Отрок. Бабы строем не воюют

«Ну что, милая, примчалась? Надеялась, что не выдержит Мишаня, за тобой побежит? Тоже мне, нашла с кем норовом тягаться. Только дурь свою да гордыню показала, ну так оно и к лучшему: легче с тобой расстанется, когда время придет. И на проводы ты не явилась – а он бы это оценил…

Ладно, с нами породниться все равно тебе не судьба, но что ж ты брата своего названого, Матвея, не озаботилась проводить в первый поход, как должно? О чем Настена-то думала – вроде баба смышленая, подсказала бы… Хотя чего от лекарки ждать! Вот ведь, и в уме ей не откажешь, и совета у нее в чем ином спросить не грех, только не понимает она чего-то самого главного. Не умеет, не постигла, не испытывала никогда – другая у нее судьба. Потому, может, и не выходят лекарки замуж, что мудрость бабья в их деле только мешает? Одно дается, другое отнимается…»

Правда, сейчас долго вспоминать да раздумывать Анне не пришлось: девиц требовалось окоротить и направить их мысли в другую сторону. Очень уж не понравился ей застольный разговор – знала боярыня, как умеют бабы, да и девки тоже, собравшись в стаю, заклевать одну из них. И ни окриком, ни приказом дела потом не поправить. Вот и сейчас за столом явно складывалось это самое «стайное» настроение, направленное против юной лекарки.

«Даже если стоять у них над душой во время занятий, станут вести себя внешне благопристойно, но в мыслях язвить и издеваться над тем, как Юлька выглядит и что говорит. Значит, большую часть урока пропустят мимо ушей. А если лекарка почувствует их настроение… а ведь запросто может почувствовать… даже и представлять не хочется, что она может устроить».

Анна, невольно поежившись, вспомнила, какое занятие устроили недавно для опричников Алексей с Юлькой. Черт ее дернул тогда подглядывать да подслушивать…

* * *

Алексей тогда выгнал всех из трапезной и велел закрыть проем, через который с кухни носили еду. Но щелочка-то осталась… вот возле нее Анна и пристроилась – больно уж любопытство ее разобрало: что это такое Лешка удумал? Проклятое любопытство бабье, полночи потом уснуть не могла.

Рассадив опричников на скамьи, Алексей велел отроку, в чем-то крепко провинившемуся и приведенному из темницы, раздеться донага. Тот было застеснялся присутствующей Юльки, но Алексей несколькими похабными шуточками, от которых и кони бы покраснели, всю застенчивость из парня вышиб начисто. А потом началось…

Сначала Юлька красной краской нарисовала на теле обнаженного отрока самые крупные кровяные жилы. Алексей забрал у нее кисточку и вдруг решительным мазком – словно ножом резанул – пересек одну из изображенных лекаркой линий.

– Вот так его рубанули! Что делать надобно?

Юлька быстро и толково объяснила и показала, как накладывают жгут, чтобы раненый не истек кровью. Алексей поднял со скамьи одного из опричников, велел скинуть рубаху, изобразил краской примерно такую же «рану», а двум другим отрокам приказал повторить лекарские действия.

Так дальше и пошло: Алексей рисовал раны, Юлька показывала, что надо делать, а отроки повторяли друг на друге. Постепенно зрелище, за которым в щелочку подглядывала Анна, становилось все бредовее: обнаженные и полуобнаженные тела отроков, покрытые красными росчерками и потеками, Алексей с похабными или мрачными шутками-прибаутками – ну, прямо черт в преисподней, орущая, а то и раздающая подзатыльники Юлька со своими лекарскими снастями-снадобьями…

Ей уже казалось, что все это продолжается бесконечно долго и не закончится никогда, и вдруг… в трапезной наступила тишина. Мертвая. Все участники действа на несколько мгновений застыли неподвижно. Произошло это после того, как Алексей в очередной раз махнул кисточкой с красной краской, а Юлька, даже не дернувшись показать, мертвым голосом произнесла:

– Смерть. Ничего не сделать.

Алексей начал объяснять, как уберечься в бою от такой раны, но закаменевшая возле щелочки Анна смотрела не на него, а на Юльку. Казалось, юная лекарка готова была кинуться на Алексея, будто тот нанес отроку рану не краской, а настоящим оружием.

Дальше стало еще хуже – все чаще после взмаха кисточки лекарка произносила все те же слова:

– Смерть. Ничего не сделать.

