В правом нефе

Примечание 1. Когда я говорю, что единые массовые действия на Литургии не свидетельствуют об активном участии прихожан, из этого не следует, что они вообще не имеют смысла. У них может быть иная ценность: например, переживание единства с другими.

Примечание 2. Если всё-таки задуматься, какой вариант Мессы более всего отвечает принципу активного участия Народа Божьего, то это будет, вероятно, «тихая Месса» в экстраординарной форме латинского обряда (так называемой «тридентской»), когда значительную часть времени священник читает тихо молитвы, а прихожане молятся индивидуально, каждый о своём. Это нисколько не разрушает понимание Литургии как «общего дела», так как личные молитвы, вплетающиеся в литургическую молитву священника, ничуть не хуже единых, хором произносимых. Это подтверждается и тем, что и в новой Мессе есть время и для молитвы индивидуальной, а не только для общей.

Примечание 3. Проблемы языка богослужения я касался только в контексте проблем активности и понимания. Разумеется, есть и другие вопросы, связанные с языком богослужения, и их тоже очень интересно рассмотреть не с мифологической стороны, а анализируя реальные ситуации, в которых находятся конкретные люди, живущие по непридуманным психологическим законам.

Примечание 4. Цитаты из Конституции «О Божественной Литургии» Второго Ватиканского собора даны в данной статье без кавычек, как давались бы без кавычек, например, ссылки на известные правила дорожного движения, хотя они и зафиксированы в каких-то нормативных документах.

Миссия в России и византийский обряд

Я сейчас буду обсуждать византийский обряд только в контексте миссии. Минусы и плюсы церковнославянского языка богослужения, традиции и особенности российской духовности можно обсуждать отдельно, но сейчас – только в контексте миссии.

Есть четыре группы людей в России, с которыми можно работать, которые могут прийти во Вселенскую Церковь (может, какую-то группу я упустил; но вот сейчас могу выделить четыре).

О четвёртой ничего не могу сказать (это – мусульмане, буддисты, индуисты и т.п.), так как просто очень мало в этом понимаю. Поэтому остановлюсь на трёх других.

Первая группа самая многочисленная. Это люди далёкие от Церкви: атеисты, пофигисты, не задумывающиеся и т. п. да и просто невоцерковленные православные (кого в детстве крестили, и он уже больше не был в церкви; кто бывает там только на венчаниях и отпеваниях и т.п.). Когда эти люди приходят в Католическую Церковь, мы должны понимать, что они выбрали её не потому, что в тот момент, когда они заинтересовались христианством, католический храм оказался единственной христианской церковью в пределах доступности. Они, живя в России, стопроцентно в курсе о существовании православия; но к Христу пришли именно в Католическую Церковь. То есть они уже совершили выбор и православие отвергли. Но почему они его отвергли? Они же невоцерковленные и мало знают про Церковь? Значит, они ориентируются на внешние признаки: или на политические реалии (как себя ведёт патриарх, что там по ТВ заявляют иерархи, какие часы кто носит, сколько «голубого лобби» отловил Кураев и т.п.) или на внешние формы (свечи, платки, одеяния, пение и т.п.). И в Католическую Церковь часто приходят тоже по внешним признакам (и это понятно): на русский язык богослужения или на латинский, на тэзэшные песни или григориану, на новое храмовое искусство или готику, на улыбающегося папу или средневековые капюшоны монахов… И в отношении них византийский обряд в Католической Церкви абсолютно бесперспективен – он может только отпугнуть. Да, потом, через месяцы или годы они смогут осознанно отнестись к нему – но уже будут в это время в обряде латинском.

(Да, я говорю об общей тенденции, а не отдельных уникальных случаях, которые, конечно, бывают, но которые предугадать нельзя, и поэтому нельзя учитывать в планировании деятельности).

