Пагуба. Переполох в Петербурге (сборник)

– Как же! Не таковский был покойный король! Скольких он оставил и сыновей и дочерей в безвестности и нищете. Слышали вы когда-нибудь об Анне Ожельской?

– Что-то слышала, но хорошенько теперь не помню. Да и к чему этот вопрос?

– Да к тому, что ваше положение напоминает мне ее судьбу, только будущность ваша, кажется, не такая, как судьба Анны. А, впрочем, кто знает? Может быть, она будет еще более блестящей. Часто с людьми случается то, что они вовсе не ожидают, а на внезапную перемену вашей участи у вас все-таки есть кое-какие надежды.

Клара с вниманием прислушивалась к словам своей новой знакомки.

– Вот Анна Ожельская была дочь короля от француженки Генриетты Дюваль, замечательной красавицы, на которую смотреть съезжалась в свое время вся Варшава, но король был страшный ветреник и, вскоре расставшись с Генриеттой, позабыл и дочь ее Анну, которая и не думала вовсе, что она королевская дочь. Никто ей не говорил об этом и даже не намекал. Так и прожила она до девятнадцати лет. Был, однако, у Анны брат, граф Рутовский, сын короля от пленной турчанки Фатины. Вот этот-то граф, проведав случайно о существовании Анны, нашел случай представить ее королю, который и признал Анну своею дочерью по ее поразительному сходству с Генриеттой. Король дал ей фамилию Ожельская, построил для нее в Дрездене великолепный дворец, а потом выдал ее замуж за одного герцога. Свадьбу Анны он справил с необыкновенною пышностью. На эту свадьбу съехалось в Дрезден множество гостей.

– Но ведь мое положение нельзя приравнять к положению Анны Ожельской, если бы я была и действительно дочерью короля Августа, – улыбнувшись, заметила Клара. – Нельзя сделать этого потому, что король Август Второй уже умер и, следовательно, не может устроить мою судьбу так, как он устроил при жизни судьбу другой своей дочери.

– Это правда, но все-таки было бы вам очень полезно, если бы вас стали считать в Петербурге дочерью короля польского. Нынешняя русская государыня очень сострадательна, она обратила бы особое внимание на ваше положение и, наверное, не отказалась бы помогать вам. Статься может, она написала бы о вас королю Августу Третьему, которому вы, собственно, приходитесь сестрой. Понимаете? – слегка подмигнув Кларе, проговорила Дрезденша.

Хотя Клара и ничего не отвечала на такие отрадные соображения сметливой Лихтер, но тем не менее она находилась под влиянием приятного для нее тщеславия, слыша, что по наружности ее можно выдать и принять за королевскую дочь.

Со своей стороны, Дрезденша настойчиво стала убеждать Клару, чтобы она ехала с нею в Петербург, и сулила ей в будущем и богатство и знатность, выставляя в противоположность и той и другой то скромное и необеспеченное положение, в каком останется Клара, если будет жить по-прежнему в Варшаве.

Клара, увлеченная рассказами Амалии Максимовны, колебалась недолго. Она приняла предложение Дрезденши, которая взялась быть ей руководительницей в Петербурге, требуя от нее только полного послушания ее наставлениям.

В прошлом столетии являлось во всей Европе множество искателей и искательниц приключений, и выдать в России безвестную девушку за побочную дочь короля польского не представляло никаких особых затруднений, в особенности если сообразить, что впоследствии появилась за границею мнимая дочь Елизаветы Петровны, предъявившая даже притязания на русский императорский престол. Хотя рассказы о первых годах жизни этой смелой самозванки представлялись невероятными, но тем не менее она нашла себе не только сторонников, но и людей значительных, вполне веривших в вымышленное ее происхождение. Тем легче могло быть сделано нечто подобное в отношении Клары, не заявлявшей никаких политических притязаний. Молва о высоком ее происхождении могла казаться вполне правдоподобной, а примешанные к такой молве соображения Дрезденши – вполне основательными: королевская дочь, хотя и побочная и покинутая, все-таки имела бы более значения и представляла бы большую приманку, нежели какая-нибудь заурядная искательница приключений.

