Отрок. Бабы строем не воюют

«Вот же неуемный! И чего он там-то забыл? Ну, Плава ему сейчас устроит…»

Около самой кухни все было спокойно, только двое артельщиков стояли, прислушиваясь к шуму перебранки, который доносился из двери, распахнутой по летнему времени и прикрытой от мух старой холстиной.

– Дак я и говорю, ну кто ж так строит! – Сучок вывалился наружу, путаясь в складках колыхавшейся ткани и продолжая возмущенно вещать: – Где оно такое видано? Ну, так мне что? Я человек подневольный, велено мне! Иди вон сама с Михайлы ответ требуй, коли догонишь!

– Не знаю, что тебе там велено, а печь поганить не позволю! И на порог не пущу! – Плава тоже вынырнула из-за занавески и загородила проход, уперев руки в бока. Сразу стало ясно: сдвинуть ее с места лучше и не пытаться; правда, Сучок, похоже, и не горел таким желанием. Спорить спорил, но Анне показалось, без обычного для него воодушевления.

Первой заметила боярыню Плава. Поклонившись издалека хозяйке, повариха вдруг ухватила за плечи низкорослого старшину артельщиков, продолжавшего ей что-то втолковывать, ловко развернула его лицом к Анне и изрекла:

– Вот! С боярыней говори…

А сама, все так же стоя в дверях кухни, с оскорбленным видом принялась рассматривать сложенные неподалеку инструменты и еще какой-то скарб, видимо, принесенный подмастерьями, что сейчас переминались рядом со своим имуществом, ожидая окончания переговоров. Сучок было дернулся с возмущенным воплем обратно к поварихе, но тоже увидел боярыню:

– Анна Павловна, рассуди ты нас ради бога! – провозгласил он со слезой в голосе, поспешно снимая шапку и кланяясь.

«Ну, прям скорбный лик на святой иконе… какая муха его укусила?»

– Как велишь, так тому и быть. Мы же люди подневольные, а Плава вон из кухни гонит… А я что? Я ж говорил… кто так строит? Видано ли: дырки в дымоходе ковырять и какие-то заслонки там пристраивать? Да разве же меня слушают? Веришь ли, Плава, у самого душа разрывается! – не удержавшись, Сучок опять обратился к поварихе, но спохватился и, прижав шапку к груди, снова поклонился Анне. – Ну, так и решай, матушка-боярыня: не велишь мне на кухне в дымоходе эти дырки вертеть, так оно мне и не надо! А велишь… что ж, ваша печь, мы-то себе и на костерке на артель чего-нито сварим, мы люди привычные… А то вон Плава нас чуть помоями не окатила, за наше старание-то…

– Сунешься опять – и окачу! – оторвав взгляд от бадьи с глиной, пообещала ему Плава. – Не позволю печь поганить! Анна Павловна, ну какие еще заслонки? Сказились все – грязюку в кухню тащить! Ты же сама мне велела, чтобы я здесь чистоту блюла, а тут, пожалуй, уследишь за ней. И зачем тогда было деревянные полы в кухне ладить, с тем же Сучком браниться? Чтобы он же мне все и загадил?

К любым посягательствам на свое хозяйство старшая повариха относилась, мягко говоря, весьма неодобрительно и возмущаться могла еще очень долго, поэтому останавливать ее следовало резко и без колебаний. Если бы еще Анна знала, о чем идет речь!

«Это что еще за дырки в печи с заслонками? Ничего не понимаю… А Сучок-то каков!»

Плотницкий старшина и впрямь не походил сам на себя. Строптивый коротышка, не признающий над собой ничьей власти и готовый спорить с кем угодно по любому поводу, а то и за топор схватиться, казалось, струхнул перед грозной поварихой. Конечно, Плава за себя всегда умела постоять и тоже спуску никому не давала, но с артельщиками до сих пор жила мирно и полюбовно. Да и все равно, какая ни на есть, а баба старшине артели не указ.

«Ну-ну, вот только слезу пустить – и прям страдалец. Нечисто тут… Наверняка что-то замыслил. Сколько он здесь обретается, никто за ним такой слабости не замечал. Прогнать, что ли? Так он только на это и напрашивается. Видать, и Плаву нарочно разозлил. Велено ему, вишь… Кем велено? Что ж меня Мишаня-то не упредил, разберись теперь…»

И тут на Сучка налетел злой и взъерошенный Кузька.