Вторая группа самая малочисленная – воцерковлённые православные, хорошо относящиеся к Католической Церкви. Это могут быть целые приходы (святых Космы и Дамиана, Успения в Москве), или группы из разных мест (преображенские – «кочетковские» – братства), или отдельные люди. Они участвуют в совместных с католиками мероприятиях, ходят в католические паломничества, причащаются на Мессах вопреки нормам РПЦ, любят Папу. И у них нет мысли о том, чтобы в католичество переходить, потому что они считают, что они и так в единой Церкви. Если мы с ними согласны, то и миссия среди них не нужна; если не согласны, то она практически бессмысленна. Та же церковь святых Космы и Дамиана – это, по сути, Церковь святых Космы и Дамиана. В таких общинах прихожан мало волнует позиция РПЦ (не с точки зрения моральной оценки, а для выстраивания своегоповедения); они живут своей богатой духовной жизнью; у них своя экклезиология. И уходить из своего славного прихода в принципиально менее содержательно насыщенный (это всё-таки факт) любой католический российский приход они не будут. Их не только византийский обряд в Католической Церкви не волнует, но и латинский. Для них все эти переходы – формальность; они сами определяют свою принадлежность, именно потому, что там индивидуальный, субъективный дух преобладает (или общинно-субъективный).

(Похоже, что российские протестанты будут относиться или к первой или ко второй группе).

И есть третья группа – воцерковлённые православные, реально верующие во Христа и с подозрением (в лучшем случае – чаще откровенно плохо) относящиеся к католичеству. Про католичество они знают мало; и одним из оснований отторжения являются как раз внешние формы. Люди – это люди. Им легче согласиться, что проблема «филиокве» несущественна, чем признать нормальным, например, обмирщение богослужения, светскость возрожденческих или постмодерновых изображений на стенах, музыкальное разнообразие, выходящее за всякие пределы сакрального (по их представлениям), отсутствие привычных молитвенных форм и бросание в автомат евро для того, чтобы перед иконой зажглась – лампочка!!! По одёжке встречают – это не просто народная мудрость, но и известный психологический закон. Человек должен сначала увидеть совпадения (и они как раз внешние), чтобы начать обсуждать глубинное, внутреннее. И вот тут как раз и оказывается идеальным посредником византийский обряд Католической Церкви – такой же, но в единой Церкви.

Обычное возражение на это следующее: весь наш опыт говорит, что воцерковлённые традиционные православные реже переходят в католичество, чем православные филокатолики. Разумеется, да – если вести речь об индивидуальных судьбах. Но это же происходит в нынешней ситуации – именно когда РКЦВО (Российская католическая церковь византийского обряда) никак не присутствует на российской арене; когда она вне миссионерского пространства; и вообще вне пространства актуального взаимодействия. Мало того: в ситуации, когда сами её члены затрудняют миссию именно среди третьей группы. Ведь если на католических форумах традиционный православный будет читать предложения о реформировании православного богослужения (то есть о том, как у вас, мол, всё неправильно) – и эти предложения как раз от российских византийских католиков – то в католичество он и не придёт.

Если у нас есть что-то общее с Русской православной церковью и при этом не безумное, не вредное, не алогичное (всё-таки сколько святых и мирских подвижников на этом выросли), то это надо как раз всячески сохранять и подчёркивать – подчёркивать единство хотя бы в этом. А потом уже (после объединения) можно совместно думать, что менять – и надо ли.

Если РКЦВО станет, например, вести богослужения на русском языке, увеличит ли это число новых людей? Из первой группы – нет (они идут в латинский обряд); из второй группы – нет (они и так считают себя в единой Церкви); из третьей группы – уже никогда.

И тогда миссия сводится к случайным переходам наших друзей; а эффективность этого процесса уже продемонстрирована последним тридцатилетием.

Примечание 1. Речь идёт именно о миссии РКЦВО. Просто евангелизировать людей может и Католическая Церковь латинского обряда. И для первой (самой массовой группы) она вполне подходит. А вот если так вышло, что католичество византийского обряда в России существует, и мы не думаем, что это некий случайный исторический артефакт, то нужно понять и своё собственное уникальное место – в том числе и через миссию.

