Любовь и диктатура

«Ах, гяур, каждая клеточка моего тела тянется к Вам!..».

«Благодарю тебя за вчерашнее угощение. Мой Гришенька насытил и утолил мою жажду, но не вином…», «У меня голова, как у кошки в брачный период…».

«…Я буду для тебя “огненной женщиной”, как ты меня часто называешь. Но постараюсь пригасить мой пыл…».

«Двери будут открыты, и всё зависит от желания и возможности, а я ложусь…».

«Дорогой. Я сделаю как прикажешь, мне прийти к тебе или ты придёшь?».

Видно, равных ему в этом деле нет. Сменивший его на этом пикантном посту двадцатидвухлетний Ланской, чтобы достигнуть вершин Потёмкина, вынужден был постоянно и в больших дозах принимать возбуждающие средства из порошка шпанских мушек, отчего и умер вскорости.

…Но вот похоть утолена. Они пускаются в вожделение беседы. И, странное дело, Потёмкин возбуждает и удовлетворяет её и в этом, не менее рискованном для себя деле, ничуть не меньше, чем только что в альковном. Это, и есть самое удивительное.

Екатерина умна. Её беседы и письма ставят в тупик и восхищают мудрейшие головы эпохи. Потёмкин свободно выдерживает и эти немыслимые раунды:

«Дорогуша, какую смешную историю рассказал ты мне вчера! Я до сих пор смеюсь, её вспоминая… Мы были вместе четыре часа и ни минутки не скучали. Расстаюсь с тобой всегда, скрепя сердце. Голубчик мой дорогой, я так тебя люблю. Ты прекрасен, умён, забавен».

«Ах, господин Потёмкин, какое нехорошее чудо сотворили Вы, заморочив голову, прежде считавшуюся одной из лучших в Европе!.. Какой стыд!..».

Вольтеру таких «цидулок» она не посылала.

Потёмкин победил её тем, что дал ей возможность быть тем, без чего нет женщины. Он заставил её быть слабой. Какой-то бывший у них мальчик на побегушках, выросши, вспоминал: «У князя с государыней нередко бывали размолвки. Мне случалось видеть, как князь кричал в гневе на горько плакавшую императрицу, вскакивал с места и скорыми, порывистыми шагами направлялся к двери, с сердцем отворял её и так ею хлопал, что даже стёкла дребезжали и тряслась мебель. Они меня не стеснялись, потому что мне нередко приходилось видеть такие сцены; на меня они смотрели, как на ребёнка, который ничего не понимает. Однажды князь, рассердившись и хлопнув по своему обыкновению дверью, ушёл, а императрица вся в слезах осталась глаз на глаз со мной в своей комнате. Я притаился и не смел промолвить слова. Очень мне жаль её было: она горько плакала, рыдала даже; видеть её плачущую было мне невыносимо; я стоял, боясь пошевельнуться. Кажется, она прочла на моём лице участие к ней. Взглянув на меня своим добрым, почти заискивающим взором, она сказала мне: “Сходи, Федя, к нему; посмотри, что он делает; но не говори, что я тебя послала”. Я вышел и, войдя в кабинет князя, где он сидел задумавшись, начал что-то убирать на столе. Увидя меня, он спросил: “Это она тебя прислала?” Сказав, что я пришёл сам по себе, я опять начал что-то перекладывать на столе с места на место. “Она плачет?” – “Горько плачет, – отвечал я. – Разве вам не жаль её? Ведь она будет нездорова”. На лице князя показалась досада. “Пусть ревёт; она капризничает”, – проговорил он отрывисто. “Сходите к ней; помиритесь”, – упрашивал я смело, нисколько не опасаясь его гнева; и не знаю – задушевность ли моего детского голоса и искренность моего к ним обоим сочувствия или сама собой прошла его горячка, но только он встал, велел мне остаться, а сам пошёл на половину к государыне. Кажется, что согласие восстановилось, потому что во весь день лица князя и государыни были ясны, спокойны и веселы, и о размолвке не было и помину».

Это прямо, ни дать ни взять, какая-то типичная сцена из жизни молодой московской белошвейки и её крутого нравом мастерового мужа.

Нежность же его доходила до того, что он сочинил легкомысленную песенку на тему, «червяк, влюблённый в звезду», а в ней такие слова:

Как скоро я тебя видал,

То думал только о тебе.

Глаза твои меня пленили,

И не решился я сказать,

Что сердце глубоко скрывало.

Тут кстати было бы сказать о странной для этого тела тонкости души. Есть совершенно потрясающий факт. Моцарт, оказывается, вполне мог бы быть русским композитором. Потёмкин узнал о нём, о том, что он недоволен своей судьбой, и через венского резидента графа Андрея Разумовского, вёл с ним переговоры, чтобы перетащить в Петербург. Моцарт склонялся уже к тому, да смерть ему помешала.

Есть одна, в самом деле, жгучая тайна в этих отношениях, которую до сих пор знающие люди не могут решить окончательно.

Что случилось ровно через два года таких отношений?

В ноябре 1776 года Потёмкин отправлен «в отпуск для ревизии Новгородской губернии». Через несколько дней после его отъезда, известное место рядом с опочивальней Екатерины занято уже юным красавцем Завадовским.

Потёмкин пришёл в бешенство. Он говорил несуразное, собирался объединиться с братьями Орловыми, чтобы отобрать у коварной изменщицы трон.

Потом успокоился. Лишь вытребовал у своего преемника сто тысяч за прежний свой «апартамент» в покоях Екатерины. Тот выкуп отдал и, конечно, деньгами императрицы.

Дальше роль Потёмкина в деле с Екатериной непонятная и не такая светлая, как хотелось бы. Он, натурально, становится сутенёром.

