Самоубийство Пушкина. Том первый

Заметки о древностях русского духа

Не хотелось бы зваться пушкинистом. Хотя я и в самом деле подозреваю, что всякий русский, рано или поздно, в какой-то степени им становится. Любопытно было бы проследить – почему?

Думаю так, что Пушкин в какой-то необъяснимо высокой и законченной форме выражает собой тип русского человека и тип русского характера. Не говорю при этом, что тип этот представляет некое совершенство. Законченность его характера как раз в том, что он вобрал в себя все противоречия и загадки того, что во всем мире величают натурой русского, русским характером.

Пушкин, сам умерший в долгах, как в шелках, исхитрился после смерти своей полтора столетия уже кормить неплохим хлебом и часто даже с маслом легионы анатомирующих его короткую жизнь. Здесь тоже загадка. Как могла эта недолгая жизнь вместить столько, что до сей поры представляется неисчерпаемой?

Все дело, видимо, в широте его души. Она вместила столько, что даже русское дремучее и мудрое суеверие впитала во всей полноте. Древний и тайный ужас, в котором постоянно обреталась языческая душа славянина, очень явственно касался сокровенных струн его натуры.

Это можно, конечно, объяснить великолепно развитым поэтическим чувством. Но это первое попавшееся объяснение, которое по логике поиска надо отбрасывать сразу.

Есть другое. Наш языческий страх легко объяснить постоянной угрозой, ожиданием беды. Душа Пушкина развивалась именно в такой обстановке. Рок постоянного ожидания недобрых перемен не отпускал Пушкина в течение всей его жизни.

Как я говорил уже, мне меньше всего хотелось, чтобы это были именно записки о Пушкине. Лично меня раздражает непомерное количество пушкинистов. Мода и легкий хлеб начинают опошлять эту священную тему. Но заметки о русском суеверии, как это оказалось, без Пушкина невозможны. В языческой натуре Пушкина таилось, может быть, самое обширное и достоверное собрание таинственных, грозных и забавных следов древней жизни славянской души.

Это был как бы последний всплеск того священного атавизма, который до сей поры ощущает каждый из нас и который является незабытым детством всех нынешних философий.

Я не могу быть уверен, что Пушкин был хорошим христианином, но просто христианином он был. Однако вот какая замечательная деталь. В последние дни жизни Гоголя его неистовый духовный тренер отец Матвей Константиновский требует от него освободиться от главного, что стоит на пути в царство небесное.

– Отрекись от Пушкина, он язычник!

Думаю, что не так уж прост был этот «ржевский Савонарола» поп Матвей, и умел смотреть в корень.

Если перелистать жизнь Пушкина с определённой заданностью, то окажется, что суеверие играло в ней необычайно важную роль и в значительной степени определило само её течение. Во многих случаях именно оно влияло на повороты его судьбы и, не будь Пушкин «язычником», его жизнь могла бы сложиться совсем иначе.

Вот один из самых известных случаев. Он описан современниками Пушкина неоднократно.

Даль, очень близкий ему человек, мог слышать об этом от самого Пушкина.

Свидетельство Даля для меня является авторитетным и должно быть точным, поскольку он сам всю жизнь собирал и расшифровывал народные приметы. Он часто бывал консультантом у Пушкина относительно значения разного рода предзнаменований.

«Всем близким к нему известно странное происшествие, которое спасло его от неминуемой большой беды. Пушкин жил в 1825 году в псковской деревне, и ему запрещено было из неё выезжать. Вдруг доходят до него тёмные и несвязные слухи о кончине императора, потом об отречении от престола цесаревича; подобные события проникают молнией сердце каждого, и мудрено ли, что в смятении и волнении чувств участие и любопытство деревенского жителя неподалеку от столицы возросло до неодолимой степени? Пушкин хотел узнать положительно, сколько правды в носящихся разнородных слухах, что делается у нас и что будет; он вдруг решил тайно выехать из деревни, рассчитав время так, чтобы прибыть в Петербург поздно вечером и потом через сутки же возвратиться. Поехали; на самых выездах была уже не помню какая-то дурная примета, замеченная дядькою, который исполнял приказание барина на этот раз очень неохотно. Отъехав немного от села, Пушкин уже стал раскаиваться в предприятии этом, но ему совестно было от него отказаться, казалось малодушным. Вдруг дядька указывает с отчаянным возгласом на зайца, который перебежал впереди коляски дорогу; Пушкин с большим удовольствием уступил убедительным просьбам дядьки, сказав, что, кроме того, позабыл что-то нужное дома, и воротился. На другой день никто уже не говорил о поездке в Питер, и всё осталось по-старому. А если бы Пушкин не послушался на этот раз зайца, то приехал бы в столицу поздно вечером 13 декабря и остановился бы у одного из своих товарищей по лицею, который кончил жалкое и бедственное поприще своё на другой же день… Прошу сообразить все обстоятельства эти и найти доводы и средства, которые могли бы оправдать Пушкина впоследствии, по крайней мере, от слишком естественного обвинения, что он приехал не без цели и знал о преступных замыслах своего товарища».