Примечание 2. Конечно, и в мыслях нет того, что большинство традиционных православных, задрав штаны, побежит в РКЦВО. Побегут (не все и даже, может, не большинство, но много) только тогда, когда их священноначалие и просто начальство так решит, либо если РПЦ развалится (де факто, не обязательно де юре). Но если бежать вообще некуда, то и ждать некого – даже тех, кто мог бы прийти уже сейчас.

Беда в том, когда мы описываем ситуацию статически (раз сейчас так, то и всегда будет так); а можно описывать динамически: что нужно подготовить, чтобы при возникновении новых условий (которые часто возникают неожиданно), процесс пошёл быстрее.

Ну а цель моя во всём этом одна: я хочу, чтобы все реально верующие российские православные (как и все люди) оказались во Вселенской Церкви. То, что этому может вредить – плохо. То, что даже гипотетически может помочь – хорошо.

Парадокс традиционализма

Наверное, всем понятно, что любой организм живёт только при одновременном сохранении и изменении, то есть в развитии. Будь то живое существо или организация, будь то семья или система образования – и Церковь в том числе. Если не будет изменения, система умрёт, так как внешнее окружение, внешняя ситуация меняется стопроцентно, и старое перестанет соответствовать реальности. Если не будет сохранения, то, значит, бывшее умерло, а вместо него возникло нечто иное. То есть существенное, глубинное должно сохраняться, а конкретные формы его проявления с неизбежностью будут меняться.

Первая проблема в том, чтобы не перепутать внешнее и внутреннее, существенное и формальное. Если исчезнет существенное, внутреннее, содержательное, то исчезнет и сам организм. При этом внутреннее не обязательно является невидимым, скрытым, спрятанным; оно практически всегда выражается во внешних формах. Например, любовь супругов друг к другу и детям – это не просто глубоко запрятанное чувство «в душе»; это множество конкретных действий: например, вспомнить про день рождения или иную дату заранее и подарить подарок (если для другого это важно – сколько бы мы ни считали, что это пережиток, что бюджет всё равно общий, что и так же он/она в курсе наших чувств); например, собираться за ужином за столом всем вместе; например, выходить в коридор и приветствовать приходящего с работы или с учёбы… В разных семьях разное, но всегда что-то есть. И цели образования тоже легко реконструируются из применяемых методов – из внешнего. Если на уроке литературы по шаблону пишут про «образ дуба» и «Некрасов о поэте и поэзии», то совершенно не важно, что написано в программе (а там написано «развитие творчества… нравственности… ответственности…»).

И отсюда вторая проблема (или продолжение первой): понять, какие внешние формы выражают главное, а какие нет (они не обязательно неправильные; они могут быть вполне хорошими, но при этом не обязательными; но могут быть и случайными, или соответствующими какому-то конкретному периоду – или да, ошибочными).

Когда говорят о традиции, о сознании традиционалистском, часто критерием выдвигают давность того, чего предлагает придерживаться человек. Мол, если пропагандирует нечто сложившееся в Средние века, то ретроград, а если что-то возникшее в последние годы, то свободный человек. Если ссылается на Ферраро-Флорентийский собор, то затхло-болотист, а если на любого Папу, здравствующего на сей момент, то просто свежий ветер в паруса Церкви.

И вот подтолкнули меня написать эту заметку три обстоятельства. Изложу по порядку.

