Рождение цивилизации

Заметим попутно еще одно – до чрезвычайности важное – обстоятельство. Как уже говорилось здесь, на первых этапах формирования заместительной «пантомимы» ее исполнение могло быть только коллективным. Доступ к любой циркулирующей в социуме информации оказывался возможным только при одновременном исполнении какого-то действия достаточно большой группой индивидов. Ведь только одновременное совместно выполняемое действие обеспечивает точную его калибровку, а значит, и формирование у всех одного и того же психического образа.

Свертывание же, интериоризация ритуала означает собой, что он давно уже превратился в полностью индивидуализированное образование и может исполняться каждым индивидом самостоятельно, в одиночку. Другими словами, независимо от действий других индивидов даже там, где эти другие в то же самое время выполняют то же самое действие. Полностью автоматизированное действие уже не нуждается в сверке и калибровке, отныне адекватный образ вызывается у индивида независимо от действий других членов его сообщества.

Поэтому теперь ритуал превращается в начало, до конца подчиненное уже не только всему роду в целом, но и каждому отдельно взятому индивиду; отныне вся информация, кодируемая его структурами может произвольно в любом месте и в любой нужный ему момент вызываться к жизни самим индивидом. Словом, с полной интериоризацией ритуала завершается длительный процесс индивидуализации не только пантомимической формы заместительного движения, но и всей структуры собственно целевого орудийного процесса, которая раньше могла существовать только как достояние целого рода.

Заметим и другое. Интегральная жизнедеятельность всего сообщества в целом в конечном счете складывается из отдельных процессов, которые выполняются отдельными его членами или группами индивидов. Между тем в своем поступательном движении едва ли не каждый (за исключением, может быть, самых простых) из этих процессов в своем развитии восходит от элементарных «ручных» операций к каким-то более сложным, включающим в себя целый комплекс функционально различных орудий, структур. А это, в свою очередь, означает, что едва ли не каждый из них проходит через каналы ритуальной коммуникации.

Разумеется, не весь спектр жизнедеятельности развивающегося сообщества складывается из орудийных процессов. Но все же именно орудийные формы практики оказываются тем ключевым началом, которое лежит в основе антропогенезиса. Между тем исследования показывают, что число орудий, используемых эволюционирующим предшественником человека, увеличивается едва ли не в геометрической прогрессии. Вполне «законченный» в биологическом смысле человек появляется всего лишь 40—50 тысяч лет тому назад, но уже к этому времени сформировавшийся орудийный фонд совместной деятельности оказывается настолько широким, что обеспечивает прогресс первобытного человеческого общества на протяжении тысячелетий. Ведь только так называемая «неолитическая революция» дает новый импульс к дальнейшему ускорению развития. Но ни одно новое орудие не может взяться ниоткуда, и на протяжении всего времени выделения человека из царства животных (а по современным представлениям весь этот процесс занимает не один миллион лет) каждое из них может войти в орудийный фонд складывающегося социума только по каналам ритуальной коммуникации.

То есть для каждого из тех процессов, в которых используется хотя бы несколько орудий, обязан формироваться свой заместительный эквивалент. А значит, каждая из этих заместительных структур должна проходить весь круг от первоначального освоения к последовательному свертыванию и полной интериоризации. И так далее. Поэтому можно утверждать, что сама ритуальная коммуникация превращается в некоторое всеохватывающее тотальное начало, в конечном счете переваривающее в себе всю сферу сложно организованной орудийной деятельности. И если каждый отдельный индивид со временем становится носителем всей суммы ритуалов, то в конечном счете его собственным достоянием оказывается весь опыт рода. Причем весь этот опыт так же оказывается полностью интериоризированным каждым членом развивающегося сообщества.

Все сказанное здесь позволяет выделить две основные функции ритуала.

В первой из них он предстает как основной элемент первичной, то есть возникающей задолго до свойственной человеку системы коммуникации – речевого общения. Ведь благодаря именно его освоению, любой еще не включившийся в собственно деятельность индивид получает предварительное представление о ней самой, проходит предварительное обучение рациональным приемам ее выполнения. В силу этого уже в самом начале долгой своей эволюции ритуал обретает многие атрибуты знака; на основе именно этой первой знаковой коммуникации и осуществляется обмен информацией в социуме, обмен формами сложно организованной деятельности. Впрочем, необходимо подчеркнуть: ритуал – еще не знак в строгом смысле этого слова. Знак требует наличия сознания, ритуальная же коммуникация возникает задолго до его становления. Собственно говоря, именно она и предстает как то основание, на котором впоследствии будут формироваться его механизмы, поэтому он, скорее, только «предзнак».

