Вор на доверии

– Сейчас я твой сундук ломать буду!

Он удивился своему хриплому голосу, перетрусил все-таки, и заставил себя громко рассмеяться. Тут он увидел на черной от грязи подушке белые личинки, чуть не стошнило, только хотел двинуться дальше, как куриная лапка схватила его под колено. Борька ахнул. Поясницу подпирал стол, а ногу Митрич держал цепко. Его глаза, доселе безжизненные, пылали лютой злобой, и рот открылся, показав неожиданно крепкие зубы. Желтые, но крепкие, как бивни. Внутри зева ворочался громадный язык, старик захрипел, приподнял голову. Видать, угроза потерять богатства привела его в чувство. Борька сам не понял, как вышло. Стоял он слишком близко, чтобы размахнуться, да и не собирался бить, просто толкнул кочергой, и замер. Голова Митрича развалилась, как спелый арбуз. Бросив кочергу, она с грохотом обрушилась на пол, Борька выбежал на крыльцо, его мутило. Морозец коснулся разгоряченного лица, и сразу остудил.

На небе сияли звезды, снег во дворе лежал по-прежнему чистый. В лунном сиянье снег серебрится, динь-динь-динь, колокольчик звенит! А он, Борька, стал убийцей. Иными глазами он смотрел на цепочку собственных следов, оставленных во дворе. Теперь не просто следы, это улики. Интересно, сколько ему дадут. Десять лет, пятнадцать? Прощай, Нина! Прощай школа и одноклассники. Ничего не изменится в их жизни. Когда узнают, вряд ли будут смеяться, обсудят на школьном собрании, и тут же забудут. Ему от этого не легче, впереди тюрьма. А мать, а бабка? Те и вовсе зарыдают. Вся жизнь его насмарку, героем ему не стать. Суд, тюрьма, колония. И станет он, как Пашка Клюев, тюремщиком по жизни. Это сосед, живет через дорогу. И все из-за какого-то старика, который и так был практически мертвым. Не появись Борька, Митрич бы все равно до утра не дотянул. И что делать? Никому не докажешь, что тот лежал парализованным. А если поверят, выйдет того хуже. Зачем Борька ему голову раскроил? Парализованные старики школьников за ноги не хватают. А если никому ничего не сказать, найдут Борьку или нет? По следам найдут! Ищейку привезут из района. Следы приведут к нему домой, не замести. Во дворе можно, а на улице что, метлой до утра махать? Алиби нет, свидетели, протоколы, очные ставки. Нину вызывать будут. Эх, жизнь его жестянка. Закончилась не начавшись. Надо отпечатки стереть! На кочерге, на ручках дверей. Собака, может, и не возьмет след по снегу, а вот если отпечатки найдут, тогда не отвертишься. Если так вышло, может, сломать сундук? Восемь бед – один ответ. Нет, нельзя, тогда будет мотив. Пропади пропадом, сундук этот. Угораздило залезть в этот дом! Борька мысленно увидел брызнувшие на подушку мозги. Наволочка такая грязная, что мозги казались чистыми. Студенистая красно-серая масса, осколки косточек. Почему кости белые? Зубы желтые, а кости белые. Вспомнилась разбитая летом трехлитровая банка с белой простоквашей, упала на землю и развалилась. Похожее зрелище, только черно-белое, без крови. Он содрогнулся. Кочергу, испачканную в «простокваше», он в руки не возьмет, притронуться не сможет, а как же тогда отпечатки? От одной мысли, что придется вернуться в дом, Борьку замутило. Значит, тюрьма. И вдруг он понял. Надо сжечь дом! И все концы в воду? Точнее, в огонь. Сгорит старик и все улики вместе с ним, и следы во дворе, а по дороге ходить не запрещается. И главное, что внутрь заходить не надо. А где взять спички? Их можно в сенях поискать, или в чулане. Борька, не закрывая наружную дверь, зашел в сени, разглядел лампочку и провод на стене, черный выключатель. Хорошо, ночь лунная, а то шарил бы в темноте. Включил свет и сразу обернулся. На темный снег обратным негативом легла тень от лампочки. Светлый прямоугольник, перевернутая трапеция. Лучше закрыть дверь, а то с улицы заметят. И в самом доме страшная картина. Надо свет в избе выключить, поверх занавесок вдруг заглянут.