Сказать честно, меня в работе над этими заметками привлекала одна немаловажная для авторского самолюбия деталь. Мне хотелось, наконец, написать такую вещь, от которой невозможно было оторваться. Которую с одинаковым удовольствием прочитали бы и тонко организованная посетительница, допустим, литфондовского бара и толстокожий бюрократ, устроившийся со своим столом прямо на столбовой дороге очередной российской перестройки.

Вот тут-то я и подумал о той энциклопедии русского суеверия, которая, я в том теперь уверен, почти вся вместилась в языческой душе Пушкина. Значит, этот очерк, в какой-то степени, и реконструкция этой души.

Надо очень жалеть о том, что Пушкин, много раз пытавшийся начинать записки сугубо интимного свойства, ни разу не коснулся в них этой своеобразной черты своего характера. Однако тот же Даль очень тонко подмечает вот какую подробность: «Пушкин, я думаю, был иногда и в некоторых отношениях, – сверхтактично начинает он, – суеверен; он говаривал о приметах, которые никогда его не обманывали, и, угадывая глубоким чувством какую-то таинственную, непостижимую для ума связь между разнородными предметами и явлениями, в коих, по-видимому, нет ничего общего, уважал тысячелетнее предание народа, доискивался в нём смыслу, будучи убеждён, что смысл в нём есть и быть должен, если даже не всегда его легко разгадать».

Пушкин «доискивался смыслу» в суеверных приметах, угадывая и уважая в них сокровище народного духа, древнего уклада. Думаю, что доискался он до многого. Обидно, что от этих поисков ничего не осталось. Ни сам Пушкин и никто из его друзей не оставил и намека на то, как он понимал и расшифровывал суеверные приметы, до каких корней добрался в их толковании. Возможно ли теперь добраться до той же глубины? Соперничать в этом деле с Пушкиным, разумеется, гиблое дело. Можно только попробовать. И на это мы кое-где отважимся.

Но вначале нужно восстановить пушкинское русское суеверие в том порядке, как оно отпечаталось в его восприимчивой душе.

Про зайца мы теперь уже знаем. Заяц, перебежавший дорогу перед кибиткой Пушкина вечером 13 декабря 1825 года, спас его, в лучшем случае, от кандальной работы в сибирских рудниках.

Будем считать так, что наш реестр русского суеверия отмечен первой приметой: если дорогу вам перебежит заяц – добра не жди.

Даль, в приведенном выше отрывке, намекает еще на какую-то дурную примету, которую он запамятовал.

Обратимся к другому свидетелю, память у которого острее. Этот свидетель – тоже один из лучших друзей Пушкина, циник и остряк С.А. Соболевский, прозванный «брюхом Пушкина», потому что часто питал его за свой счёт.

«Вот еще рассказ в том же роде незабвенного моего друга, не раз слышанный мной при посторонних лицах.

Известие о кончине императора Александра Павловича и о происходивших вследствие оной колебаний о наследстве престола дошло до Михайловского около 10 декабря (1824). Пушкину давно хотелось с его петербургскими друзьями увидаться. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строгого внимания на его непослушание, он решил отправиться туда; но как быть? В гостинице остановиться нельзя – потребуют паспорта; у великосветских друзей тоже опасно – огласится тайный приезд ссыльного. Он положил заехать пока на квартиру к Рылееву (вот тот таинственный товарищ Пушкина, о котором Даль отозвался со столь явным непочтением. – Е.Г.), который вёл жизнь не светскую, и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское – ещё заяц! Пушкин в досаде приезжает домой, ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белою горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь – в воротах встречается священник, который шёл проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч – не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остаётся у себя в деревне. “А вот каковы были бы последствия моей поездки, – прибавлял Пушкин. – Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтоб не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я забыл бы о Вейсгаупте (запомним это имя, потому что в системе суеверия Пушкина оно занимает большое место и о нем впереди будет еще долгий разговор. – Е.Г.), попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые”. Об этом же обстоятельстве передает Мицкевич в своих лекциях о славянской литературе, и вероятно, со слов Пушкина, с которым часто виделся».

