Василисе было неловко находиться среди голых мужчин, она кивнула Родьке и пошла на свой корабль, где могла спрятаться под навесом. Родька увидел это и, опираясь на онемевшие руки, с трудом поднялся.

Василиса пока шла, рубаха на ней высохла и под навесом она спросила:

– Ты совсем не умеешь плавать?

Родька сел рядом, водил мутными глазами и что-то мычал в ответ.

– Спи, что ли! – сказала ему Василиса.

Она не спала ни прошедшим днём, ни подряд две ночи, и не хотелось, и она сидела, понимая, что пока Родька лупает на неё своими глазами, то будет отвлекать от мыслей, оживших в её сознании с того момента, как Олег взял её в поход, и ещё сильнее, когда стал задавать вопросы про Константинополь.

Её константинопольский хозяин Спиридон был вхож к царям. Она его помнила так же ясно, как сейчас видит Родьку и никогда не забудет.

Спиридон был очень богатый, и цари покупали у него меха и не только. Свой главный товар Спиридон привозил из северной стороны, откуда в Константинополь попала Василиса. У Спиридона была самая бойкая торговля мехами, и его люди непрестанно уезжали на запад, восток, на север. Иногда он отправлял Василису на рынок к купцам с севера, и с ней ходили его люди и слушали, как и о чём она разговаривала с соплеменниками. Там её заприметил Радомысл и попросил Спиридона продать, то есть выкупить из неволи, но Спиридон ничего не хотел слышать, он дорожил своими рабами особенно из северной земли.

Рабы рассказывали историю, как несколько лет назад один из придворных прежнего императора Василия Феодор Сантаварин обвинил Льва, нелюбимого сына Василия, в злом умысле против императора. Василий заточил сына и хотел его пытать и казнить, но один человек уговорил его против такого деяния, и это был Спиридон…

Родька вздрогнул, Василиса глянула, теперь его было не разбудить, даже если пощекотать под микитками, или пёрышком поводить под носом, разве только чихнёт раз другой. Он был странный, этот Родька, ей казалось, что она его давно знает – он был какой-то не новый. Он всё делал так, что ей было наперёд известно, что он сделает, вот сейчас он начнёт ворочаться… или чесаться… Она ждала и смотрела, но Родька спал так глубоко и крепко, что даже утих прибрежный ветерок, высушивший его рубаху, и только слегка шевелил длинные волосы, самые кончики. Вдруг Родька ка-ак чихнёт, и ещё раз, и сел, и уставился на Василису мутными глазами и чихнул в третий раз, да так оглушительно, что аж замотал головой, будто в ушах что-то лопнуло, и тут же повалился на лавку.

«Дай тебе Господи Иисусе Христе здоровья!» – подумала Василиса, перекрестилась, перекрестила Родьку и улыбнулась – всё-таки она всё про него знала именно что наперёд.

«Интересно, – вдруг подумала она, – а чем кончилась вражда между хозяином и Сантаварином?»

Радомысл и выкупил Василису и похитил, как раз в тот момент, когда слуги принесли весть о том, что Сантаварин из провинции, куда его сослал ставший императором Лев, послал к Спиридону убийц.

«Наверное, ничем, – она смотрела на Родьку, но мыслями перенеслась в дом, в котором прожила одиннадцать лет, это был дом Спиридона, – ведь об этом знала вся округа!» Причина была простая – торговый человек Спиридон спас будущего императора Льва. Лев, взошедши на престол, услал Сантаварина в ссылку, а Спиридон перед этим подкупил ближних слуг Сантаварина, и только Сантаварин об этом ничего не знал. Рабы были не против, как любые рабы, чтобы Спиридона убили, но и боялись этого, потому что понимали, что им лучше не будет – дом достанется вдове, а вдова, глупая и жадная женщина, всё продаст и в первую очередь слуг. Продавать будет дорого, поэтому никто из богатых соседей не купит, а купят греки из провинции, а в провинции греки такие жадные, что вдове такие и не снились и будут они, слуги, работать вдвое больше, а есть вдвое меньше.

Василиса ухмыльнулась – вот уж действительно глупая, жена Спиридона – насколько он был умён и прозорлив, настолько его жена Елена была глупа. Спиридон некрасивый, а Елена красавица на весь город, но это поддерживало чувство Спиридона к ней недолго – Елена старилась и красота уходила, а Спиридон старился и становился умнее и мудрее. Василиса видела это и чувствовала, по малости лет не понимала, но чувствовала, как любая женщина. Слуги ей шептали, мол, берегись, у хозяина острый глаз на девичью свежесть и молодость, но Василиса почему-то не боялась, она видела, что Спиридон неравнодушен к комнатной девушке Елены Дидоне, гречанке. А вот Дидона тревожилась и от неё тревога расходилась кругами – у Дидоны был сын, о котором ничего не знал Спиридон, или все только думали, что не знал.

