Самоубийство Пушкина. Том первый

Надпись переводил «московский старший раввин» З. Минор, потом – «академик и профессор» Д.А. Хвольсон, ещё раз свели воедино все переводы О.И. Боннет, А.Я. Гаркави и Д.А. Хвольсон. Пришли, наконец, к окончательному мнению. Пушкин, вероятно, был бы несколько сконфужен, когда узнал бы, что долгое время оттискивал на отправляемых конвертах следующий невольный свой псевдоним: «Симха, сын почётного рабби Иосифа-старца, да будет благословенна его память».

Надпись на перстне по-русски была опубликована в «Альбоме московской Пушкинской выставки» в год смерти княгини Воронцовой. Перевод был сделан гораздо раньше и вполне мог дойти до неё. Смутила ли её эта давняя ошибка? Во всяком случае, она могла вполне утешить себя тем, что память об этой истории навечно осталась в прекрасных стихах, заодно обессмертивших и её, молодую и прекрасную.

Но, если вернуться к чисто русскому суеверию, то никакой ошибки и не было. Русское чародейство определяло силу заговорённой вещи не в надписи, а в самом камне. Название «сердолик», как нетрудно догадаться, славянского происхождения и одним из корней своих имеет слово «сердце». Уже и поэтому можно судить, что камень этот в русской символике ориентирован на сердечные дела. Так оно и отмечено в одном из средневековых «азбуковников». Камень сердолик в самом деле был талисманом любви. Красным цветом своим он отображает пламень страсти. Тот, кто носит его, тот храбр в делах любви и гарантирован от поражений на запутанных путях её.

У Пушкина были ещё перстни. Всего, кажется, четыре. Один был с изумрудом.

«Если на изумруд глядеть долго, тогда зрачок человека укрепляется, и глаза от возможных недугов в здравии сохраняет, и тому, кто носит его, веселье придаёт».

Это опять из русского лечебника шестнадцатого века.

* * *

Рассказы о необычайном. Странная эпидемия обнаружилась однажды недалеко от российской столицы. Туда послан был весьма просвещенный для своего времени лекарь Рампау. Рапорт его, направленный в медицинскую коллегию, стоит прочесть:

«По прибытности моей сюда, в Шатскую провинцию, приходит ко мне много из деревенских обывателей мужеска и женска полу, объявляя о себе нутренныя порчи, но токмо какия оныя порчи – в медицине и науке признать невозможно, ибо уповательно как через одно еретичество.

Нынешнего году, во 2-й день, призван я был в город Темников, в дом воеводский, для пользования у сожительницы его перста; и будучи в тракте, стал ночевать в деревне Буднех-Майданех, у крестьянина Алексея Иванова. Оного Иванова мать стала мне жалобы приносить, что сноха её, Алексеева жена Алёна, уже двадцать лет с мужем живет, а детей не родит и всё сохнет, – которая ей признаётся в порче. Того же вечера после свекрови пустила (в избу) помянутая Алёна трёх видов овец и спустила из коробья одного ненка и загасила огонь, – в которых овец, погодя через час, стал великий стук, и с хозяйкою стали человеческим голосом сквернословить, тихо говорить более двух часов, – которых я признаваю – одного еретичества; отчего я, от великого страха и ужасти, принужден из избы выбежать и разбудить имеющего(ся) при мне города Темникова солдата Петра Животина, который спал в возке моём для аптеки; и велел ему огонь вздуть, и послал за старостою Фёдором Слёзкиным. И промеж того время, при огне, стали те овцы паче человеческим голосом репетировать с тех слов, что без огня говорили. И по приходе старосты объявил я ему оные недостатки, чтоб он тех овец держал и в деревне осмотрится – кого в той деревне в домех не имеется. Но токмо оный староста с великим (страхом?) ответствовал мне: “Этаких овец у нас много, и оне надобны, ты не фискалом ли сюды приехал?”. А когда он услышал об моём имени, откуда я, то он стал покорен и просил, чтобы я это уничтожил и за то хотел, с народом собрався, мне поклон отдать; на что я ему сказал, что ни его поклон, ни тысяча мне не надобна, а присяги своей не нарушу. И староста пошёл; и овцы паки стали, при помянутом солдате, человеческим голосом говорить: меня по имени, отчеству и фамилии называют, тако ж и о себе имена человеческие сказывают; один из них – Фёдор, а двое – Гаврилы; и называющийся Фёдором показался с затылку в виде дьявольском, весь чёрного лица, из левого уха высунул большой красный язык. Тако ж много крат при оном солдате моё имя, отчество и прозвание называли и просили: “Выпусти нас!” Напротив того, я говорил: “Староста отступился; как хочет хозяйка, а я вас не выпущу”. И объявил я этой хозяйке: “Егда ты их хочешь?”. А хозяйка мне объявила: “Как мне суседов не знать!..”. По которому ея ответу овцы зачали многократно при солдате человеческим голосом говорить: “Алёна, выпусти нас!”. И тогда она, хозяйка, про прежнюю свою утайку и, стыда ради, вся в лице покраснела и зачала плакать… В чём по присяжной моей должности и по евангельской заповеди, провинциальной канцелярии для ведома рапортую…».