Но все же соблюдение строгости диктует необходимость оговорить существенное, хоть и очень сложное для понимания, обстоятельство. На первых порах предзнаковая система ритуальной коммуникации еще не обеспечивает непосредственного общения на уровне отдельных особей, то есть не дает возможности направленного обмена информацией между индивидами. Здесь мы имеем дело со сложной и отдающей какой-то мистикой коммуникацией между отдельным субъектом и сообществом в целом или, если угодно, между всем родом и индивидом. Но как бы то ни было, именно эта первичная коммуникационная система образует собой тот фундамент, на котором впоследствии и возникает собственно речевое общение. И это обстоятельство не может быть игнорировано при анализе дальнейшего развития. Поскольку собственно речевое общение возникает отнюдь не как независимое начало, но предстает как что-то эволюционно «надстроечное» над ритуалом, опирающееся именно на него, использующее именно его внутренние механизмы, именно его – базисные – законы во многом должны предопределять и законы человеческой речи.

А это значит, что формирующиеся еще на самых ранних стадиях антропогенезиса законы ритуальной коммуникации в той или иной степени должны проявляться и сегодня, в жизни каждого из нас, современных людей. Иначе говоря, неуловимая таинственная связь между словом и обозначаемым им предметом должна и сегодня опосредоваться действием тех скрытых двигательных механизмов, которые когда-то были заложены в человеке впервые появляющейся вместе с ним системой коммуникации, то есть в конечном счете определенным образом структурированным движением всех органов и тканей собственного тела человека. И совсем не исключено, что ключ к извечной тайне, разделивший между собой осязаемый предмет и его идеальный образ, сокрыт именно в их проявлении.

Впрочем, существо этих механизмов, которые сами способны составить отдельный предмет исследования, выходит далеко за пределы затрагиваемого здесь.

В своей второй функции ритуал предстает как цементирующее исходное сообщество начало. Здесь он не просто способствует укреплению тех интеграционных связей, которые объединяют всех его членов, но формирует само сообщество как совокупность индивидов, обладающих одним и тем же этотипом (ниже станет понятным значение этого термина).

Важно понять следующее. Любое сообщество любых животных скрепляет их совместная деятельность, совместное жизнеобеспечение, и в особенной мере это справедливо по отношению к биологическому предшественнику человека. Ведь если совместная практика высокоорганизованных стадных животных, как правило, не подавляет способности отдельной особи к автономному выживанию, то здесь, благодаря последовательному развитию орудийного характера деятельности (и одновременно все большему разрушению целевой ее структуры), складывается такое положение, когда индивид оказывается не просто нежизнеспособным вне какого-то сообщества вообще, но неспособным к существованию вне данного коллектива. Другими словами, он может быть обречен даже попадая в какое-то чужое ему сообщество.

Это видно из следующего. Уже невозможность интегрировать в составе одного целевого процесса несколько функционально различных орудий делает индивида полностью зависимым от всего сообщества в целом. Значительное же расширение общей сферы орудийной деятельности ведет к тому, что активным носителем всей необходимой информации о ней становится уже только оно, поэтому индивид остается дееспособным лишь благодаря сложившейся здесь системе ритуальной коммуникации (добавлю также: и системы распределения продукта). Но дело не ограничивается лишь тем обстоятельством, что индивид до поры может быть только пассивным носителем всей родовой информации. Развивающееся сообщество скрепляет воедино уже не просто совместная деятельность, но и конкретная – то есть непосредственно адаптированная к половозрастной и количественной его структуре – форма ее распределения и организации в пространстве и времени. Поэтому в любом другом коллективе (коллективе иной половозрастной и количественной структуры) и способ разделения функций, и порядок кооперации субъектов орудийной деятельности должны быть иными. Эта конкретность формы организации совместной орудийной практики, ее жесткая зависимость от структуры сообщества также закрепляется во всей совокупности его ритуалов. Между тем, как уже было показано, каждый из них в конечном счете подвергается последовательной интериоризации, превращается в какую-то скрытую форму мышечного напряжения, а значит, каждый из них в конечном счете участвует в формировании своих (не исключено, что проникающих вплоть до клеточного уровня организма) глубинных биологических ритмов. И важно понять, что в силу сказанного все эти ритмы оказываются присущими только данному сообществу, все они образуют собой своеобразный его психифизиологический «паспорт». В любом же другом многие параметры, фиксируемые этим «паспортом» так же будут другими. А значит, для любого индивида гипотетически погружающегося в коммуникационный ритуальный процесс какого-то другого социума, информация даже о знакомой ему форме деятельности в своих многое определяющих деталях окажется до конца нераспознанной. Таким образом, его жизнеспособность здесь оказывается под вопросом.

Говоря о формировании строго определенного этотипа, я имею в виду именно этот «паспорт», именно такую – специфическую для каждого данного сообщества – эталонную структуру базисных психофизиологических ритмов полностью интериоризированной деятельности, которые формируются вместе с системой ритуальной коммуникации (и, что самое главное, постоянно калибруются и синхронизируются в ходе продолжающих совместно исполняться ритуалов). Забегая вперед, отмечу, что каждая из замкнутых полной автаркичностью своего хозяйства общин, а следовательно, и каждый составляющий ее индивид, в конечном счете обретает свой, присущий только ей, этотип, и по мере его формирования возникает настоятельная потребность в становлении каких-то межобщинных (и общерегиональных) ритуалов, ибо не просто любая связь между ними, но и элементарное понимание их друг другом на межобщинном уровне оказывается возможным лишь на основе каких-то совместных действий.