Вот пишет какой-то Сен-Жан, бывший некоторое время его секретарём:

«Князь на основании сведений, сообщаемых многочисленными клевретами, вносил фамилии молодых офицеров, обладавших, по-видимому, качествами, необходимыми, чтобы занять положение, которое он сам занимал в продолжение двух лет. Затем он заказывал портреты кандидатов и под видом продающихся картин предлагал на выбор императрице».

Говорят, что секретарь этот был чем-то обижен на своего хозяина, и всё это можно было бы принять за напраслину, если бы точно не было известно, что с той поры, как Потёмкин получил отставку от императрициного ложа, все следующие кандидаты в эту постель были рекомендованы исключительно им. И с каждого он брал по сто тысяч, определив, что именно таков размер компенсации за его собственные тяжкие моральные издержки. Рекламаций от императрицы ни разу не поступало.

Это, к чести бывшего фаворита, не единственные его заслуги перед Екатериной.

Между теми ответственными делами, о которых сказано, Потёмкин возглавлял армию и флот на юге России. Светлейший князь Таврический сумел добиться невиданных до сей поры успехов русского оружия малыми силами и потерями. Русские военные историки, которые удосужатся разбирать его бумаги лишь к концу девятнадцатого века, с удивлением отметят, что вторую турецкую войну следовало бы, по справедливости, назвать «потёмкинской». Крым стал русским, благодаря Потёмкину, он подарил его Екатерине. И России, конечно.

Это он придумает написать в приказах знаменитые слова – «Россия или смерть». И это впервые сделает национальное чувство лучшим и благороднейшим оружием русских. Мы этих его заслуг не знаем и по сию пору…

Далее ещё одна тайна.

Облагородит или нет это их странные отношения в наших глазах, но я намерен теперь настаивать на том, что Потёмкин удалён был от ложа императрицы… только что став законным мужем её, мужем перед Богом, но не перед людьми.

Слухи о том поползли сразу же после его таинственной отставки. Дипломаты осторожно доносили эти слухи в Европу:

«Он оставил в Петербурге не друга, забывшего его наполовину, но супругу, изменившую своим обязанностям. Но предположение, что прежний фаворит в эту минуту сломил постоянное противодействие Екатерины и тайно повенчался с нею перед отъездом, встречает много противоречий».

Теперь же, спустя века, всплыло много и вполне однозначного.

Известный историк прошлого века, издатель знаменитых сборников «Русского архива» Павел Бартенев, изучая рукописные записки князя Ф.Н. Голицина, вельможи павловских времён, наткнулся вдруг на страшно поразившее его свидетельство:

«Один из моих знакомых, – вспоминал князь, – бывший при императоре Павле в делах и в большой доверенности, уверял меня, что императрица Екатерина, вследствие упорственного желания князя Потёмкина и ея к нему страстной привязанности, с ним венчалась у Самсония, что на Выборгской стороне. Она изволила туда приехать поздно вечером, где уже духовник ея был в готовности, сопровождаемая одною Мариею Савишною Перекусихиной. Венцы держали граф Самойлов и Евграф Александрович Чертков».

Это безрассудство, конечно, и было оно знаком великой любви. Екатерина ставила на карту всё. Она вспоминала, конечно, в этот решительный момент другой случай. Суровый приговор Панина подобным же домогательствам другого её любовника, Григоря Орлова. Этот мужественный Панин, как бы от имени народа, сказал тогда прямо:

– Императрица может поступать, как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей российской.

И вот теперь она – госпожа Потёмкина…

Странно прозвучали тогда в пустом храме слова графа Самойлова, который отправлял свадебный чин:

– Жена да убоится мужа своего!

Граф при этом строго посмотрел на Екатерину. Та согласно и скоро кивнула головой.

Потёмкин увидел это и возликовал. Исполнилось. Отныне он хоть и не в полной мере, но властитель, можно сказать – полу император.

Говорили, что копию записи о браке хранила ещё при Пушкине знаменитая возлюбленная его Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Хранилась эта копия в специальной шкатулке с секретом, только почему-то она попросила однажды графа Александра Строганова бросить её в море, когда отправился он из Одессы в Крым. Сберечь тайну, которая хранилась в той шкатулке, велел, якобы, её дед, которым и был светлейший князь Потёмкин…

Вот первое письмо, которым Екатерина обозначила будущие отношения. Это письмо, конечно, ещё не о любви, но все ясные грядущие дела тут уже присутствуют. Письмо это появилось как следствие следующих обстоятельств. Шла очередная русско-турецкая война. Потёмкин участвовал в ней. «Здесь он был до того бесполезен, что граф Румянцев воспользовался первым же случаем, чтоб послать его в Петербург с каким-то важным известием». Так напишет Г. фон Гельбиг, секретарь саксонского посольства при дворе Екатерины Второй.  Сама Екатерина напишет об этом важнейшем для Потёмкина событии так: «Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нём склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтоб он имел».

Важные известия, с которыми приехал к императрице Григорий Александрович, будущий князь Потёмкин-Таврический, было сообщение о некоторых победах графа Румянцева-Задунайского над турками. Государыня немедленно пожаловала молодого гонца генерал-поручиком и он опять на некоторое время уехал в новом уже чине в действующую армию. Она не забыла его. Тогда и появилось это первое совершенно недвусмысленное письмо о царицыной приязни, по которому опытные царедворцы сделали вывод, что власть над сердцем Екатерины меняется: «Господин Генерал-Поручик и Кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию (провинция, вилайет в тогдашней Османской империи. – Е.Г.), что Вам некогда письмы читать. И хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли Ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что всё то, чего Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите.

Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу попустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься зделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна. Дек[абря] 4 ч[исла] 1773 г. (Екатерина II – Г.А. Потемкину. Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка 1769-1791. М.: Наука. 1997).