Борька принимал решения, и действовал, это отвлекало от тяжких раздумий. Внутрь комнаты заходить не стал, приоткрыл дверь, просунул руку, нащупал на стене тумблер, и выключил свет. Убитый старик спрятался в темноте. Теперь спички! Он огляделся в сенках. Крутая лестница на чердак, старый кухонный стол, уставленный банками и склянками, спичек не видно. Фанерный шифоньер в углу, и рядом дощатая дверь в чулан. Вначале открыл громко заскрипевший шифоньер, внутри лежала груда старого тряпья, больше ничего. Теперь чулан. Если не найдет спички, придется опять идти, к Митричу. Там печка и спички точно есть, лучше обойтись. Борька поднял крючок, распахнул чуланную дверь. Большой ларь из-под муки. 10-литровая бутыль в углу. Прозрачная жидкость. Что это? Борька открутил пластмассовую крышку, понюхал. Керосин! Это отлично. Лучше не придумаешь! Все складывалось. Удача, иначе не назовешь. Удача преступника, фортуна. Осталось найти спички. Он приоткрыл шкафчик на стене, и сразу увидел: есть! Как у всех в деревне, запасы были. Куски хозяйственного мыла, связка парафиновых свечей и упаковки спичек. Борька взялся за дело, отгоняя плохие мысли, просто не думал.

Вытащил из чулана тяжелую бутыль, обильно полил ее содержимым тряпье в шкафу. Керосиновый дух приятно щекотал ноздри. Поставив незакрытую бутыль обратно в чулан, взял из шкафчика длинную свечу, хотел укоротить, но подумал и оставил целой. Вытянул из шифоньера пропитанную керосином простыню, обвязал скрученным узлом свечку и установил на полу рядом со шкафом. Теперь надо ее зажечь, и сматываться домой. Посреди ночи свеча догорит, вспыхнет простыня, тряпье в шифоньере, рванет бутыль – и все. Борька размышлял. Если полез он в дом, поддавшись минутному порыву, да и старика убил нечаянно, обороняясь, то поджог-то он совершает вполне осознанно, чтобы скрыть следы преступления. После этого он станет самым настоящим преступником. Стечение обстоятельств? Или так оно всегда и бывает, одно цепляется за другое. Борька приоткрыл коробок, отвернувшись от шифоньера, который дышал керосином, осторожно чиркнул спичкой, она сразу вспыхнула. Он спрятал ее в ладонях, присел и зажег фитилек свечи. Вначале она затрещала, разбрасывая мелкие голубые искорки, и в какой-то краткий миг Борька испугался, что сейчас рванет, и он сгорит заживо. Но вот огонек свечи выправился и застыл, превратившись в ровное пламя. Он тоже выпрямился и отступил на шаг. Керосиновые пары зашатали воздух, покрывая стеклянной дымкой окружающие предметы. Еще не поздно остановить. Да гори оно синим пламенем!

Борька выключил свет в сенках, оглянулся на вздрагивающее пламя свечи и вышел на крыльцо, аккуратно прикрыв дверь, чтобы не вызвать движение воздуха, все. Дело сделано, назад ходу нет. Во дворе он протер руки снегом, бабка сразу учует, начнет допрашивать, и подумал. А вдруг на брюках остались брызги «простокваши»? Он осмотрел одежду, ничего не обнаружил. Завтра на свету осмотрит. Мокрые пальцы ломило от холода, ноги он вовсе не чувствовал, а пора бы их уносить! Борька решил калитку не открывать, пусть остается запертой. Он встал на фундамент, выглянул из-за забора, никого в проулке не было. Не так уж все плохо, интересно, а сколько времени он тут? Одноклассники, наверно, как раз по домам расходятся, или еще гулять будут. Жаль, до сундука он так и не добрался. Борька перелез через ограду и, черпая ботинками снег, выбрался на тропинку, ведущую к дому. Тут-то он и забегал. Его школьный портфель исчез!