Впрочем, здесь необходимо, хотя бы вкратце, уточнить следующее. Все эти базисные ритмы, формируемые ритуалом, калибруются и синхронизируются не только со всеми другими проявлениями жизнедеятельности всех членов какого-то данного сообщества, но и со структурой ландшафта, ритмикой сезонных колебаний климата, активности окружающей биологической среды и так далее. Иными словами, все характеристики этого психофизиологического «паспорта» оказываются гармонизированными с полной характеристикой той внешней среды, в которой обитает каждое исходное сообщество. Поэтому в пределах какого-то одного ландшафта и свойственного ему биоценоза все отличия между формирующимися этотипами могут носить, говоря языком философии, только количественный характер, и именно эти количественные отличия должны приводиться к единству и корректироваться всей системой межобщинных и общерегиональных ритуалов (о которых нам еще предстоит говорить). Между тем за пределами данного региона отличия должны становиться качественными, когда никакая калибровка уже не может устранить их до конца, и это обстоятельство впоследствии становится основой языковой дифференциации, не устраняемой общим ритуалом. Но, к сожалению, невозможность объять необъятное диктует необходимость и этот аспект обозначить лишь в тезисной форме.

Итак, ритуал возникает задолго до появления сознания, и именно механизм ритуальной коммуникации образует собой тот единственный фундамент, на котором оно только и может развиться. Иначе говоря, содержание эволюционного процесса, результатом которого является становление нового вида Homo sapiens, в принципе не может быть сведено к преобразованию одних только морфологических структур организма. Мало создать тело, нужно вдохнуть в него жизнь, – гласит старая мудрость. Поэтому сами по себе биологические структуры мертвы, если параллельно их становлению не происходит формирование каких-то новых функций живой ткани. Изменение конструкции таза само по себе не способно обеспечить прямохождение, если нет постоянной практики, непрекращающихся попыток вставать на ноги; увеличение большого пальца кисти руки не гарантирует систематическое употребление орудий. Нет нужды доказывать, что именно новые функции стимулируют соответствующие им видоизменения анатомических структур, в то время как последние открывают возможность последовательного совершенствования и усложнения первых. Словом, здесь существует какой-то замкнутый круг, исключающий первичность чего бы то ни было. Утверждение того, что применение орудий как таковое уже само по себе обеспечивает становление принципиально новой психики, столь же верно, сколь и ошибочно. Сознание, разумеется, возникает, но лишь в конечном счете, непосредственно же его возникновение стимулируется формированием такой принципиально новой для биологических организмов функции, как ритуальная коммуникация.

Разумеется, последующее становление сознания и формирование собственно знакового, речевого (ибо ритуал – это все-таки еще только «предзнак»), общения многое меняет многое в природе человека. Так, обмен сложными формами деятельности теперь уже начинает осуществляться именно на их основе. Но ни сознание, ни речь, обеспечивающие и большую гибкость, и (в отличие от ритуальной коммуникации) возможность общения между отдельными индивидами, отнюдь не «отменяют» ритуальную форму общения. Как органохимические реакции, протекающие на уровне клетки, в конце концов определяют способ жизнедеятельности всего организма, так и когда-то сформированные эволюцией механизмы ритуала продолжают оставаться глубинной основой высших форм психики, ибо с помощью именно этих механизмов по сию пору продолжается преобразование собственно информации в физические формы целевой орудийной деятельности субъекта – и наоборот. Иначе говоря, ритуал и в жизни вполне сформировавшегося человека по-прежнему продолжает выполнять роль коммуникационной системы, но теперь уже не между интегральным опытом рода и индивидом, но, если так можно выразиться, между его сознанием и его «биологией».

В порядке отступления от темы можно заметить следующее.

В индивидуальном развитии человека становление первичной системы коммуникации, образующей собой фундамент сознания и речи, воспроизводится в процессах подражания, игры и обучения. Именно эти процессы предстают как онтогенетический аналог, отчасти даже некоторый рудимент ритуальной коммуникации между отдельным индивидом и обществом, именно в них происходит формирование господствующего в данное время в данном обществе этотипа. Только его становление, другими словами, только формирование и синхронизация базисных ритмов индивидуальной психики с психофизиологическими ритмами других членов общества делает возможным становление единых механизмов преобразования скрытых форм двигательной активности в абстрактные образы отсутствующих предметов (и наоборот). Без этого никакое одухотворение входящего в наш мир человека невозможно.