Вместе с Дрезденшей и Кларой отправился в качестве сопровождающего их кавалера не богатый, но красивый и ловкий молодой шляхтич, явившийся в Петербург под именем графа Дмитревского. Он ехал туда в надежде на успех у женщин, а также и на счастливую, а в случае надобности и не совсем чистую карточную игру, которая велась тогда в Петербурге в огромных размерах, так что нередко груды золота с игорных столов переходили не только в карманы, но и за наполнением их в носовые платки и даже в шляпы счастливых игроков. Что же касается женщин, то среди поляков были еще памятны те блестящие успехи, какие в этом отношении имел молодой и красивый Петр Сапега при дворе императрицы Екатерины I.

Вскоре после отъезда из Варшавы Клара – как мы уже знаем – явилась на вечеринках Амалии Максимовны.

VIII

Над Петербургом начала расстилаться морозная ночь, а на темном небе все ярче и ярче разгорались звездочки, сверкая серебристым трепетным блеском. Такая ночь при совершенно безоблачном небе была самою удобною порою для астрономических наблюдений, и этими благоприятными условиями хотел воспользоваться состоявший при Петербургской академии Делиль, называвшийся по-русски Яковом Осиповичем и уже давно поселившийся в Петербурге. Теперь он в теплом шлафроке и в ночном колпаке медленно поднимался из своей квартиры по крутой лестнице, которая вела в устроенную в его доме обсерваторию. За ним с фонарем в руке шел один из его помощников Карл Богданович Рейхель.

– А где же Никита Петрович? Опять он сегодня не пришел к назначенному времени, как это жаль! – проговорил Делиль, обращаясь к Рейхелю.

Так как этот последний не говорил по-французски, а Делиль в свою очередь не говорил по-немецки, то разговор между двумя астрономами происходил на русском довольно ломаном языке, а шел он о Попове, адъюнкте, или старшем помощнике Делиля. Рейхель же был только младшим помощником.

– С некоторого времени господин Попов сделался очень неисправен, почти никогда не приходит вовремя, а иногда и вовсе не является на службу, – отозвался Рейхель, по-видимому, равнодушно, но в сущности с затаенною неприязнью к Попову. Неприязнь эта была вполне понятна, так как Рейхелю хотелось поскорее сжить Попова, чтобы самому занять его место, а сверх того в Академии наук в ту пору под предводительством Ломоносова шла ожесточенная борьба академиков из русских с академиками из немцев.

Как человек, хорошо понявший смысл речи Рейхеля, Делиль, не друживший с немцами-академиками, не обратил на неприязненный отзыв о Попове никакого внимания.

«Верно, где-нибудь веселится. Да, впрочем, это и извинительно, человек он еще не старый и холостой», – подумал астроном, вспоминая, что и он сам, несмотря на всю страсть к звездочетству, был не прочь рассеяться и развлечься и часто предпочитал прелестям звездного неба земные прелести. Делиль теперь пожалел только о том, то его молодой адъюнкт потеряет такой удобный случай для астрономических наблюдений, какой представляла настоящая ночь, столь редко бывающая на петербургском небосклоне, застилаемом обыкновенно в зимнюю пору и облаками и туманом, а между тем в настоящее время представлялась возможность к самым точным наблюдениям над Марсом, ярко блиставшим на небе своим красноватым отливом.

В обсерватории Делиль совершенно предался своим любимым занятиям. Смотря напряженно в телескоп, он по временам приказывал Рейхелю сделать в астрономическом журнале ту или другую заметку. Рейхель, исполняя приказание звездочета, ворчал что-то себе под нос и пытался несколько раз заговорить о непосещении Поповым обсерватории, ссылаясь на то, что отметки в журнале должны были бы в этот день быть ведены не им, Рейхелем, а Поповым, но все в таком роде попытки оставались безуспешны, и Делиль, не разговаривая с Рейхелем, усердно продолжал заниматься своим делом.

Подвохи Рейхеля во вред Попову касались, однако, не только небрежности Попова по его служебно-ученым обязанностям, но и лично самого Делиля. В это время Попов, забравшись в квартиру холостяка-астронома, к которому перешла на житье Шарлотта в качестве хозяйки или экономки, любезничал с нею, пользуясь отсутствием звездочета, который, как знал очень хорошо Попов, нескоро вернется с той высоты, на которую он забрался.