Дом колдуна факелом вспыхнул ближе к полуночи, и сгорел дотла. Старик был раздавлен балкой, от трупа, как и от дома, ничего не осталось. Закопченная печь и несколько обугленных косточек. Утром прибыл на мотоцикле участковый, поводил носом, опросил ничего не знающих соседей. Пожар видели все, смотрели, никто и не думал тушить, дом сгорел мгновенно, даже пожарных не вызывали, дом-то на отшибе. Те сами приехали, причем без воды, составили акт о пожаре: несчастный случай, замыкание в проводке. Митрича, поскольку родни у него не имелось, похоронили за счет Сельсовета. Борька узнал подробности много позже, поскольку тяжело болел. В тот памятный вечер он пришел домой без шапки, в одном ботинке и в полном беспамятстве, ночью начался сильный жар, температура за сорок. Оказалось, крупозное воспаление легких, увезли в район, еле-еле спасли. Он метался в бреду, стонал и кричал, закрывался локтями, опасаясь какой-то кочерги. Когда кризис миновал, и температура спала, он все равно плохо себя чувствовал, долгое время ничего не ел, ставили капельницы, только тем и поддерживали. Врачи и родные опасались за его рассудок. Однако, мало-помалу оклемался, начал вставать, иногда отвечал на вопросы, иногда замыкался в себе, слова не вытянешь. При резком шуме или стуке вздрагивал, сжимался в комок, глаза закрывал, губы начинали дрожать. Перепуганная мать и бабка разговаривали вполголоса. Про его портфель никто даже и не вспомнил, а Борька с ужасом ждал того момента, когда придется идти в школу, тут и спросит кто-нибудь:

– Мальчик, а где твой портфель?!

Он был в таком состоянии, что врать не мог, все бы выложил. Однако не спросили. Если шапку потерял и ботинок, что портфель? Наоборот. Борьку всячески оберегали от воспоминаний о том страшном вечере, когда он заболел. А вот он помнил каждую секунду, все сны были на ту же тему. Митрич, сундук, кочерга, пожар… и Нина. Она появлялась в кошмарах так часто, что он стал ее ненавидеть. Все из-за нее случилось, и повторялось каждую ночь. Она его манила к себе, обнимала, прижимала к груди и оборачивалась Митричем. С простоквашей на подушке. В кошмарах они часто меняли друг друга. То Борька танцевал с Митричем, а тот вдруг начинал дико хохотать и показывать пальцем, то Нина лежала на кровати в грязных кальсонах и хватала его за ногу, а он бил ее кочергой. И все это из-за дурацкого сундука, в котором ничего не было, а если что и было, то сгорело. Детские мечты о сказочном богатстве, вот к чему это приводит.

В школу Борька пошел через месяц, с новым портфелем. Одноклассники, конечно, знали о его болезни и жалели, чувствовали себя виноватыми, сторонились. И они не знали всей правды, а что было бы, откройся им тот страшный вечер целиком? С поджогом, с керосином и сундуком, кочергой. Да лучше не жить! Борька и раньше был худым, а тут высох, стал тоньше спички. Безмолвный, мрачный, везде и всюду он бродил тенью, с мазохистским удовольствием наблюдая за играми одноклассников. Он даже посещал уроки физкультуры, от которой его освободили до конца года. Нет, он не бегал и не прыгал, просто смотрел, как это делают ребята. За это они его все больше не любили, и демонстративно смолкали, если он проходил мимо или оказывался рядом. Борька еще не знал, когда и как, но он отомстит за тот вечер, сломавший ему жизнь и здоровье, будет ходить и появляться где ему угодно. Его беспокоил только портфель. Кто-то же его взял? Значит, этот кто-то знает о его причастности к пожару, гибели Митрича. Знает и молчит! Специально молчит, выжидает. Потому что если бы кто-то случайно нашел портфель, и не связал его с пожаром, то уж, конечно, давно бы принес и вернул. В портфеле тетрадки, дневник с именем и фамилией, а кто в деревне кого не знает? Если бы кто из города вдруг приехал, подобрал и увез, то шансов на это столько же, как если бы прилетели инопланетяне и забрали портфель, чтобы изучить математику землян. Почему этот человек затаился? Борька чувствовал, что у всей этой истории будет продолжение, возможно более страшное, чем сама история, потому и томился от тщетного ожидания и неизвестности. Возможно, если бы портфель так и сгинул, вся жизнь сложилась иначе. Ну, случилось, убил старика, который умирал, дом с перепуга спалил, так поплатился за это, сам чуть не умер и рассудка едва не лишился. Раскаялся, честное слово. Только оставьте в покое? Так нет! Портфель нашелся.

