Самоубийство Пушкина. Том первый

Пушкин остановился, не решаясь произнести в такой связи ни слова «поэзия», ни слова «стихи».

– Да, помилуй, я ничего и не думаю.

– А вот и напрасно. Этот должок в защиту муз мы выплатим совместно!

Пушкин решительно садится за стол. Выбирает из огрызков гусиных перьев то, что поприличнее, и задумывается ненадолго.

– Ну, вот, к примеру, начнём так: «Лук звенит, стрела трепещет…».

Записывает на бумажном клочке.

– Теперь твоя строка. Давай, давай…

Соболевский трёт свой мефистофельский нос.

– Ну, изволь… Хотя бы так: «И, клубясь, издох Пифон…».

– Клубясь?.. Клубясь… – повторяет Пушкин. – Ну, да ладно, клубясь, так клубясь…

Задумывается, щиплет бакенбарды, водит глазами по стенам и потолку. Потом говорит, почти импровизируя.

– И твой лик… победой блещет, Бельведерский Аполлон!.. Так… Кто ж вступился за Пифона?.. Так… Кто разбил твой истукан? Ты, соперник Аполлона, Бельведерский Митрофан…

Пушкин, довольный, смеётся. Соболевский веселья не разделяет. Его лицо воплотившегося злого духа выражает сомнение. Видя это, Пушкин машет рукой.

– Ладно, ладно. Мне лучше знать…

– Слушай, пришёл какой-то сейчас ко мне немец и предлагает за полтысячи продать две строчки…

– За полтысячи неплохо. А какие строчки?

– Строчки вот такие: «Светлее дня, темнее ночи…». И чтоб было подписано: Пушкин…

– И только? А что за немец?

– Да заводчик здешний какой-то. Сапожную ваксу делает. Хочет на банках написать…

– Ну так и что, продал?

– Подумал было сперва, но против полутысячи не устоял…

Москва. Церковь «Большое вознесение» у Никитских ворот. 18 февраля (по старому стилю) 1831 года.

Храм Вознесения ещё не достроен. Потому венчание Пушкина в выстроенной и действовавшей к тому времени части – трапезной. Таинство брака совершат протоиерей Иосиф Михайлов, диакон Георгий Стефанов, дьячок Фёдор Семёнов, пономарь Андрей Антонов.

День этот «золотой» в жизни Пушкина. Он так и обставлен сегодня. Золото иконостаса, золотая парча ризы, из которой рыжею сияющей луковкой торчит маленькая голова протоиерея Михайлова. Сияющие на золоте иконостаса и киотов свечные огни. Рыжие литые из меди бороды остального церковного причта.

Пушкин все засматривается в горячие влажные глаза невесты своей, утопая в них сердцем, чуя неслыханный душевный уют.

– Наташенька, – говорит он, – у меня с днём Вознесения связано многое в судьбе. Ведь я и родился в Вознесение. Ты понимаешь, что всё это произошло недаром и не может быть делом одного случая…

Наталья отвечает ему тревожным, но всё же счастливым взглядом.

– Я верю, что всё хорошо будет.

– Я непременно выстрою в Михайловском церковь во имя Вознесения Господня. Это будет моя благодарность Господу за тебя…

В руках у Натали и Пушкина горят толстые, золотою бумажной плетёнкой обвитые ярого воска венчальные свечи. Там, за плотной живой парчовой стеной церковного причта, лица друзей. Торжественные тёмные одежды, букли и кудри, снежно-белые пышные ворота рубах. Вспыхивают стёкла очков женихова посаженного отца князя Павла Вяземского.

– Как Волкан и Венера, – кому-то говорит он, указывая глазами на Пушкина и Наталью. И непонятно по серьёзному лицу его – шутка это или попытка грустного прорицания.

Открылась вдруг и стукнула оконная створка. Свеча в руках Пушкина погасла и струйка дыма, резко заваливаясь и извиваясь, поплыла прочь в глубокий сумрак пространного святилища. В первый раз в отрадный день этот уязвлено будет его сердце печалью и страхом нового предчувствия.

– Господи, помилуй, – не по свадебному чину возгласит протоиерей, набежит от того тень на лицо Пушкина и дрогнет нечто в сияющем взгляде Натали.

Но не кончатся на том столь ненужные сейчас тревожные предвестия.

Молодых ведут кругом аналоя.

Идущий впереди батюшка широким рукавом парчовых одежд своих зацепил евангелие, лежащее на престоле. Грузная книга с медным литьем на верхней крышке угрожающе скользит, Пушкин едва успевает подхватить огромный фолиант. Происходит замешательство, досадное и тревожное. Пушкин с тяжёлой книгой в руках бросает скорый взгляд на Наталью. Взгляд такой, будто есть во всём том, что происходит и его вина. Ему не нужно, чтобы Натали догадалась о его предчувствиях, он опускает глаза и с заметною суетой устраивает книгу на место. Батюшка между тем не заметил происшествия и важно занял своё место, опередив новобрачных.

И тут новое происшествие.

Молодым приходится самую малость подсуетиться, но это уже заметно нарушает чинность ритуала.

То ли батюшку с головой-луковкой это невольно порушенное благолепие лишает привычного равновесия, то ли тут какая другая причина, только кольцо, которое будет надевать он на руку Пушкину, выпадет из его дрогнувших рук и с золотым звоном в тяжёлой тишине покатиться по каменному полу.

Пушкин вздрогнет и побледнеет.

Две церковные старухи, высохшие и вечные, как богини судьбы – парки, прошелестят бесстрастными губами:

– Худые все это знаки, Платонида Степановна…

– Надо бы худее, да не бывает, Марфа Саввишна…

Вечер в доме Карамзиных. 26 октября 1836 года. Геккерны идут в наступление.

Главная действующее лицо этого эпизода барон Якоб-Теодор-Борхгард-Анна фон Геккерн де Беверваард. Старый барон Луи де Геккерен.

Странно, что барона Геккерена мемуаристы в один голос называют «стариком». В то время, к которому мы подошли ему было около сорока пяти лет. По всей видимости, барон был продуктом скоропортящимся, с гнилой сердцевиной, и плохо сохранился.

Он женствен, с повадками и ужимками старой потасканной кокотки из высшего света. Заметно желание нравиться молодым мужчинам.

«Старик Геккерен был человек хитрый, расчётливый ещё более, чем развратный…».

«Старик Геккерен был известен распутством. Он окружил себя молодыми людьми наглого разврата и охотниками до любовных сплетен и всяческих интриг…».

«Дом Пушкина, где жило три красавицы; сама хозяйка и две сестры её, Катерина и Александра, понравился Дантесу, он любил бывать в нём. Но это очень не нравилось старику, его усыновителю, барону Геккерну, посланнику голландскому. Подлый старик был педераст и начал ревновать красавца Дантеса к Пушкиным…».