– Ты мне все говоришь, что ты так меня любишь, что и жить без меня не можешь и что непременно женишься на мне, а послушаюсь я тебя, так меня после того обманешь, – говорила Шарлотта, ласкаясь к Попову. – Знаем мы вас, мужчин. Ведь ко мне, как ты знаешь, подбивался сержант Данилов. Он хотел даже дать расписку, что обязывается на мне жениться, да что значит такая расписка, ведь она только на смех пишется. Взяла бы я ее от него в шутку, да потом и возвратила бы назад – что мне с нею делать? – говорила Шарлотта.

– А хочешь, Шарлотточка, так я дам тебе такую расписку? – вызвался Никита Петрович.

– Пожалуй, для шутки, – посмотрю я, что ты в ней напишешь, да пиши так, чтобы видно было, что ты меня страстно любишь и что хотел бы на мне жениться, а об обещании, если хочешь, то не пиши. К чему пустые обещания, если ты их сам добровольно сдержать не захочешь?

Шарлотта быстро освободилась от руки Попова, которую он держал около талии, выбежала в смежный кабинет хозяина-астронома и принесла оттуда чернильницу с пером и лист бумаги.

– Ну, пиши же, пиши! Посмотрю, что ты напишешь, – говорила она, кладя на стол перед молодым адъюнктом перо и бумагу и ставя около них чернильницу.

«Я так люблю мою милую Шарлотту, что не могу жить без нее и очень хотел бы жениться на ней!» – написал адъюнкт и, подмахнув свою подпись, прочел написанное милой девушке. Она крепко обняла его за шею и принялась целовать. Под обаянием таких ласк молодой и хорошенькой немочки Попов забыл совсем о записке. Ему было теперь не до того, и он оставил на столе написанную им в шутку расписку.

Пробыв еще некоторое время с сильно раскрасневшейся, а потом и расплакавшейся Шарлоттой, Попов торопливо побежал в обсерваторию, где еще застал Делиля, и принялся извиняться перед ним в своей неисправности, разумеется, обещая, что на будущее время он не подаст Делилю повода ни к выговорам, ни к замечаниям.

Попов считал теперь себя вполне счастливым и полагал, что он не имеет у Шарлотты никакого соперника, так как прежний ее обожатель, сержант Данилов, «опасаясь быть повержен в полную власть любовного предмета» и бывший сам по себе не в силе преодолеть страсть к Шарлотте, уехал из Петербурга. Как человек осторожный и мнительный он очень обрадовался, когда был без всякой со стороны его просьбы командирован в Ригу по делам службы. Оттуда он писал своему приятелю штык-юнкеру Мартынову следующее: «Город мне был небывалый, жители в нем мне показались учтивы, мужчина не пройдет мимо офицера, чтобы не снял шляпу, а женщины по воскресным дням выходят из своих домов перед ворота на улицу, разрядясь в лучшие платья, и хозяйские дочери, и того дома девки работные и, не пропуская ни одного человека молодого, мимо идущего, приседая, кланяются всем ласково. Приятно всякому сей обычай показаться может, а паче небывалому еще человеку. Я нашел в Риге много знакомых мне офицеров, которые преж сего в Москве со мною в школе учились; также увидя ласковое обхождение рижских девиц и женщин, время от времени стал и забывать свою петербургскую Шарлотту».

Возвратившийся из обсерватории Делиль застал Шарлотту в слезах. Она жаловалась, что у нее сильно болит голова, и приписывала свою болезнь угару. Между тем полученную от Попова записку она, бережно завернув в чистую бумагу, запрятала в свой ларец и улеглась на постель, избегая всяких разговоров со своим хозяином, с большим участием расспрашивавшим ее о нездоровье.