Несколько лет назад я прочитал в энциклике Папы Франциска «Evangelii gaudium» слова о том, что не нужно жить прежними формами; что то, к чему мы привыкли, не обязательно хорошо. «…многие сильно укоренённые традиции сегодня уже интерпретируются по-другому… Давайте не будем бояться их пересмотреть! …требовать исполнения предписаний, добавленных позднее Церковью, следует умеренно…» В этой фразе нет ничего необычного, неожиданного, но меня в том момент поразил изменившийся контекст, в котором эта фраза оказалась. Ведь это суждение, не адресованное в тексте напрямую никому, было про всех: про тех, кто формы религиозной жизни, в которых он вырос, к которым привык, которые практиковал, например, пятьдесят два года, принимает за вечное – а это же всего лишь та внешняя традиция, к чему ты привык в силу обстоятельств рождения и времени проживания; это может быть вполне суетное, сиюминутное. Ведь увещевание Папы Франциска относится к любителям хороводных Месс, барабанного сопровождения Литургии, голых стен храма и т. п. – это ведь уже ставшее традиционным для множества людей, то, что слилось накрепко с верой, и поэтому любые попытки видоизменения сложившейся ситуации воспринимаются, как наезд на саму Церковь и попытка раскола. И новатором в этой ситуации парадоксально оказывается тот, кто призывает вслушаться в григорианское пение, как подспорье для молитвы; кто вспоминает, что вотивные таблички – это знак нашей молитвенной связи с теми, кто жил до нас – с Небесной Церковью; кто предполагает, что наши предки были тоже не дураки, и, например, латинский и церковно-славянский язык не мешал им быть христианами и становиться святыми (а количество святости в 12-м веке во Франции или в 19-м в России было меньшим, чем сейчас? надеюсь, никто не начнёт эти подсчёты).

Вторым событием стала беседа о творчестве в Мужском клубе при Кафедральном соборе. Я был докладчиком. И когда начал готовиться к беседе, то подумал, что для участников я, наверное, олицетворяю традиционализм (то есть кондовость, упёртость, формализм – уж не знаю, что ещё, раз я больше десяти лет в Совете Una Voce Russia); но ведь в своей профессиональной жизни я тридцать лет занимаюсь развитием продуктивного мышления и творчества у дошкольников, школьников и взрослых; занимаюсь развитием способности создавать новое, менять мир, менять себя. И важной человеческой чертой считаю стремление к новому «самому по себе», как это существует у детей: просто хочется чего-то другого, хочется наоборот, хочется изменения. Что, разумеется, не отменяет осмысленности этого «наоборот», так как творчество – не просто создание нового, но и решение задачи, то есть мышление – а в нём важно не просто подставить любой ответ, который приходит в голову, а найти ответ правильный, который помогает достижению цели.

А непосредственным поводом к написанию этой заметки стало третье – книга архимандрита Зинона, современного иконописца. Архимандрит Зинон, насколько я знаю, входил в Попечительский совет Свято-Филаретовского института (думаю, для российских христиан понятно, что это не оплот «мракобесия», «платочконошения» и «славянобубнежа»; это детище отца Георгия Кочеткова), он публиковался фондом имени отца Александра Меня и вообще подвергался гонениям своего священноначалия за канонические нарушения. И вот он пишет не только о культе невежества среди тех, кто не хочет понимать существующее богослужение, но и непосредственно то, что меня сейчас зацепило: «То же самое и с древними знаменными распевами. Сейчас музыканты стали ценить их и исполнять, а раньше они считались варварской музыкой. Те, кто был воспитан на итальянских образцах, не понимали и не принимали их. Сегодня церковные люди тоже часто не понимают этих распевов. Тут, наверное, типично русская черта, о которой ещё протопоп Аввакум писал: „Как у нас что положено, так вовеки и лежи!“ К чему привыкли, того никак не сдвинуть».

Но ведь что получается: оказывается, что этим привычным, несдвигаемым, кондовым являются не древние формы благочестия или архаичные формы богослужения, а именно «современные».

Дело в том, что косное мышление – это мышление конкретного человека (как и любое мышление); и оно не имеет никакого отношения к историческому времени, которое этому человеку интересно. Мышление косное, неподвижное, упёртое черпает свои основания в конкретном опыте данного человека, за пределами которого ничего нет; в окружающей наглядности; в своём собственном мнении и вкусе, которые в реальности, конечно, никакие не его собственные, а вполне сформированные окружающей средой и мейнстримом последних десятилетий.

