Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев

И вот житейские пути двух столь незаурядных людей пересеклись, и добром это кончиться не могло. Столкновение это обязательно должно было высечь искру.

Пушкин и не сомневался в том, что его ссора с Толстым должна кончиться дуэлью; он считал, что должен «очиститься», как он писал Вяземскому. Поэтому он, живя в Михайловском, упражнялся так прилежно в стрельбе из пистолета и, имея в виду именно Толстого, говорил Вульфу: «Этот меня не убьёт, а убьёт белокурый, ведьма врать не станет». А то, что противник этот был серьёзный, Пушкин знал. К тому времени Федор Толстой убил на дуэли, как сказано одиннадцать человек. И Пушкину это было известно.

Тем не менее, в первый же день своего приезда в Москву из Михайловского Пушкин посылает друга своего С.А. Соболевского к Толстому передать вызов. Общим друзьям, однако, удалось их тогда помирить.

Реконструкция некоторых дуэлей Ф. Толстого-Американца: Об этом ходило множество легенд. Англичанин Миллинген в книге, изданной в Лондоне в позапрошлом веке, рассказывает, как однажды, поссорившись с неким морским офицером, Толстой послал ему вызов, который тот отклонил под предлогом чрезвычайного превосходства графа во владении пистолетом. Тогда Толстой предложил уравнять шансы, стреляясь дуло в дуло. Но и на это не согласился моряк, предложивший, в свою очередь, избрать «морской способ» – бороться в воде, пока один из противников не утонет. Толстой плавать не умел и стал отказываться, но был тут же обвинён в трусости. Тогда он – объяснение происходило на корабле – схватил противника и бросился вместе с ним в море. Выплыли оба, но несчастный моряк так переволновался, что умер от сердечного приступа.

А.А. Стахович, современник Толстого, записал такую историю: «Толстой был дружен с одним известным поэтом, лихим кутилой и остроумным человеком, остроты которого бывали чересчур колки и язвительны. Раз на одной холостой пирушке один молодой человек не вынес его насмешек и вызвал остряка на дуэль. Озадаченный и отчасти сконфуженный, поэт передал об этом “неожиданном пассаже” своему другу Толстому, который в соседней комнате метал банк. Толстой передал кому-то метать банк, пошёл в другую комнату и, не говоря ни слова, дал пощечину молодому человеку, вызвавшему на дуэль его друга. Решено было драться тотчас же; выбрали секундантов, сели на тройки, привёзшие цыган, и поскакали за город. Через час Толстой, убив своего противника, вернулся и, шепнув своему другу, что стрелять ему не придётся, спокойно продолжал метать банк».

Писательница М.Ф. Каменская, двоюродная племянница Толстого, рассказывала о своём дяде: «Убитых им на дуэлях он насчитывал одиннадцать человек. Он аккуратно записывал имена убитых в свой синодик. У него было 12 человек детей, которые все умерли во младенчестве, кроме двух дочерей. По мере того, как умирали дети, он вычёркивал из своего синодика по одному имени из убитых им людей и ставил сбоку слово “квит”. Когда же у него умер одиннадцатый ребенок, прелестная умная девочка, он вычеркнул последнее имя убитого им и сказал: “Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганёночек будет жив”. Этот цыганёночек была Прасковья Фёдоровна, впоследствии жена В.С. Перфильева, московского губернатора». Между прочим, замечает по этому поводу автор исследования о русской дуэли Владислав Петров (Дружба Народов 1998, 5), только чудо расстроило дуэль Толстого с Пушкиным в 1826 году, и кто знает, не случись целой череды несовпадений, может быть, и довелось бы Толстому досрочно сыграть роль Дантеса.

Дуэль двадцать пятая (?). С Дмитрием Хвостовым.

Сведения об этом происшествии есть в воспоминаниях писателя и мемуариста Н.А. Маркевича: «Часто ездивши в Псков, он на каждой станции Пушкин писал четверостишие; одно из этих четверостиший чуть не закончилось дуэлью. Пушкин нашёл на станции камер-юнкера графа Хвостова, читающего книгу, по стенам ползало множество тараканов, вдобавок в дверь влезла свинья. Пушкин написал:

В гостиной свиньи, тараканы

и камер-юнкер граф Хвостов.

В натуре было действительно так, но это не понравилось Хвостову в стихе. Уж не помню, как их помирили».

От себя добавлю тут, что может и не пришлось их тогда мирить. Все мемуаристы, между прочим, отмечают необычайное добродушие графа Хвостова. Он мог и не обратить внимания на опять не слишком изящную выходку Александра Сергеевича. Если бы Дмитрий Хвостов не был столь великолепно миролюбив, дуэль между ними могла бы произойти много раньше.

Дело в том, что Хвостов тоже писал стихи, в большом количестве, но настолько бездарные, что в среде литераторов петербургских стал живым воплощением графомании. Его так и называли «королём графоманов». И вот Пушкин опять не устоял и написал посвящение Д. Хвостову, настолько оскорбительное, что за такое, конечно, бьют канделябром:

Я же грешную дыру

Не балую детской модой

И Хвостова жесткой одой

Хоть и морщуся, да тру.

Нет, не грех за такое отвесить пощёчину, вызвать на дуэль, или, в крайнем случае, пожаловаться высшему начальству.

