Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

Всё это, ещё совсем недавно бывшее бесспорным, надо теперь отстаивать снова, как и в пушкинские времена.

И об ужасно недемократическом слове «цензура» есть у него своё собственное понятие.

«…Я убеждён в необходимости цензуры в образованном нравственно и христианском обществе, под какими законами и правлением оно не находилось бы».

Пушкин уже тогда остро как никто из нас предполагал всю опасность мерзавца, наделённого талантом, ума, не облагороженного нравственностью, дарования, изуродованного пошлостью.

Дальше он уточняет это своё убеждение в следующем необычайно чётком и вневременном заявлении:

«Писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный изо всего народонаселения. Очевидно, и аристократия самая опасная – есть аристократия людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Что значит аристократия породы и богатства в сравнении с аристократией пишущих талантов. Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда…».

Дальше идёт совет его, который со временем будет становится только значительней:

«Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно».

Вероятно, самому Пушкину цензура уже не нужна была. Он был цензором сам себе. Но если бы каждый, взявший в руки перо, был также честен как Пушкин.

«Нравственность… должна быть уважаема писателем. Безнравственные книги суть те, которые потрясают нервные основания гражданского общества, те, которые проповедуют разврат, рассеивают личную клевету или кои целию имеют распаление чувственности приапическими изображениями. Тут необходим в цензоре здравый ум и чувство приличия, ибо решение его зависит от сих двух качеств…».

Духовному разбою (столь ярко проявившемуся в наши дни), по Пушкину, могла противостоять только нравственная цензура. Бандит не так опасен, как писатель без совести.

«Действие человека мгновенно и одноразово; действие книги множественно и повсеместно. Законы против злоупотреблений книгопечатания не достигают цели закона; не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить то и другое».

Вот пушкинский совет, будто прямо адресованный нынешней Государственной думе нашей. Нужен новый осмысленный закон о цензуре. И общие черты его Пушкиным уже набросаны:

«Высшее ведомство в государстве есть то, которое ведает делами ума человеческого. Устав, коим судьи должны руководствоваться, должен быть священ и непреложен. Книги, являющиеся перед его судом, должны быть приняты не как извозчик, пришедший за нумером, дающим ему право из платы рыскать по городу, но с уважением и снисходительностью. Цензор есть важное лицо в государстве, сан его имеет нечто священное. Место сие должен занимать гражданин честный и нравственный, известный уже своим умом и познаниями, а не первый асессор, который, по свидетельству формуляра, учился в университете. Рассмотрев книгу и дав ей права гражданства, он уже за неё отвечает, ибо слишком было бы жестоко подвергать двойной и тройной ответственности писателя, честно соблюдающего узаконенные правила, под предлогом злоумышления, бог знает какого. Но и цензора не должно запугивать, придираясь к нему за мелочи, неумышленно пропущенные им, и делать из него уже не стража государственного благоденствия, но грубого будочника, поставленного на перекрёстке с тем, чтоб не пропускать народа за веревку. Большая часть писателей руководствуется двумя сильными пружинами, одна другой противодействующими: тщеславием и корыстолюбием. Если запретительною системою будете вы мешать словесности в её торговой промышленности, то она предастся в глухую рукописную оппозицию, всегда заманчивую, и успехами тщеславия легко утешится о денежных убытках».

«…Самое грубое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё ещё печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может быть это глупо или несправедливо? Ведь это напечатано!».

Слава Богу, мы так уже не думаем. Это единственное, может быть, в чём мы можем оправдаться перед Пушкиным…

Из того, что пересказано, можно угадать и политический, и государственный его взгляд.

Много гадали – отчего Пушкин все-таки не стоял 14 декабря на Сенатской площади. Ведь не зайцем же, перебежавшим дорогу его кибитке, в самом деле, объясняется это.

Он там и не мог стоять, потому что не там было его место.

«Бунт и революция мне никогда не нравились».

Вся его политическая программа умещается в следующие несколько строк:

«Лучшие и прочнейшие изменения (реформы, по-нашему – Е.Г.) суть те, которые происходят от улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…».

Незаслуженно преданный либеральной тусовкой анафеме русский мыслитель Константин Победоносцев когда-то заметил верное – понятие реформы, преобразований автоматически понимаем мы как улучшение, когда, как правило, выходит всё наоборот. На том держался несокрушимый его консерватизм.

Не так давно один из отставленных, а тогда ещё действующий глава российского правительства со смешком, неловким, правда, заявил, что давненько не читал Пушкина. Сомнений в том не могло быть.

Иначе откуда бы взяться такому бесстыдству – называть то, что происходит в России, реформами. То, что Пушкин называл «нравами», не то, что не улучшено, а унижено до такой степени, какого и не случалось, вероятно, нигде и никогда. Не смешно ли ныне говорить о том, что входило по словарю Пушкина в понятие «нравов» – честь, совесть, достоинство, благородство, милосердие, человеколюбие… Началась, слава Богу, борьба со взяткой. Может быть, это будет началом столь необходимого нам возврата к нравственному здоровью. Она, взятка, повальная коррупция стала первым показателем той дикости нравов, до которой скатилась нынешняя Россия. В международном общественном мнении Отечество наше стоит, в этом смысле, на одном уровне с Афганистаном, например, который живёт исключительно контрабандой и наркотиками. Вспомнилось, ведь это Гитлер говорил: «Совесть? я освобождаю вас от этой химеры». Новые времена сделали это без всяких деклараций…

Всех, кто играет на долготерпении русского народа предупреждает Пушкин:

«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уже люди жестокосердные, коим и своя шейка копейка, а чужая головушка полушка…».