Выходит, Даль запамятовал то, что Пушкину, прежде всего, перед его незадавшимся отъездом встретился поп. Это вторая недобрая примета, спасшая в этот раз Пушкина от неминуемой беды.

О зайце можно продолжить. Перебежав дорогу Пушкину, он не только наследил по первопутку, но и, можно сказать, остался навечно в истории нашей изящной словесности. О нём даже заспорили слегка, причем всё люди именитые.

Погодин, например, с которым Пушкин, судя по дневникам, охотно разговаривал на разные отвлечённые темы, утверждает, что Пушкину дорогу пересекли сразу два зайца, и это, естественно, в два раза усугубляло роковое значение приметы.

Вяземский в письме к Гроту в том сомневается: «О предполагаемой поездке Пушкина инкогнито в Петербург в дек. 1825 г. верно рассказано Погодиным в его книге “ Простая речь”. Так я слыхал от Пушкина. Но, сколько помнится, двух зайцев не было, а только один. А главное, что он бухнулся бы в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь с 13 на 14 декабря: совершенно ясно».

П.А. Ефремов, разговаривавший с одной из «соседок» Пушкина в Тригорском Марией Ивановой Осиповой, точно помнит, что, «выехав за ворота, он (Пушкин) встретил священника; не проехали и версты, как дорогу ему перебежали три зайца: эти худые – по народному поверью – предзнаменования испугали Пушкина и намерения его были отложены. Это событие сохранилось в семейных преданиях Пушкина…».

Выдающийся историк, издатель знаменитых сборников «Русской старины» М.И. Семевский, наоборот, уверен, будто «…на пути заяц три раза перебежал (один) ему дорогу, а при самом отъезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин сочли это дурным предзнаменованием. Пушкин отложил свою поездку, а между тем подошло известие о начавшихся арестах, что окончательно отшибло в нём желание ехать туда».

На этом закончим о безмерной славе зайца и будем ему благодарны за нечаянный подвиг во имя русской литературы. Теперь ему памятник стоит по дороге в пушкинское Михайловское. Хотя один из моих приятелей, когда я нахваливал ему зайца, сказал, подумав:

– Если бы не этот заяц, может быть, и Дантеса не было бы?

Пожалуй, в этом есть какой-то резон.

Однако вот какая вещь. Если следовать той логике, которая представлялась Пушкину в системе суеверных знаков, и той серьезности, с которой он к ним относился, то окажется, что Дантес в его судьбе был неизбежен и Пушкин знал о том с семнадцати лет.

Не будем, всё-таки, сбрасывать со счетов того, что Пушкин предрасположен был к суеверию в силу поэтического склада души. Но чтобы так фатально верить в неизбежность того, что предвестия указывают на вполне конкретные события, которые обязательно исполнятся, нужно было иметь и нечто кроме воображения. Нужно было иметь опыт. И этот опыт у Пушкина был. Вспомним это не случайно оброненное Далем: «…он говаривал о приметах, которые его никогда не обманывали». Передо мной открывается заманчивая перспектива попробовать объяснить жизнь Пушкина с той стороны, с которой к ней вряд ли кто подходил. Серьёзному это покажется несерьезным, а несерьёзный за такие дела не берётся. Именно суеверие во многих случаях поворачивало жизнь Пушкина. Не будь у него такого сильного уважения к языческим указаниям, не будь страха и неодолимого желания следовать им, жизнь его могла бы сложиться во многом по-другому. Его жизнь и суеверие в характере развивались параллельно, зависели и влияли друг на друга.

Гораздо больше, чем талант, влияла на суеверную податливость натуры Пушкина какая-то роковая предопределенность его судьбы к недобрым исходам. Он жил в постоянном напряжении, ожидая худа. И чаще всего оно приходило. Вспомним себя – болезнь или череда неудач редкого из нас не заставит хотя бы в душе обращаться к неведомым, но неизмеримо более высоким силам, чем те, которыми обладаем сами. Это и есть воспоминание о языческом прошлом нашей души, которое для меня, например, так же дорого, как обращение к детству.