В этом плане было бы любопытным обратиться к опыту воспитания слепоглухонемых детей. До шестидесятых годов прошлого столетия они, как правило, оставались вне цивилизации, но происходило это совсем не потому, что дети не были в состоянии сформировать канал речевой связи, но вследствие того, что врожденный дефект ребенка препятствует формированию и калибровке свойственного данной цивилизации этотипа. Именно отсутствие психофизиологического консонанса с подобными себе исключает всякую возможность взаимопонимания. Опыт загорской школы воспитания слепоглухонемых, одним из духовных отцов которой был (до сих пор не понятый отечеством пророк) русский философ Э.В. Ильенков, показывает, что формирование необходимого минимума каких-то базисных двигательных структур и ритмов через усвоение элементарных форм свойственной именно данному обществу деятельности (а именно этот процесс является начальным шагом всей работы) открывает дорогу в мир сознания и речи даже для таких, еще недавно рассматривавшихся как абсолютно безнадежных, детей. Больше того, благодаря уникальной для того времени методике, подвижничеству педагогов и, конечно же, собственным талантам и труду, воспитанники этой школы давно уже получают высшие ученые степени…

6. Становление этноса

Суммируя сказанное, можно утверждать, что складывавшиеся еще на стадии антропегенезиса, то есть еще на предисторическом этапе развития механизмы ритуальной коммуникации и по сию пору остаются чем-то первичным по отношению к сознанию и речи современного человека. Необходимо лишь понимать, что это не однопорядковые, но разные по уровню организации живой материи начала, – пусть и не столь расходящиеся друг с другом, как биохимический процесс со стихосложением. Ритуал, повторимся, образует собой что-то вроде переходного промежуточного образования, коммуникационной системы между собственно сознанием и предшествующими ему формами психики. Но именно здесь, на этой таинственной грани, разделившей сознание и «биологию», и совершаются те едва ли не мистические процессы преображения физического в метафизическое и обратной трансформации идеального образа в физическое действие, раскрывать которые человеку предстоит, вероятно, еще не одно столетие.

Понятая таким образом первичность заставляет сделать вывод о том, что ритуал должен быть не только константным началом, которое как бы сквозит и через весь генезис отдельно взятой личности, и через всю историю человеческого общества, но и атрибутивным элементом жизнедеятельности и того, и другого. Существование ритуала оказывается строго обязательным как для индивида, так и для всего социума в целом, ибо без него становится невозможным развитие ни человека, ни создаваемой его гением цивилизации. Но в жизни человека ритуал не может сохраняться как нечто низменное и бездуховное, как нечто, связующее с темным пещерным прошлым далеких его предков. Живущий и в самом деле не хлебом единым, человек одухотворяет все, что существенно для него. Поэтому с развитием культуры мифологизации подвергается и ритуал, и фиксируемое сегодня положение, когда он предстает образованием, моделирующим собой некоторый – знаковый – факт общественного сознания, является именно ее результатом.

Таким образом, действительная полярность отношений между ритуалом и его мифологемой должна быть прямо противоположной той, какой она предстает на первый некритический взгляд. Первичен собственно ритуал, его мифологема – всегда вторична и часто (чаще всего?) не имеет ничего общего со своим подлинным основанием.

При этом мифологема, образуюшая идеологический стержень ритуала, может быть едва ли не любой. Больше того, один и тот же ритуал может украшаться даже прямо противоположными идеологическими орнаментами. Так, в мифологеме сегодняшнего обряда крашения пасхальных яиц этнографическая мысль выявляет как христианские мотивы, так и языческие отголоски древних культов солнца и плодородия. Нужно ли говорить, что с позиций ортодоксального вероучения одно категорически исключает другое, если на протяжении столетий вера в Одного каленым железом выжигала всякую память о многих. Между тем рядовому обывателю решительно безразлична любая легенда любого ритуала, ибо, как правило, он ее просто не знает… но это нисколько не мешает ему исправно совершать уходящий вглубь истекших тысячелетий общий для всех обряд.

Мир египетских богов и культов даже после расшифровки иероглифов долгое время оставался таинственным и непонятным. Великий Шампольон, посвятивший Египту в сущности всю свою жизнь, отнюдь не всему дал правильное объяснение; не выдержали проверки временем и труды многих его преемников. Между тем никто из исследователей Древнего Египта не мог пожаловаться на отсутствие информации, страдать приходилось скорее от ее переизбытка: ведь значительная часть древних иероглифов остается непрочитанной и по сию пору, при этом известно, что подавляющее большинство письменных памятников – это религиозные тексты. Нужно ли говорить, что если даже отточенная решениями сложнейших задач филологическая мысль долгое время была не в состоянии разобраться в таинственном их содержании, то не обремененному образованием простому обывателю сакральная сущность древних ритуалов тем более оставалась неведомой. Добавим сюда и концептуальные разногласия: мемфисские жрецы считали верховным богом, творцом других богов, людей и вещей, Птаха, фиванские провозглашали верховным существом Амона, жрецы из Она (Гелиополя) творцом всего сущего видели Атума… Но, как нашим соотечественникам, для которых долгое время даже попытка проникновения в тайну православных обрядов была сопряжена с риском государственных репрессий, незнание не мешало исправно выполнять то, что выполняли их деды и прадеды, так незнание всех тонкостей мифологем, освящавших древние ритуалы, нисколько не препятствовало создателям первых цивилизаций из века в век повиноваться их таинственным ритмам.