2

Май стоял теплый, даже жаркий, учебный год близился к концу. В ожидании каникул Борька оттаял, начал улыбаться, не век букой ходить. И вот, как-то воскресным днем бабка послала за хлебом. Продуктовый магазин был переполнен, завоз товара случился накануне. Бабки толпились, им развлечение, обменивались сплетнями, новостями, продавщица не спешила, ей тоже в удовольствие, она тут хозяйка, можно сказать, в центре событий и отношений. Борька томился в очереди, недоумевая, почему старухи, проведя в ожидании массу времени, достигнув прилавка, вдруг замирали в почетном карауле, и начинали соображать, словно времени до этого не было. Стоит она и думает, перебирает в уме, что ей надо, а что не очень, и словно впадает в помрачение рассудка, берет всего понемногу, и выпытывает, что свежее или несвежее, на 5 граммов больше взять или поменьше. Когда общее терпение кончится, она вынет, наконец, свой кошелек и начинает мусолить деньги, как будто заранее нельзя приготовить, и мелочь всю соберет, на десять раз пересчитает, вдруг ошиблась, чего ее таскать в кошельке. Потом продавщица пересчитывает, и тоже не торопится. Борька тихо кипел, так бы и схватил очередную бабулю под локотки, да с высокого крылечка пихнул, чтобы бежала до дома без остановки. А ничего, шутят и смеются, где еще пообщаешься, как не в магазине! Да где угодно, места мало на улице? И вот, когда уже приблизился к прилавку, чтобы купить две булки, ради которых выстоял почти час, послышался шум и возмущенные возгласы.

– Куда прешь? Нальют шары спозаранку, дышать нечем, а он тут еще со своим перегаром. Пашка! Глаза бесстыжие, стань в очередь!

Борька оглянулся. К прилавку, через толпу растревоженных баб, ледоколом проталкивался их сосед, Пашка Клюев, известный пьяница, отсидевший не один срок за хулиганство и воровство. Ага, как же, будет он с вами тут стоять, лясы точить, злорадно подумал Борька.

– Тихо, бабы! – во все стороны огрызался Пашка. – Трубы горят, не видите? А ну, маманя, пропусти инвалида труда.

– Какая я тебе маманя! – возмутилась толстая баба, не желавшая уступать дорогу и вставшая айсбергом на пути «Титаника».

– А! Это ты, Люба? Извини, королевна красоты, не узнал в темноте! Давно не виделись. Поцелуемся? – Пашка шутливо облапил ее необъятную фигуру, баба подпрыгнула и колыхнула в сторону, отбиваясь от его дурных рук, чуть котомку не выронила.

– Охальник. Постыдился бы людей-то!

– Да все знают, Любушка, чего нам скрывать? – Пашка протиснулся в образовавшуюся щель к прилавку. – Ты готовь магарыч, вечером зайду! Не закрывайся.

Бабы прыснули, радуясь развлечению. Люба, проигравшая моральную битву, разозлилась всерьез.

– Чтоб язык-то у тебя отсох! Зенки твои бесстыжие, людей позоришь!

Но Пашка достиг цели и плевать хотел на все проклятия в мире.

– Бутылку беленькой, – он положил на прилавок смятую денежку и подмигнул продавщице, однако та обслуживать не торопилась. Она тут главная, и порядок в магазине не последнее дело. Если все без очереди полезут, что будет? Хоть и секундная заминка, бутылку отпустить, а вот нет! И все тут.

– Встаньте в очередь, гражданин! – продавщица Пашки Клюева не боялась, ни шуток его подлых, и смотрела поверх голов бесстрастно, как вооруженный милиционер.

– Правильно, Клавдия. Так его! – бабам спешить некуда, им бы подольше удовольствие растянуть. – Мужики-то в поле, на тракторах пашут, а он с утра за бутылкой, да еще без очереди! Не барин! Пусть постоит.

– На меня дружбан занял, вот он, – Пашка подмигнул Борьке.

– Дружбана нашел! Дружки твои по тюрьмам сидят!

– Да, занимал, – подтвердил Борька, чувствуя, что иначе ему до хлеба никогда не добраться. – Покупайте, дядя Паша!

Все смолкли. Правда оказалась на стороне нарушителя.

– Вот! – Пашка подвинул продавщице деньги. – Давай бутылку.