IX

Увеселительные вечеринки в заведении Дрезденши начали постепенно принимать иной вид. Так как к ней стали наезжать лица пожилые и – что еще важнее – лица сановные, то молодежь посещала Амалию Максимовну уже не в таком большом числе, как прежде. Причина тому была весьма уважительная. В ту пору вообще, а тем еще более в силу гражданской подчиненности, преимущественно же в силу военной субординации, требовалось оказывать особенное уважение, сообразно с годами и чиновностью каждого. Те посетители, которые стали наезжать к Дрезденше, все более и более стесняли малочиновную молодежь. В то время сержант, прапорщик или корнет, находясь даже в частном собрании, не мог сесть в присутствии штаб-офицера без позволения со стороны этого последнего; в такое же положение в свою очередь был поставлен и штаб-офицер в отношении к каждому генералу. Молодым сержантам и офицерам, конечно, очень не нравилось, что они должны были стоять целый вечер навытяжку около стен, держа руки по швам. В подобном же положении находились нередко и полковники в присутствии генералов, так что каждый чувствовал себя более или менее стесненным в присутствии лица, старшего чином. Вследствие этого молодежь, прежде веселившаяся у Дрезденши, начала теперь там скучать и отставать от ее заведения. Ухаживание за девицами тоже затруднилось, У каждой из них завелся свой обожатель, хотя из более или менее ослабевших старцев, но зато из людей со значительными средствами, и эти старики были опасными соперниками молодых людей, большею частью не имевших достаточно денег на щедрые подарки.

Однако такая перемена не только не убавила доходов Дрезденши, но, напротив, способствовала их приращению. Молодежь надеялась на самое себя и расплачивалась обыкновенно туго, тогда как старики очень хорошо понимали, каким единственным способом они могут приобретать себе расположение как со стороны самих прелестниц, так и со стороны их корыстной распорядительницы. Весьма важной статьей доходов Дрезденши были еще и устраиваемые в ее доме тайные свидания, а также знакомства разных знатных персон для «уединенных разговоров», как скромно выразился в своих «записках» Данилов.

Но не одни только любовные похождения привлекали и молодых и старцев в заведение Амалии Максимовны. Она открыла в нем еще и карточную игру, бывшую в ту пору одним из самых любимых развлечений петербургского общества. Большая игра велась тогда и при дворе, так как и правительница Анна Леопольдовна, и императрица Анна Ивановна, и начинавшая входить в средний возраст императрица Елизавета Петровна были страстные охотницы до карт, но во всяком случае в хороших домах игра была гораздо сдержаннее, нежели в таком игорном доме, какой завела у себя Дрезденша. Здесь интересовало то, что беспрестанно можно было встречать новых игроков, хотя и не важных по их общественному положению, но богатых и тароватых, которые считали для себя за честь играть со знатными персонами и охотно проигрывали им такие большие суммы, до которых не доводили игру те, кто не поставлял себе за особое удовольствие играть с кабинет-министрами, сенаторами, генерал-фельдцейхмейстерами и так далее. Удобство карточной игры у Дрезденши представлялось еще и в том отношении, что сделанные там большие карточные проигрыши оставались неизвестными в обществе и – что еще важнее – в доме проигравшегося, и это избавляло многих мужей от упреков со стороны их жен за неудержимую страсть к картам.

Нельзя сказать, что законы того времени потворствовали такому времяпровождению, какое заведено было у Дрезденши. Напротив, на бумаге закон строго преследовал любовные похождения, как, например, незаконное сожительство, и еще более нарушение супружеской верности. Не снисходительно относился он и к карточной игре, установляя даже те размеры, до которых могла доходить игра соответственно рангам игроков. Только в апартаментах ее величества не полагалось никакого ограничения насчет размера карточной игры, хотя бы самой азартной. Дело в том, однако, что тогдашняя полиция, блюстительница нравов, податливая на подношения и взятки, смотрела сквозь пальцы на все противозаконное, что делалось вокруг нее, тем более что и сами представители высшего правительства были причастны всевозможным нарушениям законов. В силу всего этого посетители и посетительницы Дрезденши имели полное основание рассчитывать на близорукость и молчание полиции, так как они принадлежали к знатным персонам. Полиция, хотя бы и самая зоркая и самая добросовестная, не могла взяться за Дрезденшу, зная, что эта дама имеет сильных покровителей не только в лице первостепенных сановников, но и в лице супруг некоторых из них. Сама Дрезденша в свою очередь жила в больших ладах с полицией, не обходя никого из ее чинов праздничными поминками, начиная с полицейских десятских, заменявших нынешних городовых, и кончая тогдашним обер-полицеймейстером. Все то недозволенное, что делалось у Дрезденши, было покрыто глубокою тайною, и если что порою и открывалось, то сами полицейские власти спешили заминать дело в угоду покровителей и покровительниц Амалии Максимовны, и таким образом дела ее шли благополучно.

