Самоубийство Пушкина. Том первый

Глубокое суеверное чувство его способно удивить и теперь. Но оно становится много понятнее, когда узнаешь, при каких, в самом деле необычайных, обстоятельствах оно зарождалось.

Так что продолжим об этом кратком эпизоде из жизни молодого человека, ещё не знающего, надо ли верить, что жизнь его и в самом деле стремительно покатится таинственно угаданным путём.

Пусть даже все эти гадальщицы в наше материалистическое время воспринимаются не совсем серьёзно. Тем более, что мне очень захотелось, перепроверить кое-что в этой истории. Хотя бы то, что возможно.

Хотелось добраться до самых глубин достоверности. И я дознался-таки, что картёжный должник Пушкина, например, в самом деле существовал. Должник этот был его лицейский товарищ по фамилии Корсаков. Именно в том году он уезжал на неопределённо долгое время в Италию (он вскоре умер там) и, чтобы его не тяготил на чужбине давний карточный долг, решил перед отъездом рассчитаться непременно.

В тот же день, когда произошло гадание, уже вечером, Пушкин раньше отправился из театра, потому что ему скучно стало на пятнадцатом представлении популярной пятиактной оперы Даниэля Обера «Фенелла». И именно этому обстоятельству был обязан тем, что «на разъезде» встретил он генерала А.Ф. Орлова. Они разговорились. И это был самый длинный за последние полгода разговор о переходе Пушкина на военную службу. Генерал настоятельно советовал Пушкину сменить цивильное платье на мундир с эполетами и принять участие в усмирении Польши. Пушкин слушал генерала с тайным ужасом. Тут он, кстати, вспомнил, что одного из вожаков польского восстания именуют не как-нибудь, а Вейскопфом (белая голова). Уж не в этой ли стороне поджидает его негаданная смерть?

Вот только версия Соболевского относительно гвардейского капитана, заколотого штыком по пьяной лавочке, не подтверждается пока. К гадалке Кирхгоф вчерашний лицеист Пушкин ходил с Никитой и Александром Всеволодскими, Павлом Мансуровым и актёром Сосницким, в чём они дружно сознаются в своих записках.

Веневитинов и Погодин писали, что пророчество петербургской колдуньи Пушкину подтвердил в Одессе какой-то грек. Он повез Пушкина лунной ночью в поле, несколько раз переспрашивал о дне рождения и, произнеся заклинания, объявил, что он и в самом деле умрёт от лошади или беловолосого человека. Пушкин жалел потом, что не спросил – седого или белокурого надо опасаться. С тех пор он крепко ставит ногу в стремя, когда садится на коня; и разговаривает с блондинами всегда дружелюбнее, чем с шатенами. Задумывает написать небольшую поэму о нелепом предсказании волхвов князю Олегу, который должен принять смерть от любимого коня своего.

С тех пор и пошло. Биография Пушкина изобилует внешне анекдотическими случаями, которые объяснить можно только этими крепко засевшими в памяти предречениями: «Он сам рассказывал, – записала в дневнике В.А. Нащёкина, – как, возвращаясь из Бессарабии в Петербург после ссылки, в каком-то городе был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал убить его. Офицер последовал за ним, и так и проходили они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. “Мне и совестно и неловко было, – говорил поэт, – и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул”».

Ещё один анекдот:

«В другой раз в Москве был такой случай, – продолжает В.А. Нащёкина. – Пушкин приехал к княгине Зинаиде Александровне Волконской. У нее был на Тверской великолепный собственный дом, главным украшением которого были многочисленные статуи. У одной из статуй отбили руку. Хозяйка была в горе. Кто-то из друзей поэта вызвался прикрепить отбитую руку, а Пушкина попросили подержать лестницу и свечу. Поэт сначала согласился, но, вспомнив, что друг был белокур, поспешно бросил и лестницу и свечу и отбежал в сторону.

– Нет, нет, – закричал Пушкин, – я держать лестницу не стану. Ты – белокурый. Можешь упасть и пришибить меня на месте».

