Я говорил с Америкой шагами.
Усталые шаги земле не врут,
и отвечала мне она кругами
от мертвых листьев, падающих в пруд.
Шел снег… Себя он чувствовал неловко
вдоль баров, продолжающих гульбу,
садясь на жилы вспухшие неона
у города бессонного на лбу,
на бодрую улыбку кандидата,
пытавшегося влезть не без труда,
куда не помню – помню, что куда-то, —
но снегу было все равно куда.
А в парке здесь он падал бестревожно,
и как на разноцветные плоты,
снежинки опускались осторожно
на тонущие медленно листы,
на шар воздушный, розовый и зыбкий,
о звезды сонно трущийся щекой,
прилепленный жевательной резинкой
к стволу сосны ребяческой рукой,
на чью-то позабытую перчатку,
на зоосад, спровадивший гостей,
и на скамейку с надписью печальной:
«Здесь место для потерянных детей».
Собаки снег потерянно лизали.
Мерцали белки у чугунных ваз
среди дерев, потерянных лесами,
потерянными бусинками глаз.
Храня в себе угрюмо и сокрыто
безмолвно вопрошающий укор,
лежали глыбы грузные гранита —
потерянные дети бывших гор.
Жевали зебры за решеткой сено,
потерянно уставясь в темноту.
Моржи, вздымая морды из бассейна,
ловили снег усами на лету.
Моржи смотрели горько и туманно,
по-своему жалея, как могли,
потерянные дети океана,
людей – детей потерянных земли.
Я брел один, и лишь вдали за чащей,
как будто ночи пристальный зрачок,
перед лицом невидимо парящий
плыл сигареты красный светлячок.
И чудилось – искала виновато,
не зная, что об этом я молю,
потерянность неведомая чья-то
потерянность похожую мою.
И под бесшумным белым снегопадом,
объединявшим тайною своей,