* * *

…Перечитал то, что написано, и заметил один большой недостаток в записях. Маленькая занимательность как будто присутствует, а порядка нет. Нет стержня, который литератор с опытом находит сразу и на который потом нанизывает содержание, чтоб не рассыпалось.

Попытаюсь возвратиться к той схеме, о которой говорил. Буду составлять как бы энциклопедию. Энциклопедию пушкинского суеверия, которая, мне это ясно уже окончательно, вобрала в себя едва ли не всё русское суеверие. Тут мне необходимо повторить начальную свою цель. Пушкин, как русский человек и русский характер, был настолько объёмен и широк, что вместил в себя всё русское. В том числе и предрассудки, которые являются ярчайшей краской народной натуры. Вот с такой стороны хотелось бы подойти к теме и возвысить её, хотя бы в собственных глазах, непосредственным касательством к душе человека, воплотившего в себе в наибольшей полноте разнообразные стороны национального духа.

Когда мы, люди средних достоинств, судим о гениальности, мы унижаем её, пытаясь мерить собственным аршином. Отсекая от глыбы гранитные наросты, которые, как нам кажется, её не украшают, мы впадаем в типичную ошибку посредственности, не умеющей охватить великое единым взглядом. Мы видим всё по отдельности, и это мешает видеть красоту и законченность целого. Так я хочу думать о Пушкине. Бывают такие скульптуры, которые надо рассматривать под разными углами зрения и запоминать линию любого ее поворота, потому что в каждой линии скрыта неожиданность, доказывающая, что перед вами именно великое произведение. Так пушкинское суеверие показывает нам эту натуру с иной стороны и только довершает полноту и законченность его гениальной сути.

Странная привязанность к вытравляемым просвещенным веком чертам старой наивной мудрости нашего народа для меня лично является знаком изысканности его внутренней культуры, его духовного облика… Он сам это выразил в таких словах: «…заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности». Добавить бы только, что неуважение к предкам проявляется в любых формах непростительной нашей забывчивости, в том числе и к трогательному опыту связывать малое в своей душе с необъятной жизнью Вселенной, угадывать и видеть влияние каждого мгновения своей жизни на весь ход земного уклада, крепить так нужное и сегодня стремление жить в ладу с природой и миром.

Заблуждения эти, если продолжать их так называть, чище, красивее, а, может быть, и нужней, во всяком случае безобиднее многих истин, которыми мы, не стесняясь, жили многие годы напрасной жизни…

Начнем с того, что небесполезность его суеверных знаний выразилась в том, что в русскую словесную культуру навечно вошли многие строки и целые стихи, ими навеянные. Можно сказать больше – лучшие его произведения задуманы так, что стержнем их является какая-нибудь значительная деталь русского суеверия.

Предсказания волхвов в «Песне о Вещем Олеге», полный чудовищных подробностей сон Татьяны в «Онегине», пророческий сон Петруши в «Капитанской дочке», опять же сон Германна в «Пиковой даме», и ещё один сон – Григория в «Борисе Годунове». Пушкина можно было бы винить в однообразии приёмов, если бы не великолепная поэтическая изобретательность, проявленная им в каждом отдельном случае, когда ему понадобилось описывать сон, например.

Раз уж речь пошла о снах, доведём мысль до конца.

«Все тот же сон! возможно ль? Проклятый сон», – восклицает Григорий Отрепьев, проснувшись в келье Пимена.

Надо думать, что Пушкин знал способы толкования сновидений, поскольку сон Григория он построил так, что его достаточно легко разгадать и без специальной подготовки:

Мне снилося, что лестница крутая

Меня вела на башню; с высоты

Мне виделась Москва, что муравейник;

Внизу народ на площади кипел

И на меня указывал со смехом,

И стыдно мне и страшно становилось —

И, падая стремглав, я просыпался…

Собственно, здесь гадание – наоборот. Пушкину известен результат, к которому надо привести трагедию, и он строит и конструирует сон так, чтобы он соответствовал этому результату. Он подтасовывает сон Григория под дальнейший ход повествования, и, разумеется, под известный ему ход всамделишных событий. Выходит так, что вся трагедия «Борис Годунов» есть великолепнейшее из когда-либо исполненных гаданий о сне.

И по сну Петруши Гринева можно предугадать дальнейшее развитие сюжета «Капитанской дочки».

«Мне приснился сон, которого никогда не мог я позабыть и в котором до сих пор вижу нечто пророческое, когда соображаю с ним странные обстоятельства моей жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам. (Тут, мне кажется, в некотором роде очень важное именно для нашего повествования признание самого Пушкина. – Е.Г.)

Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Мне казалось, буран ещё свирепствовал, и мы ещё блуждали по снежной пустыне… Вдруг увидал я ворота и въехал в барский двор нашей усадьбы. Первой мыслью моей было опасение, чтоб батюшка не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и не почёл бы его умышленным ослушанием. С беспокойством выпрыгнул из кибитки и вижу: матушка встречает меня на крыльце с видом глубокого огорчения. “Тише, – говорит она мне, – отец болен, при смерти и желает с тобою проститься”. Поражённый страхом, я иду за нею в спальню. Вижу, комната слабо освещена; у постели стоят люди с печальными лицами. Я тихонько подхожу к постеле, матушка приподымает полог и говорит: “Андрей Петрович, Петруша приехал; он воротился, узнав о твоей болезни; благослови его”. Я стал на колени и устремил глаза мои на больного. Что ж?.. Вместо отца моего, вижу – в постеле лежит мужик с чёрною бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: “Что это значит? Это не батюшка. И с какой мне стати просить благословения у мужика?” “Все равно, Петруша, – отвечала мне матушка, – это твой посаженный отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит…” Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать и не мог; комната наполнилась мёртвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: “Не бойсь, подойди под мое благословение…”. Ужас и недоумение овладели мною…».

Страшный мужик Пугачёв и в самом деле скоро сделает Петруше такие одолжения, на которые и отец родной не был бы способен. И в самом деле благословит важнейшие его шаги по жизни. Сон Петруши настолько символичен, что является почти готовым планом всей «Капитанской дочки».

Сны в пушкинских произведениях подсказывают некие символы, которые обязательно наводят нас на более или менее верные догадки о содержании и дальнейшем течении действительной или художнически воссозданной жизни. Из этого, собственно, исходят и все профессиональные гадатели. Нет сомнения, что в русских способах снотолкования отразилась давняя языческая традиция, восходящая к бесконечно далеким временам.

Коль мы постановили доискиваться, вослед Пушкину, до исторических корней суеверия, попробуем по-своему реконструировать и эту традицию.

Древнейшим и, как отмечается, выдающимся толкователем снов был одиннадцатый сын библейского Иакова – Иосиф. Как утверждает авторитетнейший этнограф Э. Тайлор, его можно считать и основателем символических объяснений виденного во сне.

«Нельзя выбрать лучшие образцы, – утверждает он, – для иллюстрации основного принципа подобных мистических объяснений, чем приводимые в Библии подробности и толкования снов Иосифа о снопах, о солнце, луне и одиннадцати звездах, о вине и корзине с хлебами, о тощих и жирных коровах, о пустых и полных колосьях».

Для тех, кому дальнейшие цитаты мои покажутся длинными, поясняю: раз уж я говорил о составлении в рамках этого повествования частичной энциклопедии русского суеверия, то мне хотелось бы сделать ее как можно более полной, включив уже известные, имевшие широкое хождение, приемы толкований. Я не пытаюсь, конечно, написать практическое руководство. Просто хочу включить в неё то, что могло быть известно Пушкину, влиять на его характер и творчество.

Два изобретённые Пушкиным сна полностью повторяют схему библейского толкования сна по символам, в нём заключённым. Пушкин, конечно, знал о толковании Иосифа. Может быть, оно и явилось для него примером.

Именно по этой причине будет не лишним привести его здесь. Оно вполне соответствует духу нашей энциклопедии. К тому же это поможет нам отыскать, приблизиться к истокам одного из способов русского гадания по снам.

«Он (Иосиф) сказал им (братьям): выслушайте сон, который я видел:

вот мы вяжем снопы посреди поля; и вот, мой сноп встал и стал прямо; и вот, ваши снопы стали кругом и поклонились моему снопу».

Символ тут настолько прозрачный, что братья сразу уразумели, что к чему.

«И сказали ему братья его: неужели ты будешь царствовать над нами? И возненавидели его ещё более за сны его и за слова его».

«И видел он ещё другой сон и рассказал его (отцу своему и братьям своим), говоря: вот, я видел ещё сон: вот, солнце и луна и одиннадцать звёзд поклоняются мне.

И он рассказал отцу своему и братьям своим. И побранил его отец его и сказал ему: что это за сон, который ты видел? Неужели я и твоя мать и твои братья придём поклониться тебе до земли?»

Дальше мы опустим несколько эпизодов и включимся в библейское действо, которое разворачивается уже у фараона на земле египетской. Иосиф заключён в темницу.

«Однажды виночерпию и хлебодару царя Египетского, (тоже) заключенным в темницу, виделись сны, каждому свой сон, обоим в одну ночь, каждому сон особенного значения.

И пришел к ним Иосиф поутру, увидел их, и вот, они в смущении.

И спросил он царедворцев фараоновых, находившихся с ним в доме господина его под стражею, говоря: отчего у вас сегодня печальные лица?