Сегодняшние мифологемы древних ритуалов – это своеобразная попытка объяснить нечто, уходящее в самую глубь предысторических процессов, когда человек еще даже не был человеком, ибо подлинный их смысл теряется именно там. Последняя тайна ритуала состоит в самом действии, в особым образом структурированном движении, импульс которому дает отнюдь не сиюминутное давление физиологической потребности, но что-то новое, вообще неведомое ранее живой материи. Но если в исходной точке своего развития ритуал представлял собой точный двигательный эквивалент, модель какого-то целевого процесса, то с постепенным овладением восходящим по эволюционной лестнице предшественником человека технологическими формами движения его функция претерпевает радикальное изменение.

Здесь уже было сказано, что ритуал служит не только предзнаковой, другими словами, предшествующей речи, формой коммуникации между индивидом и родом; именно благодаря этой переходной форме биологический организм и овладевает тайной сложных орудийных процессов. Но другой, не менее важной, его задачей становится формирование единой реакции всего сообщества на какие-то ключевые факторы среды. Ведь в конечном счете именно эти факторы определяют способ совместного жизнеобеспечения. Где нет единого для всех ответа на критические посылы внешней среды, никакое подражание чужому действию, никакое погружение в ритуал не может гарантировать индивиду освоение всей скрытой в его структурах информации. Впрочем, здесь уместно было бы упомянуть не только об одинаковом содержании ответа на внешний раздражитель, но и о некоторой норме времени на его формирование. Для того, чтобы развивающееся сообщество и в самом деле могло функционировать как единый организм, обязательно соблюдение обоих условий.

Даже с окончательным становлением человека эта, вторая, функция ритуала никуда не исчезает, ибо калибровка единой и по содержанию, и по времени реакции по сию пору продолжает оставаться одним из главных условий не только общего развития, но и простого выживания социума. Словом, даже там, где технологическая составляющая орудийной деятельности становится полностью подконтрольной человеку, где обучение орудийным процессам начинает подчиняться уже не ритмам биологической механики, но вполне сформировавшемуся сознанию, потребность в древних, досознательных, формах обмена, в ритуальной коммуникации никуда не исчезает. В самом же начале человеческой истории она вообще становится одной из главенствующих, ибо искрам индивидуальных сознаний еще только предстоит разжечь пламя единого духа общины.

А впрочем, не исключено, что все обстоит по-другому: только в лоне единого сознания рода может быть выношено сознание отдельно взятых индивидов. Но как бы то ни было, формирование заместительного эталона орудийного процесса – это всего лишь зачатие, подлинному же рождению человеческого сознания обязан предшествовать известный период пренатального развития.

Между тем в качестве универсального средства калибровки единого содержания и формированию единой нормы реакции сообщества на изменение опорных ориентиров среды может стать любое, пусть даже самое бессмысленное (для физиологии) действие. Лишь бы оно было достаточно длительным и масштабным, чтобы на протяжении нескольких поколений оно могло вовлекать в свой поток всех, ибо именно и только одновременное погружение в совместное действие обеспечивает становление общего этотипа. Можно даже сказать категоричней и жестче: полная бессмысленность некоего глобального совместного действия, которое в той или иной форме вовлекает в себя всех, вернее сказать его принципиальная независимость от регулярных потребностей живой плоти, – это одно из основополагающих условий социализации пусть и выделившейся из царства животных, но все еще остающейся близкой к стаду общностью предлюдей.

В общем, у обретающего сознание человека любой может быть не только мифологема, но и само физическое действие, ибо в функции унифицирующего и калибрующего социальные реакции начала последняя тайна ритуала – это тайна простого камертона, создающего консонанс базисных ритмов психики. В свою очередь только этот консонанс является фундаментом взаимопонимания индивидов, а значит, и становления единого сознания и единого языка. И неизвестно, счастливым ли наитием безвестного священнописателя, действительной ли богодухновенностью библейских откровений когда-то тысячелетия назад была понята именно эта связь между единством действия и единством языка: «И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот один народ, и один у всех язык; и вот что они начали делать, и не отстанут они от того, что задумали делать; сойдем же и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город и башню».

И вот здесь мы подходим к тому главному, что не может быть игнорировано в полном контексте рождения цивилизаций: на поздних стадиях антропогенеза и уж тем более в жизни собственно человека любая систематически исполняемая какой-то общностью деятельность может выполнять (и выполняет) функции ритуала. Под систематичностью здесь следует понимать регулярное ее исполнение на протяжении достаточно длительного времени, на первых этапах – по меньшей мере на протяжении нескольких поколений. Многократное ее повторение с обязательностью закона ведет к формированию у каждого индивида интериоризированного двигательного эталона сложноорганизованных видов деятельности, которая вовлекает в свой поток не только множество разнообразных орудий, но и требует одновременного приложения сил больших коллективов. Именно эти эталонные структуры образуют собой фундамент единого для данной общности этотипа, которому предстоит отличать ее от любого другого этноса. Здесь же, в этих многосложных процессах коллективной деятельности происходит синхронизация и калибровка всех эталонных для формирующегося этноса алгоритмов. Словом, любая систематически выполняемая совместная деятельность в конечном счете выполняет роль специфического камертона, ибо способствует унификации психики всех участвующих в ней индивидов и калибровке ее базисных ритмов, ее своеобразной настройке на какую-то одну, одновременно доступную всем волну.