Та деньги взяла, но отоваривать не спешила.

– Еще рубль! Ты с прошлого раза должен.

– Не томи, Клава. Я тебе позже занесу. Люди волнуются, выходной день, а ты ругаешься.

– Я свое дело знаю, – сказала продавщица холодно. – А ты порядок нарушаешь. Или рубль давай, или не задерживай очередь. Забирай свои деньги. Обед скоро, граждане! Больше не занимать.

– Не будь змеей, Клавдия. – Пашка тоже злился. – Личные счеты сводишь?

– Будешь оскорблять? Я тебя в милицию, в район поедешь.

– Давно пора, – торжествовала очередь. – Житья нет от пьяниц.

– Возьмите с меня рубль, вот, – потеряв терпение, Борька положил трешку на прилавок. – Мне две булки хлеба, белого.

Продавщица глянула недоверчиво, отпустила довольному Пашке бутылку водки, тот умчался. Борька получил, наконец-то свой хлеб, взял сдачу за вычетом рубля, направился домой. Почему так сделал? Долгую очередь выстоял, минута-другая ничего не решала, а вот бабка насчет сдачи была привередлива, она копейку каждую посчитает. Ничего! Скажет, что лимонад купил и выпил, три бутылки. Бабка рассердится, говорит, что лимонад для детей, как вино для взрослых. А может, у него сдвиги начались? Обострение. Как-то очень странно Пашка подмигнул, будто другу своему, а Пашка-то вор!

Вор-рецидивист. Звучало страшно, и очень солидно. Борька рос без отца, от которого залетали смешные алименты, десятка по полтора-два рублей, и то реденько, раз в полгода, иногда и того не было, мать стыдилась получать на почте, бабка ворчала. А Борьке плевать было на деньги, ему нужен был сам отец, а он Юрия Палыча видел только на фотографиях. В его семье мужиков вообще не было, дедов в войну выкосило. По всей деревне у всех так, дедов не осталось, но отцы имелись. Трудно жить без отца, пусть даже пьяницы, не хватало поддержки. Мать и бабка не советчики, вот и получилось, что дефицит мужского общения создал в Борькиной душе благодатную почву для дурного зерна, что бросишь, то и вырастет.

Он вышел из магазина, спустился по проулку, свернул за угол, направляясь к дому. Только миновал крыльцо уже другого, промтоварного магазина, который по воскресеньям не работал, как увидел в больших воротах Пашку. Очевидно, тот его поджидал.

– Слышь, сосед! Иди-к сюда, – Пашка мотнул головой вглубь двора.

Борька автоматически огляделся, не видит ли кто, двор-то магазинный, хоть и заброшенный. Пашка закрыл за ним тяжелые ворота и ногой придвинул чурку, чтобы сами не открывались.

– Чего, дядь Паш?

На улице было жарко, а здесь, во дворе, царила вечная прохлада. В детстве Борька частенько сюда забирался. Двор давно заброшен, товар принимали с парадного крыльца, а здесь росла густая крапива выше головы, валялся разный ненужный хлам, пустые ящики и коробки. Тут особый мир.

– Да ты не бойся, – Пашка хохотнул. – Поговорить надо. По делу!

– Да я не боюсь.

Пашке было лет тридцать. Словно оправдывая птичью фамилию, Клюев напоминал большого воробья. Соломенного цвета волосы, которые он, пребывая на свободе, никогда не стриг. Постоянно озирающаяся лохматая голова с лицом, похожим на рябую картофелину, приплюснутый нос, и сам весь какой-то нахохленный. Кулаки засунуты в карманы старого пиджака, расклешенные брюки, совсем от другого костюма, и рубашка с вывернутыми наружу лацканами и манжетами, так одевались, наверно, когда Пашка был молодым, еще до посадки. Однажды полученное представление о моде таким и осталось, он до старости так одеваться будет. Пашка заговорщицки подмигнул.

– Пошли, – позвал он и, не оглядываясь, зашагал через кусты прошлогодней крапивы. Борька пошел за ним. За сараем, возле высокой кучи пустых ящиков, стояла чурка, покрытая обрывком оберточной бумаги, на ней откупоренная бутылка водки и граненый стакан. Пашка сел на перевернутый ящик и гостеприимно сказал, указав на другой ящик:

– Присаживайся, сосед.