Страх и вера схожи в том, что для их развития нужен крепкий первоначальный толчок. Такой толчок у Пушкина был.

«Известно, что Пушкин был очень суеверен, – вспоминает ближайший друг его Алексей Вульф. – Он сам не раз мне рассказывал факт, с полной верой в его непогрешимость, – и рассказ этот в одном из вариантов попал в печать. Я расскажу так, как слышал от самого Пушкина; в 1817 или 1818 году, то есть вскоре по выпуске из лицея, Пушкин встретился с одним из своих приятелей, капитаном л.-гв. Измайловского полка (забыл его фамилию). Капитан пригласил поэта зайти к знаменитой в то время в Петербурге какой-то гадальщице: барыня эта мастерски предсказывала по линиям на ладонях к ней приходящих лиц. Поглядела она руку Пушкина и заметила, что у того черты, образующие фигуру, известную в хиромантии под названием стола, обыкновенно сходящиеся к одной стороне ладони, у Пушкина оказались совершенно друг другу параллельными… Ворожея внимательно и долго их рассматривала и, наконец, объявила, что владелец этой ладони умрет насильственной смертью, его убьет из-за женщины белокурый молодой мужчина… Взглянув затем на ладонь капитана – ворожея с ужасом объявила, что офицер также погибнет насильственной смертью, но погибнет гораздо ранее против его приятеля: быть может, на днях…

Молодые люди вышли смущенные… На другой день Пушкин узнал, что капитан убит утром в казармах одним солдатом. Был ли солдат пьян или был приведён в бешенство каким-нибудь высказыванием, сделанным ему капитаном, как бы то ни было, но солдат схватил ружье и штыком заколол своего ротного командира… Столь скорое осуществление одного предсказания ворожеи так подействовало на Пушкина, что тот ещё осенью 1835 года, едучи со мной из Петербурга в деревню, вспомнил об этом эпизоде своей молодости и говорил, что ждёт над собой исполнения ”пророчества колдуньи”».

Между прочим, «колдунью» эту звали Кирхгоф Александра Филипповна. Благодаря своему имени и отчеству у петербургских повес она была известна под кличкой «Александр Македонский». Она и в самом деле имела громадную популярность, которую завоевала своим необычайным умением. То, что Пушкин и неизвестный злополучный капитан выбрали из массы петербургских гадалок именно её, не было случайностью. У «Александра Македонского» перебывал весь фешенебельный Петербург. Между прочим, уже после смерти Пушкина у неё побывал в клиентах юный Лермонтов. Она так же напророчила ему год смерти и опять указала всё с поразительной точностью.

Об эпизоде с ворожеёй Пушкин рассказал не одному только Вульфу, поэтому нам можно восстановить многие подробности того гадания.

Вот как записано это происшествие чебоксарской беллетристкой А.А. Фукс опять же со слов Пушкина, который гостил у неё, будучи в этих местах проездом. Заметьте, поэт тут сам говорит, что давний тот случай единственно повлиял на прочность его суеверных убеждений.

«Вам, может быть, покажется удивительным, – начал опять говорить Пушкин, – что я верю многому невероятному и непостижимому: быть так суеверным заставил меня один случай. Раз пошёл я с Н. В. В. ходить по Невскому проспекту, из проказ зашли к кофейной (?) гадальщице. Мы попросили её погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. “Вы, – сказала она мне, – на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее место по службе; потом в скором времени получите через письмо неожиданные деньги; а третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью…”. Без сомненья, я забыл в тот же день о гадании и гадальщице. Но спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче и перешёл служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверяя меня, что цесаревич этого желает. Вот первый раз после гадания, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи с знакомым я в самом деле получил с почты письмо с деньгами; и мог ли ожидать их? Эти деньги прислал мне лицейский товарищ, с которым мы, бывши ещё учениками, играли в карты, и я его обыгрывал. Он, получа после умершего отца наследство, прислал мне денег, долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нём. Теперь надо сбыться третьему предсказанию, и я в нём совершенно уверен…».

А помянутый Соболевский всё гадание в реестр превратит:

«Предсказание было в том, во-первых, что он скоро получит деньги; во-вторых, что ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, что он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвёртых, что он дважды подвергнется ссылке; наконец, что он проживёт долго, если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, или белой головы, или белого человека, которых и должен он опасаться».

«Суеверие такого образованного человека меня очень тогда удивило», – замечает чебоксарская собеседница Пушкина.