Такое свойство одновременно исполняемой деятельности позволяет сделать вывод о том, что именно создаваемый ею консонанс базисных ритмов психики дает возможность каждому – уже не только в ходе самой деятельности, но и по ее завершении – как бы проникать в строй души любого другого и по отдельным внешним проявлениям читать многое из того, что беспокоит его. Так в быту близкие люди, долгое время бок о бок прожившие друг с другом, начинают понимать друг друга без слов. Все это позволяет если и не наметить возможные пути разрешения, то, по меньшей мере, сформулировать вопрос о механизмах становления языка.

Считается аксиоматичным, что речевое общение возникает только в ходе совместно выполняемой деятельности. С этим трудно спорить. Где нет единства цели, действия и результата, где каждый занят лишь самим собой, его становление решительно немыслимо; возможно появление лишь базисных сигналов, способных привлечь внимание к внезапному изменению опорных ориентиров окружающей среды, но исключающих возможность передачи личного опыта и научения чему бы то ни было. Но зададимся вопросом: какой количественный минимум совместно действующего контингента обеспечивает формирование речи? Можно ли предположить, что такое начало, как язык, в состоянии развиться уже на уровне отдельной весьма немногочисленной и при этом практически полностью изолированной от других не только абсолютной автаркичностью своего хозяйства, но и довольно большими расстояниями верхнепалеолитической или даже мезолитической общины? Ведь известно, что там, где еще не возникло производительного хозяйства, где пробиваются лишь собиранием готового, минимальная площадь, потребная для прокормления даже одного индивида, лишь в редких случаях снижалась до 10 квадратных километров. Однозначного ответа не существует, но представляется, что численность, не превышающая нескольких десятков человек (человек?), явно недостаточна для становления столь фундаментального начала, которое способно инициировать образование планетарной ноосферы. В процессы становления языка должны быть вовлечены куда большие количества; в своем пределе пусть и не сливающиеся с общей численностью формирующихся этносов массы, но во всяком случае сопоставимые с ней.

Устанавливаемый археологическими раскопками факт постоянно сохраняющейся связи между смежными общинами положения не спасает, ибо те же расстояния делают невозможным систематические контакты рядом живущих групп, речь может идти лишь о каких-то челночных визитах отдельных их представителей. Но кратковременные эпизодические контакты отдельных членов соприкасающихся сообществ, скорее всего, не могут обеспечить становление единого для них языка. Для этого необходимо, чтобы все составляющие их индивиды были на долгое время вовлечены в какие-то единые совместно исполняемые действия.

Поэтому не логичней ли предположить, что система речевого общения формируется отнюдь не тогда, когда заканчивается становление нового биологического вида Homo sapiens, но значительно позднее, только в процессе так называемой неолитической революции, между тем как до неолитизации древнего человека общение осуществлялось на какой-то иной, предшествующей речи, основе? Это только греческим богиням подобает выходить из головы Зевса-Вседержителя в полном облачении, окончательное же становление новой формы организации и движения материи требует одоления многих промежуточных ступеней, но предполагать, что все они проходятся еще до того, как человек становится собственно человеком, едва ли правильно. Что же касается предречевых форм коммуникации, то они и сегодня не забыты нами. Так, попадая в иноязычную среду, мы в общем-то не теряемся в ней и легко переходим к интерлингве мимики, жестов и еще непонятно чего. И если действительно для возникновения собственно речевого общения необходимы огромные контингенты людей, на целые столетия мобилизующихся какой-то одной для всех целью, то здесь обнаруживается новая ипостась всех тех циклопических процессов, о которых говорилось в первой части настоящей работы. На протяжении поколений нуждавшиеся в соединенных усилиях больших масс, они выступали в качестве именно таких исполинских региональных камертонов, которые позволяли обеспечить требуемый уровень взаимопонимания, а значит, в конечном счете, и становление нового, единого для всех, механизма информационного общения.

(Этот же вывод дает основание утверждать, что разные ритуалы, образующие основу разных этотипов, в конечном счете должны вести к формированию отличных друг от друга языков: так, наиболее отчетливо глубинная связь родного языка с какими-то фундаментальными ритмами организма проявляется в различиях артикуляции, с трудом преодолеваемых взрослыми, но не представляющих никакого препятствия для ребенка.)