Но уже никто в трапезной не застывал от изумления или ужаса, а Алексей не только объяснял, как защититься от такого удара, но и как самому так же ударить. Перемазанные кровавой краской отроки наперебой начали предлагать свои способы нанесения смертельных ран, а Рудный воевода не только не пресекал это, но и, наоборот, всячески поощрял! Юлька, чуть ли не до синевы бледная, все таким же мертвым голосом отвечала, когда к ней обращались, но сама уже в разговор не вмешивалась.

Казалось, что ничего более жуткого уже не может быть, но тут Алексей взял горшочек с другой краской – синей – и, оставляя отметки на мальчишеских телах, принялся спрашивать Юльку о последствиях колотых или рубленых ранений в эти места. Юлька отвечала, показывала, как оказать первую помощь раненому, объясняла, чем отличается просто ранение от увечья, а Анна все больше проникалась убеждением, что Алексей медленно, но верно превращается в смертельного врага юной лекарки.

Отроки же… И надо было бы Анне осенить себя крестным знамением, да рука не поднималась; надо было бы немедленно уйти, чтобы не видеть этого, да ноги не слушались. Отроки, их глаза, голоса, движения… вот тут-то и поверила Анна в рассуждения Настены о сидящем внутри каждого мужа звере! Разобрав лежащие в углу деревянные мечи, мальчишки азартно, так, что Алексею приходилось осаживать наиболее горячих, пробовали наносить друг другу удары в помеченные красной и синей краской места. Кто-то вскрикивал от боли, кто-то ругался, на диво хорошо усвоив Алексеевы уроки сквернословия, кто-то просто рычал, озверев. Постепенно лезвия учебных мечей начали пачкаться в красное и синее, а Анна впервые задумалась, не напрасно ли она отмахивалась от пустых, как ей казалось, предупреждений (дескать, завидуют бабы), что этот неизвестно откуда явившийся в Ратное чужак страшен и темен. Мало того что сам когда-то зверствовал и, не скрываясь, говорил ей об этом, так и в отроках сейчас пробуждал зверенышей.

Потом, вечером, ей пришла в голову мысль, что надо бы пойти к Юльке, вынужденной принимать участие в столь отвратительном для любой лекарки действе, посидеть с ней, поговорить ласково, погладить по голове… Почему-то казалось, что именно погладить по голове очень важно и нужно. И… не смогла! Сама, конечно, виновата – в лазарет идти надо было сразу, как только подумала об этом, но отчего-то заробела, задумалась, а потом стало приходить понимание истинного смысла одиночества лекарок. А ночью, когда все-таки удалось заснуть, мучили кошмары.

Анна понимала, что Юлька, при всем ее малолетстве, уже давно приучена со спокойной рассудочностью смотреть на любые страшные раны, даже настоящие, а не воображаемые. И то действо, при котором ей пришлось присутствовать, вызвало у дочери Настены отнюдь не смятение чувств, вполне объяснимое у девицы. Нет, это было не что иное, как отвращение жрицы Макоши к своему старому врагу – Морене, воплощавшей смерть. И к тому кровавому безумию и жажде убийства, что возбуждал в мальчишках Алексей.

* * *

Сейчас, глядя на девок, злословящих о Юльке, Анна вспомнила тот урок.

«Показать бы вам, дурехам, хоть часть – половина бы в беспамятство брякнулась, а остальные лужи под себя напустили… Юльку бы за версту обходить стали, а Алексея… Хм, ну себе-то хоть признайся, матушка: чувствовала тогда отвращение и ужас, но ведь и завораживал тот ужас – глаз отвести не могла! Правда, это ты, взрослая баба, а девки после такого зрелища стали бы шарахаться от Рудного воеводы, как от нечистой силы. Да, не зря говорят про таинства мужские и женские: есть у нас много такого, что мужам знать не надо, но и у них тоже найдется нечто, противное женской природе».

Но позволять девкам и дальше чесать языками нельзя, разойдутся – добра не жди. Юлька к своему искусству относится истово, пренебрежения или невнимания не потерпит, а характер-то железный, и язык – что жало…

– А ну-ка, умолкли все! Молчать, я сказала! Лекарка и ее помощницы при раненых и больных состоят и едят с ними из одного котла. Недосуг им тут с вами, болтушками, лясы точить. А вы, чем хаять ее заглазно, подумайте о том, что и вы с завтрашнего дня станете у нее учиться, как раненых встречать и обихаживать.