– Ты что, недомерок лысый, совсем обнаглел?! – Кузька попытался рявкнуть, но дал петуха – голос подвел, однако парня это не смутило, и он, набрав побольше воздуха, продолжил: – Тебе что старшина Михаил третьего дня велел? Боярыне голову морочишь? Ты с чего решил, что она приказ Михайлы отменит?! А ну, иди, делай что велено! Анне Павловне и без тебя докуки хватает!

«Вот только что стоял передо мной благостный, меня успокаивал и Филимону послушно поддакивал, а сейчас ровно с цепи сорвался. Откуда что взялось?»

– А забудешься, так я тебе снова голову поправлю, – продолжал разнос оружейный мастер Младшей стражи. – Только у меня меткость похуже, чем у Михайлы, в кузне недосуг тренироваться. Гляди, вон уже отроки на твои вопли оборачиваются.

Сучок сник и поспешно замахал на Кузьму руками:

– Да ладно, ладно… Понял я уже… – и направился к своим помощникам, всем видом являя обреченную покорность, но умудряясь при этом что-то бурчать под нос.

Кузьма же повернулся к Анне и пояснил:

– Михайла нарочно выжидал и велел дымоходы перестроить, только когда полусотня уйдет. Готовить-то сейчас вполовину меньше приходится, так что Плава пока обойдется. А мастера по одному дымоходу за раз все и переделают. Он где-то такую хитрую штуку вычитал, что ежели в дымоходах заглушки устроить… – о любых новшествах Кузьма был готов говорить до бесконечности. – Пусть только Плава тогда кого-нибудь на ночь приставляет следить за этим делом.

– Кого это – «кого-нибудь»? – немедленно взвилась Плава. – У меня на кухне и так рук не хватает, а теперь еще придется и по ночам за печами следить? Мало мне мороки с этими лентяйками?! Нет уж! Мне Михайла ничего не говорил, и на кухню я никого не пущу, пока сам старшина ваш не прикажет! – Плава совсем уже собралась нырнуть обратно за занавеску, не иначе – прихватить скалку, а Анна открыла рот, чтобы окоротить разошедшуюся стряпуху, но тут Кузьма неожиданно даже для самого себя и на Плаву рявкнул точно так же, как перед этим на Сучка:

– Ну, так я тебе и приказываю!

– Ты? – Плава сначала оторопела от неожиданности, потом набрала воздуху, чтобы высказать все, что она думает о такой наглости мальчишки, да так ничего и не произнесла. До нее вдруг дошло, что Кузьма, которого она и видела-то не каждый день, имеет полное право говорить так – он же и в самом деле тут остался за старшего. И, главное, тоже – Лисовин.

Пока она приходила в себя от этого открытия, Кузька кивнул все еще стоящим в нерешительности работникам:

– Идите работайте, чего встали? – и, моментально забыв про них, обернулся к наблюдавшей за ним боярыне.

– Теть Ань, ежели что надо, ты сразу за мной посылай, я любого окорочу. Пусть знают, что у Лисовинов хозяйство без мужского пригляду не останется.

Почтительно поклонившись, Кузька ухмыльнулся, сбрасывая невесть откуда взявшуюся личину хозяина, и поспешил опять в кузню.

«Личину ли? С чего ты взяла, что он притворялся? Может, это просто отрок становится мужем, таким же, как отец? А Кузьма-то – вылитый Лавр. И неважно, что мальчишка пока – в нем сейчас муж просыпается, защитник и опора.

Мишаня, молодец, и об этом подумал: не просто в поход ушел, а себе замену оставил, мне помощь в делах. Да что там помощь! Есть все-таки вещи, в которые бабе вмешиваться не след… разве что уж самый край приходит и ни одного мужа рядом. Но меня пока Господь миловал».

* * *

Сейчас, после всего, что произошло в Ратном, Анне, ощутившей свое боярство по-новому, случай возле кухни представлялся совершенно в ином свете. Вспомнила про него и запоздало расстроилась.

Тогда ей следовало сразу же решительно прекратить перепалку Плавы с Сучком, а она полезла выяснять да разбираться. Да какая разница, о чем они там спорили?! Нечего лаяться при боярыне, и весь сказ!

И Кузька, паршивец, тут же влез со своим: «Ну так я тебе и приказываю!» Анна-то умилилась на племянника, а ведь он тогда не столько ее выручил, сколько всем показал ее неспособность командовать и попытался оттереть в сторону.

«У щенка зубки режутся, не иначе».