И что же граф Хвостов? Пощёчины не дал, на дуэль не вызвал, начальству не пожаловался. А впоследствии, а именно в 1831 году, он написал послание, обращённое к Пушкину, полное неумеренных похвал и превосходных эпитетов. А в следующем году сочинил весёлую песенку в честь Пушкина, в которой опять всячески восхвалял поэтический дар Александра Сергеевича.

Дуэль двадцать шестая (?). С неизвестным.

Из письма Фёдора Глинки биоргафу Пушкина Петру Бартеневу: «Мне удалось даже отвести его от одной дуэли. Но это постороннее…».

Комментаторы ничего не знают об этом эпизоде.

Дуэль двадцать седьмая (1828). С Теодором де Лагрене.

Повод. Пушкину, подошедшему на балу к некой даме (графине Закревской?), послышалось, будто Лагрене сказал ей нечто обидное для него. Позже Лагрене утверждал, что ничего подобного и быть не могло, поскольку он с большим уважением относится к Пушкину, как достоянию России.

Итог. Противники помирились

Свидетельство очевидца. Подробно об этой истории рассказал в своей «Записной книжке» мемуарист и историк-любитель Николай Путята: «Не хвастаюсь дружбой с Пушкиным, но в доказательство некоторой приязни его и расположения ко мне могу представить… одну записку его на французском языке. Пушкин прислал мне эту записку со своим кучером и дрожками. Содержание записки меня смутило, вот оно: «Вчера, когда я подошёл к одной даме, разговаривавшей с г-ном Лагрене (секретарь французского посольства: – Е.Г.) последний сказал ей достаточно громко, чтобы я услышал: прогоните его. Поставленный в необходимость потребовать у него объяснений по поводу этих слов, прошу вас, милостивый государь, не отказать посетить г-на Лагрене для соответствующих с ним переговоров. Пушкин».

Я тотчас сел на дрожки Пушкина и поехал к нему. Он с жаром и негодованием рассказал мне случай, утверждая, что точно слышал обидные для него слова, объяснил, что записка написана им в такой форме и так церемонно именно для того, чтоб я мог показать её Лагрене, и настаивал на том, чтоб я требовал у него удовлетворения. Нечего было делать: я отправился к Лагрене, с которым был хорошо знаком, и показал ему записку. Лагрене с видом удивления отозвался, что он никогда не произносил приписываемых ему слов, что, вероятно, Пушкину дурно послышалось, что он не позволил бы себе ничего подобного, особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважает как знаменитого поэта России, и рассыпался в изъяснениях этого рода.

Пользуясь таким настроением, я спросил у него, готов ли он повторить то же самое Пушкину, он согласился, и мы тотчас отправились с ним к Александру Сергеевичу. Объяснение произошло в моём присутствии, противники подали друг другу руки, и дело тем кончилось… На другой день мы завтракали у Лагрене с некоторыми из наших общих приятелей…».

Дуэль двадцать восьая (1836). С Семёном Хлюстиным.

За год до рокового поединка с Дантесом-Геккереном Пушкин имел столкновение, которое едва не привело его опять к поединку. В этот раз повод был литературный.

В самом начале этого года произошла нелепость, которая до сей поры не поддаётся никакому объяснению. К Пушкину пришёл некто Ефим Петрович Люценко. Нужда его заключалась в том, что он перевёл поэму не слишком популярного в России, впрочем, как и в других странах, немецкого поэта Виланда. Поэма называлась «Вастола или Желания сердца». Переводчик искал издателя. Не знаю, чем уж взял этот Люценко Пушкина, но поэма в его переводе скоро вышла. Скорее всего, Пушкиным руководило в этом деле отчаяние. Он мог надеяться подлатать постоянно и катастрофически худой семейный бюджет. Немецкий романтизм был тогда в моде, и это могло дать верный грош издателю. Ставка сделана была на невзыскательную публику. Впрочем, это тоже не простительно. Я сомневаюсь даже в том, прочитал ли Пушкин это сочинение, прежде чем отправлять его в печать. Хотя и это, конечно, никакое для него не оправдание.

Чтобы пояснить всю остроту и пакость дальнейших событий необходимо привести хотя бы малый образец этого чистейшего образца бездарности. Надо сказать, что я долго искал эту литературную окаменелость. Предполагая, какую цену она может иметь для коллекционеров, я предпринял несколько походов по московским антикварным букинистическим лавкам, надеясь хотя бы увидеть это грустное чудо. И каким замечательным оказался тот факт, что цена оказалась доступной даже мне. Моё скромное собрание библиографических редкостей моментально стало бесценным. Хотя бы лично для меня.

Вот как описано в этой книжице одно из приключений главного героя:

Нечаянно в одной долине пред собою

Он видит трёх девиц прередких красотою;

На солнушке рядком

Они глубоким спали сном.

Перфонтий наш свои шаги остановляет,

Рассматривает их от головы до ног;

Все части озирает

И вдоль, и поперёк.

То щурит на их грудь, на нежные их лицы

Свои татарские зеницы,

Как постник на творог;

То вновь распялит их, как будто что смекает,

И так с собою рассуждает:

«Не жалко ль, если разберу,

Что эти девки, как теляты,

Лежат на солнечном жару!

Ведь их печёт везде: в макушку, в грудь и в пяты»…