По-видимому, сегодня невозможно вынести окончательный вердикт по вопросу о том, какой именно должна быть минимальная численность того сообщества, где впервые формируется речевое общение его членов, но как бы то ни было, он требует своего разрешения, и уже хотя бы поэтому его постановка является вполне оправданной. Но даже если и не подвергать сомнению бытующее мнение, согласно которому уже существо верхнего палеолита является носителем всех мыслимых предикатов вполне «произошедшего» человека, останется вопрос о том, что именно обусловливает становление единых для целых регионов языков. Ведь принятие оспариваемого здесь тезиса, согласно которому такое становление происходит само собой, автоматически влечет за собой признание принципиальной возможности самостоятельного формирования своего языка в каждой замкнутой общине, и следовательно, вопрос образования единой для всех лексики, единой для всех грамматической структуры оказывается не менее актуальным. Возможность слияния и унификации таких нуклеарных микроязыков посредством челночных миссий отдельных «культуртрегеров» вызывает большие сомнения; только постоянное смешение жизни общин, только длительное (на протяжении веков) объединение их в каких-то общих для всех действиях могло бы унифицировать средства речевого общения и сформировать единый язык, а вместе с ним и единую культуру формирующейся народности. А это вновь обращает нас ко всему тому, о чем уже говорилось здесь, то есть к функциям ритуала.

Но дело не только в языке, ведь в конечном счете язык – это лишь средство достижения какой-то (какой?) цели, причем средство отнюдь не единственное, ибо существуют и иные. Поэтому обратим внимание и на другую сторону ритуала.

Инстинктивная деятельность животного в состоянии моделировать собой (мы видели это на примере «танца» пчел) структуру основных отношений окружающего мира, но только тех, непременным субъектом которых является оно само; в то же время кодирование в ее алгоритмах основных закономерностей, связующих между собой предметы окружающей действительности, – невозможно. В этом смысле ритуал уже изначально отличается от всех форм биологической деятельности, ибо он представляет собой модель объективной логики чисто предметных (орудие – предмет) взаимодействий, а значит сугубо внешних по отношению к субъекту связей, то есть с самого начала предстает как специфическая форма познания окружающего мира. Но если поначалу заместительное движение могло фиксировать в себе логику отношений только между теми предметами, которые непосредственно включались в структуру какого-то целевого процесса, то каждый новый ритуал вписывается уже в целую систему таких предзнаков, и тем самым в рамках интегрального опыта субъекта орудийной деятельности оказывается неизбежным образование также и межритуальных связей. Другими словами, неизбежным становится своеобразный «кроссоверинг» полностью итериоризированных алгоритмов, когда отдельные фрагменты индивидуального опыта каким-то образом переносятся в состав других действий. Иначе говоря, еще в предшествующих сознанию формах двигательной активности происходит первичное «осмысление» объективных отношений между предметами внешнего мира, которые ранее в реальной практике самого индивида могли никогда не сталкиваться друг с другом.

Таким образом, уже на этапах, задолго предшествующих появлению сознания, этой высшей формы отражения, еще в «предразумных» формах постижения мира объективной реальности происходит образование какого-то специфического, пусть и не поддающегося разложению на однозначно опознаваемые и интерпретируемые элементы, огромного массива взаимосвязанных представлений об окружающей действительности. Внутренняя структура и, конечно же, наполнение этого не имеющего четких границ массива, отдаленно напоминает собой мир платоновских идей, из которого путем «воспоминаний» душа человека черпает все свои самые фундаментальные откровения. И это также нельзя игнорировать: тайна человеческой интуиции, априорного знания, аксиоматического ядра человеческой мысли, вероятно, кроется именно на этих, уходящих в самую глубь подсознания, этажах общей информационной пирамиды. Но как бы то ни было, несмотря на то, что механизм формирования абстрактного категориального мышления нам еще далеко не ясен даже в первом приближении, можно утверждать, что именно ритуальная коммуникация образует собой один из ключевых его узлов (и что не менее важно – обеспечивает изначальное единство и синхронность действия этого механизма у всех, объединяемых ею).

Сопровождаемое параллельным процессом рождения сознания, миллионолетнее формирование именно таких синхронизированных межритуальных связей и такого специфического тезауруса на определенном этапе их количественного расширения разрешается переходом в иное качественное состояние – взрывоподобным пробуждением категориального, абстрактного мышления. И вот, как мальчик, впервые получающий в подарок современный микроскоп или калькулятор, играя внезапно обретенной мощью, первое время глядит на привычный ему мир с избыточно заданным уровнем разрешения, внезапно обретаемая мощь категориального мышления порождает такую же игру сознания. Результаты этой игры ставят в тупик историков науки, которые по истечении шестого тысячелетия от зарождения ее начал пытаются понять истоки знания, когда-то открывшегося древним. Но затруднение возникает, как кажется, только потому, что невозможно обнаружить в основании этого древнего знания объективные потребности современной нашим далеким предшественникам практики. Поэтому совсем не случайны попытки поиска какого-то информационного донора первых цивилизаций. Вот только, к сожалению, в этих поисках не принимается в расчет, что именно независимость от всего суетного, утилитарного, только детская непосредственность восприятия окружающего мира породила и величайшие научные открытия, и формирующая самую душу человека искусство. Повторю уже сказанное: связи абстрактного категориального мышления с непосредственными потребностями повседневной практики еще только предстоит установиться, лишь со временем она становится нерасторжимой. В своем же истоке первые искры впервые рождающейся мысли представляют собой не что иное, как чистый аналог таких же прекрасных и никому не нужных безделиц, как поэзия или шахматы; и, как поэзия и шахматы имеют свои, даже отдаленно не связанные с праксисом законы, эта незамутненная суетностью материального «игра в бисер» подчинена только одному – велениям внезапно пробудившейся человеческой души.