«Господи, Иисусе Христе, помоги им всем!» – помолилась за своих бывших хозяев Василиса, но тревога, возникшая в ней с началом похода не прошла.

***

Олег шёл к дубу.

Остров Хортица был ровный, безлесный, только поросший кустами и дуб возвышался и был виден из любого места. Издалека Олег увидел, что под огромным дубом, который могли обхватить руками вкруговую не меньше человек пяти взрослых мужчин, в тени сидят люди и, подходя, он признал, что это чудские светлые князя, их тысяцкие и сотники.

«Нарушают обычай! – заметил про себя Олег. – Раньше ночи и волхвов никто не должен тут сидеть».

В Киеве

Ганна чувствовала себя больной и разбитой, она знала, почему – дело было не в том, что ей нездоровилось, а в том, что она увидела, когда была в мороке.

Она всё помнила и не могла смириться. Теперь она была уверена, что в походе все погибли.

Или не все?

Все её не интересовали, но те, кто интересовал – погибли, утонули.

И она тонула, но не погибла.

Вот тут начинались сомнения – она тонула вместе со всеми, но не утонула, а все?.. А почему тогда она?..

А Олег?

Ганна гоняла Свирьку, вспоминала и переживала, и мучилась, и натыкалась в мыслях на девку Василису. А как натыкалась, так понимала, что хотя и видела её тонущей, но точно знала – Василиса жива. В последний момент Василиса проплыла мимо, открыла глаза и глядела на Ганну, но только одно мгновение, потому что в баню зашла Свирька.

А Олег?

И она гоняла Свирьку.

Прошлый год, когда Радомысл вернулся из Царьграда, она даже не заметила девку, что он привёл. Её больше интересовали ткани, которые он привёз, и несколько дорогих каменьев, эти каменья она отнесла к кузнецу вставить в золотые височные колты. Златокузнец взял, покрутил в чёрных обожжённых пальцах, почмокал губами и велел зайти через несколько дней. Ганна терпела-терпела да не утерпела, но когда пришла, её встретил не златокузнец, а владелец кузни грек Тарасий. Он пригласил Ганну, усадил на мягкий греческий стул, сам сел напротив и положил на инкрустированный столик колты, в которых Ганна с трудом узнала свои. Колты сияли, как новенькие, и были усыпаны маленькими, как роса золотыми капельками, а по краям украшены некрупными, но яркими, светившимися изнутри жемчужинами-перлами. Ганна ахнула, но руки не протянула – то, что сейчас лежало перед ней, было гораздо дороже того, что она принесла.

– Правильно, – не совсем верно понял её Тарасий, – ещё не готовы!

Он взял колты и положил каждый в отдельный мешочек из мягкой ткани такого цвета, которого Ганна ещё не видела – темнее, чем самая тёмная сирень в пору цветения – очень красивая и она мигом представила себя в наряде из этой ткани и мелькнула мысль: «Вот бы такую Радомысл из похода привёз, а не холопей, этих можно и здесь найти!»

Она глянула на грека.

Ганна видела его в Киеве, он приехал, – люди говорили – позапрошлым летом из Царьграда прямо перед началом полюдья и ушёл в самом хвосте княжеского обоза. Вернулся со всеми и возом рухляди и сразу пристроился к греческому купеческому каравану в Царьград, но быстро обернулся – в половине лета, и купил кузницу и несколько скорен, а шкурки на полюдье, – так люди говорили, – покупал одни только соболиные.

Грек был примечательный: высокий, черноволосый, чернобородый, волосы вились кольцами, шелковистые; карие глаза вдумчивого взгляда; одевался по-киевски, как все: в длинную рубаху и штаны, только материя была хорошая, добротная с блеском; носил сапоги на каблуке и соболью шапочку и всего лишь один на мизинце перстенёк с синим камнем. Этим сильно отличался от других греков, одевавшихся несказанно богаче, и пальцев из-за перстней не увидать. И не старый ещё, сказывали лет не боле тридцати. Все греки ходили молиться своему богу к Илье на склоне Щекавицы у перевоза. Тарасия там видели редко.

Он быстро богател, но и приехал с деньгами, и об этом говорили. Только скоро перестали, потому что не о чем было – Тарасий жил скромно.

– Как не готовы? Почему? – спросила Ганна, ей было непонятно, она видела колты, в которых, хотя и с трудом, но узнала свои – на ушках, со сказочными птицами и цветами, ни в каком поле и лесу таких не сыскать. Доставшиеся от матери украшения златокузнец оттёр, почистил, и сейчас колты блестели не только на выпуклостях, но и там, где были складки и углубления, а зернь совсем новая, и перлы не её.

– А где мои каменья? – спросила она.

– А твои каменья я возьму в оплату за свои и работу мастера…

– Кого? – переспросила Ганна.

– Вон, его, – ответил грек и кивнул в сторону кузни.

– А-а! – Протянула Ганна, что-то в её душе начало свербеть, не прогадала ли она, может её камни дороже, чем эти перлы и золотая зернь вместе взятые.