Подстрекателям разного рода, и русофобствующим, и излишнерусским стоило бы держать это в голове…

Теперь о более частных моментах. В гигантской литературе о Пушкине, в воспоминаниях о его жизни, поступках, словах, сказанных кстати, есть масса таких, которые наталкивают на определённую мораль, весьма подходящую для наших сегодняшних решений и выводов.

Но и тут, в сегодняшней сумятице настроений, Пушкин не даст нам сбиться с толку. Так хочу я думать. Касается это и крупных мыслей гражданского звучания и мелочей обыденного поведения.

Можно ли поверять нам даже незначительные мгновения собственной жизни Пушкиным?

Посмотрим. Может, в том тоже кроется гоголевский смысл. Если Пушкин будет столь ясно в нас представлен, то каждый и станет немного Пушкиным. Может в том отчасти состоит загадка давнего гоголевского предвидения.

…Говорили, что Пушкин редко сердился на обиды, нанесённые лично ему. Вяземский видел его сердитым только однажды. Причиной пушкинской вспышки был он сам. Вот как это записано у него:

«Пушкина рассердил и огорчил я стихом к В.А. Жуковскому, а именно тем, в котором говорю, что язык наш рифмами беден. “Как хватило тебе духа, – сказал он мне, – сделать мне такое признание? Оскорбление русскому языку принял он за оскорбление, лично ему нанесённое”».

Из письма П.А. Плетнёва к Я.К. Гроту:

«…Я недавно припомнил золотые слова Пушкина насчёт существующих принятых многими правил о дружеских сношениях. “Все, (говорил в негодовании Пушкин) заботливо исполняют требования общежития в отношении к посторонним, т.е. к людям, которых мы не любим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. С друзьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним, как к порядочным людям, хотя они для нас – всё. Нет, я так не хочу действовать. Я хочу доказывать своим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаю за долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочных людей, перед которыми я не хочу и не боюсь пренебрегать чем бы то ни было, освященными обыкновениями и правилами человеческого общежития…”».

…Бывали у Пушкина разного рода запутанные истории. В том числе и с женщинами. У кого их не бывало.

Есть такое мнение, что в частной жизни Пушкин не был особенно велик. Если выразиться красно – жизнь не раз давала ему возможность попробовать себя в роли гения житейских обстоятельств, он как будто не чувствовал этого…

Впрочем… Думаю, что и тут у Пушкина есть чему поучиться.

Это каким же надо было быть человеком, чтобы Анна Керн, например, оставленная им при обстоятельствах не шибко достойных гения, и, разумеется, тем оскорблённая, написала всё же:

«Зима прошла. Пушкин уехал в Москву, и, хотя после женитьбы и возвратился в Петербург, но я не более пяти раз с ним встречалась. Когда я имела несчастье лишится матери и была в очень затруднительном положении, то Пушкин приехал ко мне и, отыскивая мою квартиру, бегал, со свойственной ему живостью, по всем соседним дворам, пока наконец-то нашёл меня. В этот приезд он употребил всё своё красноречие, чтобы утешить меня, и я увидела его таким же, каким он бывал прежде. Он предлагал мне свою карету, чтобы съездить к одной даме, которая принимала во мне участие, ласкал мою маленькую дочь Ольгу, забавляясь, что на вопрос: “Как тебя зовут?” – отвечала: “Воля!” – и вообще был так трогательно внимателен, что я забыла о своей печали и восхищалась им как гением добра. Пусть этим словом окончатся мои воспоминания о великом поэте».

Носятся теперь реформаторы с идеей какой-то вестернизации России. Означает это, наверное, жизнь «под Америку».

– А что такое Соединенные Штаты?

– Мертвечина. Человек в них выветрился до такой степени, что выеденного яйца не стоит…

Это опять же Пушкин сказал, давным-давно, когда история Америки ещё только начиналась, а записал за ним Гоголь.

…Вышли из печати «Повести Белкина». Пушкин получил их несколько экземпляров, горяченьких ещё, с не выветрившимся типографским духом. В это время зашёл к нему некий знакомец и, конечно, полюбопытствовал:

– А кто такой этот Белкин? Что такого интересного он написал?

– Неважно, кто такой этот Белкин, а повести вот так и надо писать – просто, коротко и ясно, – отвечал Пушкин.

…Одна знакомая Пушкина, очень милая женщина созналась ему как-то, что мало читает. Тот ответил ей очень серьёзно, как редко говорил с женщинами:

– Скажу вам по большому секрету, я терпеть не могу читать. Многого из того, о чём я сужу, не читал. Я побаиваюсь чужого ума, а когда читаешь книги, начинаешь понимать, что дураков на свете нет, только у каждого свой ум. Мне ни с кем не скучно – ни с царём, ни с будочником…