Если Мишаня отдал приказ, то его должно исполнять, и подтверждать его Анне или Кузьме незачем – приказ есть приказ! И наплевать, какие там были у поварихи причины его оспаривать! Приказ не обсуждают, а исполняют.

«Да-а, небось, Мишане перечить поостереглись бы, хоть он голоса обычно не повышает и рукам воли не дает. А Кузька-то, зараза, слабость мою почуял, ишь как повернул: «Ежели что надо, ты сразу за мной посылай, я любого окорочу». Ну, помощничек…»

* * *

Оказалось, Мишаня не одному Кузьме указания оставил. Когда Анна заглянула на склад, проверить, что там происходит в отсутствие Ильи, то обнаружила еще одного племянника. Никола уверенно отдавал распоряжения отрокам купеческого отделения, то и дело сверяясь с какими-то записями.

– Здрава будь, Анна Павловна! – парень степенно поклонился, явно кого-то копируя.

«Батюшки, и этот – вылитый отец! Ну, Никеша, будет тебе подарочек, когда доберешься до нас! Ишь ты, как распрямился-то, соколом смотрит! Только вот странно, почему Мишаня вместо Ильи его оставил, а не Петра. Никак, еще одного брата вверх подталкивает? И правильно, сынок».

Заметив краем глаза движение в стороне, Анна обнаружила, что Никола, при всей его уверенности, без взрослого пригляда не оставался: жена Ильи за его дело тоже болела и, не прячась, но и не выпячивая своего присутствия, зашла посмотреть, как справлялся со своими обязанностями новоявленный родственник.

Ульяна до сих пор не могла свыкнуться с мыслью, что ее до недавнего времени незаметный муж вдруг породнился с самой влиятельной семьей в Ратном, а тут, в строящейся крепости, и вовсе заделался начальным человеком. Но если раньше она и сама ничем не выделялась на общем фоне ратнинских баб, разве что рассудительна была поболее иных, то теперь, не теряя своей степенности, распоряжалась всеми крепостными прачками, не давая им лениться и строго спрашивая за работу.

«Можно подумать, с малолетства приучена холопками командовать! Ведь недавно еще сама все делала, своими руками. Бывало, и у соседок, кто побогаче, подрабатывала, а сейчас и не скажешь по ней, что Илья одну холопскую семью у батюшки Корнея только-только прикупил. Ладно, за склады и кладовые можно не беспокоиться: Ульяна за Николой присмотрит и до свары не доведет… Да и отрокам не позволит ссориться, даже если Петр недоволен таким возвышением единокровного брата».

То, что бабы, приехавшие в крепость перед самым уходом полусотни, оказались настоящим подарком судьбы, Анна уже поняла. И тихая Ульяна, и громогласная Верка, и непонятная пока до конца Вея – все они без лишних слов, как само собой разумеющееся, сразу же взяли на себя часть ежедневных хлопот, незаметных стороннему взгляду, но известных каждой хозяйке. Тем более что помимо этих, хоть и отнимающих время и силы, но обыденных бабьих забот Анна вдруг обнаружила и множество иных, о которых доселе и не думала. Только сейчас она стала понимать, как не по-женски тяжела та ноша, которую она взвалила на себя, не просто переехав сюда из Ратного, а оставшись в крепости за старшую. Мужская ежедневная ответственность за все и за всех – готова ли она к ней?

Ратнинские жены, проводившие мужей в поход, привычно справлялись с бабьими делами, при нужде взваливая на себя и мужские обязанности по хозяйству, пока мужья и сыновья воевали. Но в селе всегда оставался кто-то, кто принимал на себя иное, что бабам и в голову не приходило. Мужья уходили, но оставался Аристарх – и все шло так, как и должно идти. В мирное время в Ратном, кроме старосты, жил еще и сотник. Корней бывал громогласен, гневлив не в меру, бражничал, но… старшие исправно обучали отроков, десятники держали свои десятки в порядке, и сотня жила вроде бы сама по себе. Сотник же ломал голову о том, что надлежит сделать в будущем, чтобы жизнь и дальше катилась по накатанной колее, да не в глухомань, а по торной дороге. И все, что он делал, зачастую вызывая недовольство, а то и гнев тех, кто не мог постичь конечной цели и смысла его поступков, направлялось именно на благополучие всей общины, ее выживание.

Вот и Мишаня… Мальчишка совсем, но в крепости, пока он рядом был, Анна не замечала многого, хотя и гордилась тем, что ее величают боярыней и беспрекословно слушаются. А получается, что боярыней-то она была не сама по себе – за его спиной.

* * *