Две девчонки, сидевшие на разных концах длинного стола, попытались что-то сказать боярыне, но она только махнула рукой:

– Знаю, у всех в семьях немощные да больные бывали, все хоть что-то, да умеют. Но этого мало! С боевыми ранениями вы, почитай, и не встречались, а это совсем другое. Для лечения у нас, слава богу, Юлия есть, а вот выхаживать раненых – самое что ни на есть женское дело. Нам немало постараться придется, а лекарка в своем ремесле вам такая же наставница, как прочие. – ?Юлька? Наставница? Соплюшка эта? Она что же, и наказывать нас будет за нерадение?

Подать голос осмелилась только Прасковья, но Анна понимала, что ее настроение разделяют почти все девицы. «Стаю» надо было разбивать.

«Ну что ж, как говорит Мишаня: «Разделяй и властвуй».

– А ну-ка встань!

Проська поднялась с видом оскорбленной невинности, а остальные девки уставились на Анну, ожидая продолжения.

– С Михайлой, говоришь, поссорилась? А ты вот осмелилась бы с ним поругаться? Не просто поперек что-то вякнуть, а по-настоящему полаяться?

Удар был неотразимым, ибо большинство девиц не то что пререкаться с Михайлой – даже и заговорить с ним робели. Проська тут же угасла, да и многие из присутствовавших уткнулись носами в миски.

– Вот так-то! – закрепила успех Анна. – А Юлия перед ним не робеет, да и остальные отроки ей беспрекословно подчиняются, а тех, кто пробовал выкобениваться – мол, девчонка-соплюшка им не указ… рассказать, или сами помните, как она их в покорность приводила?

Напоминать не пришлось – Юлькины «методы убеждения строптивцев» уже стали чем-то вроде местной легенды. Мишке еще ни разу не пришлось выполнять свое обещание самолично разобраться с тем, кто обидит лекарку.

– Ну? – Анна уперлась взглядом в Прасковью. – По-прежнему не веришь, что лекарка на тебя при нужде управу найдет? Или, может, кто-то из вас сомневается?

Сомневающихся, при внимательном рассмотрении девичьего десятка, не нашлось, однако Анька-младшая, конечно, не могла упустить случая показать свое превосходство над соученицами.

– Подумаешь! С Минькой поругаться! Да я…

– Встать! – хлестнула голосом Анна. – И что же ты? Ну, говори, говори.

– Да я с ним не то что ругалась – граблями по морде охаживала! – Анька победно огляделась по сторонам. – И ничего, только ойкал!

Анна никак не прокомментировала похвальбы дочери, а подняла из-за стола Марию.

– А поведай-ка нам, доченька, что с твоей сестрой после того великого деяния случилось?

– Так чего, матушка… нужники несколько дней мыла да драную задницу почесывала. А драл ее дед на крыльце, при всех, подол вздев…

– Именно! – Анна и сама не заметила, как, копируя Корнея, подняла к потолку указующий перст. – Нужников в крепости хватает, да и задницы у вас у каждой всегда при себе, разве что за вожжами сходить придется. Ты как, доченька, все еще гордишься той своей дурью? – Анна помолчала, как бы ожидая ответа, и добавила под осторожное хихиканье девиц: – Уже нет? Ну и ладно. Умница. Теперь ты, Млава. Встать!

– А чо я-то?

Толстуха вполне искренне удивилась, не подозревая за собой никакой вины. Но вина, конечно, имелась, хоть и знала о ней пока одна только боярыня Анна Павловна. Этот воспитательный прием она подсмотрела у наставников-воинов, и поскольку применяли его все, значит, в воинском обучении это дело привычное, проверенное временем, то есть вполне надежное. Если отроки, десяток или даже больше, дружно в чем-то упорствовали, ленились или еще как-то проявляли совместное непослушание, наставники по одному вызывали из строя заводил или наиболее нерадивых и заставляли их по нескольку раз выполнять приказ в одиночку. Сопровождалось это, естественно, произнесением всяких, отнюдь не ласковых речей, а зачастую и чувствительным телесным наказанием. Продолжалось такое воспитание до тех пор, пока у всех парней начисто не пропадало желание оказаться одному перед строем, после чего занятия шли уже так, как считал нужным наставник.

Сегодня Анна впервые испробовала этот способ на девицах. Кажется, получалось, но успешное начинание следовало продолжить, и Млава для такого продолжения вполне подходила.

– Ты! – боярыня обличительно направила на толстуху указательный палец. – Ты посмела попрекнуть куском лекарку и ее помощниц. Они здоровье и жизни наши берегут, больных и раненых на ноги поднимают, а по-твоему, они своей кормежки не заслужили? Так, что ли?