Так называемый же церковный традиционализм позволяет выйти за пределы своего личного, непосредственного опыта, выйти за пределы наглядности и биографического цикла. Любая попытка увидеть разное, непохожее, иное позволяет раскрепостить мышление, позволяет раскрыться истинному творческому потенциалу (творческому, то есть не разрушительному, а созидательному). То, что сейчас вокруг нас, может быть и отличающимся, но чаще в главных основаниях достаточно подобное друг другу; то, что было раньше, отличается стопроцентно; оно однозначно другое – именно внешне. И оно, разумеется, сложнее, потому что непривычно; а, значит, для его понимания требуется усилие, требуется размышление, требуется вчувствование, требуется образование, требуется как раз своё действие – индивидуальное, субъектное, инициативное.

А, во-вторых, традиционализм выводит в вечное, неизменное учение Церкви – то есть опять-таки за пределы самого себя. Ты уже точно не критерий истины; ты должен искать и не удовлетворяться первым приходящим в голову ответом, потому что, если он просто твой первый попавшийся, то, скорее всего, неверный, так как ты черпаешь его из своего ограниченного опыта. Ты должен развиваться, чтобы понять то, чему не учила тебя обыденность – искать универсальное, чтобы через него и в нём уже строить свою собственную личность, которая именно в этом случае становится не суммой случайных воздействий пионерлагеря, средств массовой информации и соседки под партой, а раскрытием заложенного потенциала, отличающего именно тебя, создающего твою уникальность.

А дальше остаётся отвечать на первые два вопроса, которые я упомянул в начале. И отвечать, разумеется, всё время.

Примечание 1. В этом тексте я не говорил, что любое современное искусство отвратительно.

Примечание 2. В этом тексте я не говорил, что любое древнее благочестие превосходно.

Примечание 3. В этом тексте я не говорил, что любой, называющий себя традиционалистом, лучше, чище, честнее, добрее, нежнее, чем тот, кто оскорбляет его полуматерно за реальные и несуществующие грехи.

Примечание 4. В этом тексте я не говорил, что любой, кто ругает традиционалистов (в том числе и тот, кто не может ответить на вопрос, что это такое), является еретиком, блудодумом и тупицей.

Примечание 5. В этом тексте я писал о психологии, а не о богословии и вероучении.

Любовь как действие

Когда я веду речь о христианском отношении к миру, то подразумеваю не все возможные вариации, приходящие в голову людям, называющих себя христианами в социологических опросах или даже регулярно посещающих храм; я буду говорить об отношении к человеку, которое вытекает из церковного учения и воплощается в не противоречащих ему религиозных практиках.

Чтобы понять какое-либо явление, включённое в более широкий контекст, необходимо учитывать и сам контекст. Нельзя дать истинную оценку, например, мыслям о воспитании Джона Локка, в которых есть место пропаганде телесных наказаний в отношении юных джентльменов, не прочитав главу «Об ассоциации идей» в его «Опытах о человеческом разумении». Фраза «Каждому – своё» может быть сутью справедливого правосудия в системе Цицерона, лозунгом индивидуализации обучения или человеконенавистнической формулой, если слова «Jedem das Seine» прибиты над воротами Бухенвальда.

Мы понимаем, например, что для раскрытия понятия гегелевской «абсолютной идеи» мало открыть словарь (или развернуть свой жизненный опыт) и найти определения слов «идея» и «абсолютное»; каждому ясно, что требуется изучить, как минимум, «Науку логики». Но так же анализировать взгляды и поступки людей, исповедующих христианство, нельзя, не понимая, что большинство своих идей они не формулируют, так как эти идеи уже написаны в Катехизисе и произносятся ежевоскресно на богослужении, но при этом оторванные от оснований следствия могут показаться нелогичными и странными. Христианин основывает свои суждения, изначально исходя из Библии и учения Церкви, и его взгляды есть продолжение Священного Писания и Священного Предания.

Приведу несколько примеров постоянной неверной интерпретации суждений с религиозным содержанием, имеющей своим корнем как раз непонимание целостного мировоззрения автора высказывания.