X

– Не везет тебе что-то в карты, – участливо говорил генерал-рекетмейстер Дивов гофмейстеру двора великого князя Петра Федоровича Чоглокову, отгребая рукою лежавший перед Чоглоковым столбик червонцев, как свой выигрыш.

– Да, все это время я в большом проигрыше. Боюсь, как бы не проведала о том Марья Симоновна. Примется опять распекать меня. Она у меня на этот счет очень строга. Она уже и так хотела жаловаться на меня государыне за то, что я сильно картежничаю, – шептал на ухо Чоглоков своему партнеру, которого, однако, нисколько не тронули сетования несчастливого игрока, и взятые от него червонцы Дивов очень равнодушно положил в карман своего камзола.

В это время двери игральной комнаты отворились, и к столу, за которым шла игра, подошли двое посетителей: один – граф Дмитревский, а другой – еще молодой, лет двадцати двух, человек, чрезвычайно красивый и в высшей степени изящный. Тонкие и нежные черты его лица придавали ему женственный вид, а из-под набросанной слегка на его модную прическу пудры пробивались волосы золотисто-пепельного цвета. Смело можно было сказать, что он был красавец, но красота его была бы пригоднее женщине, нежели мужчине, вышедшему уже из отроческого возраста. Он приятельски поздоровался с Чоглоковым и взглянул на Дивова, как на незнакомую ему вовсе особу. Это было, впрочем, вполне понятно, так как Дивов хотя и занимал положение, но как человек не светский и не слишком богатый, жил уединенно, редко появлялся в обществе и любил все досужее время проводить за картами. Так как Чоглоков и Дивов уже забастовали, то они отошли в угол залы и сели там, посматривая на игроков.

Молодой человек вынул из кармана своего камзола несколько червонцев и небрежно раскинул их по столу белою и нежною, как у женщины, рукою. Примеру его последовал и Дмитревский. Началась игра на новые ставки. Среди разговора игроков заметно выделялся чрезвычайно звучный и приятный, а вместе с тем по временам и вкрадчивый голос новопришедшего игрока-красавчика.

– Кто это такой? – подтолкнув слегка локтем Чоглокова, спросил Дивов, показывая глазами на незнакомого ему молодого человека.

– Это граф Станислав Понятовский, состоящий при английском посольстве, – отвечал Чоглоков. – Разве ты не знаешь его?

– Да не приходилось мне никогда его нигде встретить. Ты знаешь, что я все это время и на куртагах даже не был. Куда мне выезжать с таким кашлем, какой меня мучил несколько месяцев! Ведь государыня очень не любит, когда приезжают к ней во дворец чем бы то ни было больные люди. Она все боится заразиться. А Понятовский поляк? – спросил снова Дивов.

– Да.

– Каким же образом он попал в английское посольство?

– Да его, Иван Иванович, при каком хочешь посольстве и куда хочешь пошли. Говорят, он прекрасно не только по-польски, но и по-русски, по-французски, по-немецки, по-английски, по-итальянски и даже по-турецки говорит.

– Вишь ведь, какой молодец выискался! – перебил Дивов, внимательно присматриваясь к Понятовскому.

– Да мало того, какой он умница, какой ловкий, любезный, какой остряк! Недаром он всем так нравится, всех здешних барынь прельстил собою, а при нашем дворе всех с ума сводит, – добавил Чоглоков, жена которого состояла гофмейстериной при дворе великой княгини Екатерины Алексеевны.

– А до карт он, Николай Наумович, большой охотник? – спросил Дивов, любивший подыскивать новых хороших игроков.