Неназванный друг этот был Андрей Николаевич Муравьёв, третьеразрядный поэт и писатель, специализировавшийся на книгах духовного содержания. Пушкин, вообще щедрый на похвалы (щедрость такая всегда признак подлинно талантливого человека), одобрительно отзывался о его поэтических опытах. Однако дружба эта принимала порой какие-то непривычные формы.

Вообще – странная черта в Пушкине. Не злой по натуре человек, он вдруг, без видимых причин, начинал проявлять нелепую, назойливую задиристость. Часто вёл себя вызывающе. Это был дуэлянт на грани бретерства. Мне всегда казалось, что таким образом бунтует в нём его вольная натура, обиженная на безысходную незадачливость судьбы.

Но вот пример, который показывает это свойство его характера несколько с другой стороны. Оказалось, и здесь не обошлось без диктовки суеверия.

Так вот, дружба его с Андреем Муравьёвым носила один странный оттенок. Попытаемся пояснить его.

Если быть точным, то случай с членовредительством статуи произошёл не у княгини Волконской, а в доме, не менее великолепном, князей Белосельских. Виновником происшествия был сам Муравьёв.

«…Тут однажды по моей неловкости, – пишет он, – случилось мне сломать руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона, которая украшала театральную залу. Это навлекло мне злую эпиграмму Пушкина, который, не разобрав стихов, сейчас же написанных мною в свое оправдание на пьедестале статуи, думал прочесть в них, что я называю себя соперником Аполлона. Но эпиграмма дошла до меня поздно, когда я был в деревне».

Муравьёв тогда, чтобы хоть с какой-то честью выйти из неловкого положения, написал на пьедестале довольно неуклюжий экспромт:

О, Аполлон! поклонник твой

Хотел померяться с тобой,

Но оступился и упал,

Ты горделиво наказал:

Хотел пожертвовать рукой,

Чтобы остался он с ногой.

Пушкин, как мы уже знаем, присутствовал при этом. Стихи Муравьёва «тянули на эпиграмму». А таких возможностей Пушкин не упускал. Эпиграмма его прозвучала так:

Лук звенит, стрела трепещет,

И клубясь издох Пифон;

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.

Эпиграмма действительно злая, оскорбительная. Насколько сильна была обида Муравьёва, не знаю. Думаю, что и сам он, как известный в своем кругу острослов, понимал – русскому человеку упустить повод для красного словца просто грешно. Но тут была и другая, как мы теперь говорим, подсознательная причина для колкого словца. О том чуть позже.

Муравьев, разумеется, в долгу не остался. Его ответ был и короче, и успешней. Он мгновенно оказался на устах всего Петербурга:

Как не злиться Митрофану:

Аполлон обидел нас.

Посадил он обезьяну

В первом месте на Парнас.

Перестрелка эпиграммами завязалась. Пушкин подготовил еще одну, больше всё-таки грубую, чем остроумную, если быть справедливым:

Не всех беснующих людей

Бог истребил в Тивериаде:

И из утопленных свиней

Одна осталась в Петрограде.

Пушкин явно перегибал. Чувствуется во всем этом какой-то не совсем достойный вызов. Что-то его направляло в этом далеко не изящном острословии.

Последнюю из процитированных эпиграмм он передал в 1827 году Погодину, чтобы тот напечатал её в своем популярном «Московском вестнике».

Потом произошёл эпизод, повергший М.Н. Погодина в некоторое недоумение.

«Встретясь со мною вскоре по выходе книги, – вспоминал М.П., – он был очень доволен и сказал: “Однако ж, чтоб не вышло чего из этой эпиграммы. Мне предсказана смерть от белого человека или белой лошади, а НН – и белый человек и лошадь”».

Не совсем достойное остроумие по поводу Муравьёва продолжилось в новой форме.

Веневитинов, рассказывая о суеверии Пушкина, передал, что тот со времени предсказания всегда очень аккуратно «кладёт ногу в стремя и обязательно подаёт руку белому человеку».