Возвращаясь к основной линии изложения предмета, суммируем: именно ритуал предстает тем цементирующим началом, которое в процессе антропогенеза и первых шагов собственно человеческой истории скрепляет воедино эволюционирующее сообщество любого уровня, начиная с отдельной общины и кончая народностью, формирующейся на пространстве относительно замкнутого региона.

Это обстоятельство заставляет сделать вывод о необходимости существования целой иерархической системы, основание которой должны составлять ритуалы общины, среднее звено – межобщинные, вершину – общие для всего региона процессы. Во всех случаях речь должна идти о множественном числе, о целой системе коммуникационных потоков. В качестве таких образований уже на поздней стадии антропогенетического процесса и тем более на первых этапах собственно истории уже вполне сформировавшегося человеческого общества могут выступать практически любые виды совместно выполняемой деятельности, сколь бы экзотическими и лишенными смысла они ни были. Их назначение не может быть осознано в контексте каких бы то ни было частных интересов, их смысл не может быть описан в терминах практической полезности: функцией первых является, как было сказано, формирование специфического этотипа общины, назначением вторых – обеспечение межобщинной интеграции, миссией же третьих – созидание единой народности, обладающей одним языком и одной культурой.

Такими общими для целых регионов ритуалами и выступало строительство ирригационных каналов и пирамид, напоминающих мощные фортификационные сооружения стен и зиккуратов; именно эти гигантсткие по своим масштабам процессы лежали в основе объединения племен и образования первых народностей, слияния диалектов и формирования остававшихся непревзойденными на протяжении тысячелетия культур. Мы еще не раз столкнемся с действием этих исполинских региональных камертонов и в штурмующих небо романоготических соборах, зачастую столь огромных, что их не могло заполнить даже все население города, где они возводились, и в великих стройках тоталитарных режимов двадцатого столетия – и каждый раз их пробуждение будет сопровождаться становлением какой-то новой исторической общности, глубоким преобразованием когда-то сложившегося строя души народа. Необходимо только добавить, что действие каждого из таких общерегиональных ритуалов ни в коей мере не может быть ограничено сферой субъектов, непосредственно участвующих в едином для всех процессе. Их влияние в полной мере может быть уподоблено влиянию первых средневековых аббатств или первых университетов, которое уже с самого начала оказывается гораздо более широким, чем преобразование духа лишь тех, кто ради обретения истины на годы замыкался в их стенах.

Да, в этой работе меньше всего говорилось о величайших из чудес нашего света, но вся она посвящена именно им, ибо именно они предстают как торжественный финал-апофеоз вкратце очерченных здесь процессов…

Полученные выводы позволяют утверждать, что отнюдь не религиозные учения лежали в основе строительства первых святилищ, не одними только требованиями культа объяснялись те гигантские затраты живого труда, которые навсегда омертвлялись в них. Первичный позыв к ритуалу – это простая потребность в какой-то совместной деятельности и именно совместность действий является как единственным его объяснением, так и последним его оправданием. Мифологизация же любого, в том числе и общерегионального, ритуала происходит гораздо позднее и по существу представляет собой прямой продукт его последовательного развития, наглядное свидетельство лишь благодаря ему пробуждающейся наконец бессмертной души народа.

Но нужно видеть и другую сторону все той же медали: одухотворение ритуала единой для всех мифологемой с обязательностью закона влечет за собой и одухотворение его застывающей в земле и камне плоти. Пробуждающаяся потребность осмысления всего сущего не в состоянии мириться с кажущейся бессмысленностью действия, в жертву которому приносятся усилия многих поколений; и со временем обретающий свою идею ритуал начинает подчиняться уже не смутному позыву к простому единению со всеми, но пафосу именно этой всепоглощающей идеи. Но заметим одно обстоятельство. Застывающая в языческом мифе всеобщая история последовательного восхождения от Хаоса и порождаемых им чудовищ к величественным богам второго поколения и уже от них к их прекраснейшему из творений – это одновременно и собственная история мифа. Ведь в своем восхождении к вершинам поэзии он проходит в сущности те же стадии. Точно так же история воплощения этого мифа в земле или в камне отражает в себе все тот же вечный мотив рождения гармонии и порядка из первозданного хаоса. И вот – тяжеловесная чудовищная бесформенность первых каменных кладок и земляных курганов сменяется совершенством инженерной идеи поздних пирамид и зиккуратов и непревзойденностью канона языческих храмов. Поэтому-то в полной мере остается справедливым и утверждением того, что именно состав веры определил их смысл и назначение.