Пример 1.«Цель оправдывает средства». Авторство часто приписывается святому Игнатию Лойоле. На язык обыденного сознания переводится, как оправдание любых злодейств по отношению к людям: пытай, режь, жги, уничтожай, если считаешь, что ты прав. Как мы понимаем, релятивистская формулировка «если считаешь, что ты прав» не может быть руководством к действию в христианстве, ибо для христианина истина объективна, едина, реальна и базируется не на его субъективных предпочтениях или предположениях. И если мы удерживаем христианское понимание истины, то фраза сразу становится не просто логичной, но и никак не противоречащей здравой морали нормального человека: если мы знаем, что полученный в результате наших действий результат принёс добро, то значит, применённые средства были правильными и моральными. Если результат точно добр (не «с нашей точки зрения», не гипотетически, не на семьдесят два процента, а точно добр) … Если же так сказать про результат нельзя, то и оценить средства как точно благие невозможно. Понятно, что при постановке цели может произойти ошибка: благо было понято неправильно. Тогда и средства, которые привели ко злу, оцениваем, как злодейские. Очевидный пример, характеризующий формулу «цель оправдывает средства»: мучительная ампутация конечности без наркоза в условиях полевого госпиталя на Курской дуге, в результате которой спасена жизнь солдата. А то же уничтожение людей по национальному или сословному признаку, чтобы оставшиеся стали, с точки зрения проводящих зачистку, счастливее без инородцев или классово чуждых элементов, никакого отношения к игнацианскому суждению не имеет, так как не имеет отношения к истине и добру.

Пример 2. «Верую, потому что абсурдно». Авторство приписывается Тертуллиану. Воспринимается как фраза о том, что верующий готов верить в любое недоказанное (недоказуемое) суждение, особенно в наиболее бредовое. При этом данная фраза является всего лишь силлогизмом с пропущенной посылкой (которая при этом известна читателю, находящемуся в целостном христианском контексте): а) я точно знаю, что это явление существует (оно истинно); б) это точное знание противоречит предшествующему опыту, и доказать его истинность путём логических размышлений невозможно; в) значит, нужно в него просто верить (то есть признавать истинность существования без возможности рационального доказательства). То есть точное знание не является следствием абсурдной веры; как раз с него начинается рассуждение. Существенной является истинность изначального факта, к которому утверждающий пришёл не путём логических умозаключений, исходящих из прежнего опыта, или в ходе научно организованного эксперимента, а путём иным: например, видел своими глазами или слышал от того, кому имеет все основания доверять. Абсурдное (с точки зрения обыденного разума и опыта) может являться только предметом веры, а не разума – в этом утверждении ничего абсурдного нет.

Пример 3. Это не суждение какого-либо церковного авторитета, а, наоборот, проблематизирующий вопрос, призванный обострить противоречия христианского мировоззрения. «Может ли всемогущий Бог создать камень, который не сможет поднять?» Вопрос иногда приписывается Декарту, хотя, возможно, формулировался и ранее. Сразу поражает «схоластичность» вопроса (под «схоластичностью» в данном случае я подразумеваю не реальную средневековую схоластику, а то, в чём её многократно обвиняли, а именно: оторванность от всякой реальной проблематики). И действительно: Богу больше нечем заняться, как создавать камни, которые не сможет поднять? Но останемся в рамках рассуждения, не обращаясь к практике. Ответ очевиден: да, разумеется, раз Бог всемогущ. И все последующие возражения о том, что здесь получается логическое противоречие, демонстрируют лишь непонимание спрашивающего, что такое Бог – кто такой Бог. Бог не просто очень умный, очень сильный, очень могущественный человек – Он иной. И именно поэтому Он не скован никакими нашими правилами – в том числе и правилами формальной логики. И каким способом Он будет осуществлять замысел, поднимая неподъёмный камень, человеку неизвестно. Хотя, конечно, первый ответ про странность подобного причудливого времяпрепровождения для Бога уже вполне достаточен.

В целостной системе христианского мировоззрения человек неминуемо оказывается существом активным, так как перед ним стоит трансцендентная, запредельная задача, объективная, истинная, которую обязательно нужно решить, и все средства для правильного (и необходимого) решения у человека принципиально есть, но для их применения необходимо свободное решение самого человека, а для их правильного применения требуется развитие человека, развитие его разума.

Но это в отношении самого себя – а как быть действовать по отношению к другим?