Книга царств

– Рассказывай, – усаживался поудобнее Петр; было что послушать ему, и он – весь внимание.

Каменный пятиглавый собор со слюдяными оконцами стоял в Измайлове на холме у дворца, являя собой знак благочестия царя Алексея. Но о соборной колокольне, служившей и смотровой башней, шла недобрая слава. В среднем ярусе той башни чинились суд и расправа над непокорными, и неподалеку от колокольни стояла виселица, на которой редко один, а то два и три осужденных удавленника покачивались один перед другим.

Во дворце были покои для самого царя, для царицы, больших и малых царевичей и царевен, – у тишайшего родителя было четырнадцать человек детей. В тех покоях, сложенных из свежеструганных сосновых бревен, многие годы не выветривался стойкий смолистый дух. По всем внутренним лестницам, ходам и переходам тянулись перила с точеными балясинами, чтобы было за что вовремя ухватиться, не споткнуться и не упасть, – детей-то вон сколько! Над крылечками – шатровые верхи, крытые тесом «по чешуйчатому обиванию».

По приказу царя для пашни и сенокосных угодий окрест было сведено несколько сот десятин леса, и на полях в кругозоре одна от другой поставлены смотровые вышки для наблюдения за работавшими крестьянами, коих в страдную пору нагоняли близко к тысяче человек. Царскому хозяйству надлежало быть в образцовом порядке, о чем усердствовали придирчивые надсмотрщики. Всем окрестным крестьянам, работавшим на царя, беспрестанно приходилось быть в бедствии и унынии, а измайловским – того пуще.

Жизнь на виду у царя требовала от них, несмотря на тяжелые работы и строгие взыскания, быть всегда улыбчатыми, дабы не смущать царский глаз смурным видом. Следовало и самим крестьянам, и их избам выглядеть всегда нарядными и пригожими, чтобы, когда захочется царю и его семейству, девки и парни водили бы перед дворцом хороводы и умильные пели песни. Да, гляди, не вой, а пой! За худое веселье – батоги. Тяжкий и постоянный труд, поборы и всевозможные притеснения для многих Измайловских крестьян выходили «из сносности человеческой» и заставляли искать спасение в бегах, потому как близко царя – близко смерти.

Наезжал царь-государь и в другие подмосковные села: Коломенское, Голенищево, Всевидово, Воробьеве, Покровское, – ездил туда с ночевками, нередко со всем семейством, с боярами и всегда с бесчисленными прислужниками. Впереди двигался постельный возок, сопровождаемый постельничим, дворецким и стряпчим, за ним – триста дворцовых жильцов на парадно изукрашенных лошадях, по три в ряд, за ними – триста конных стрельцов, по пяти в ряд, за стрельцами – пятьсот рейтаров, в штанах с лампасами и кожаной обшивкой; за ними – двенадцать стрелков с долгими пищалями; за стрелками – конюшенного приказа дьяк, а за ним – государевы седла; жеребцы – аргамаки и иноходцы – в большом наряде, с цепями гремячими и подводными, седла на них – под цветными коврами. Перед самим царем у кареты – боярин, возле кареты по правую руку – окольничий. Ехал царь в английской карете шестериком. Кони в золоченой сбруе и с перьями. На ином иноходце попона аксамитная, начелки, нагривки и нахвостник расшиты шелками да многоцветным бисером. А на возницах – бархатные кафтаны и собольи шапки. Вместе с царем в его карете – четверо самых приближенных родовитых бояр. Царевичи – в изукрашенной карете-избушке, тоже запряженной шестериком, а с ними – дядьки и окольничий. А по бокам кареты-избушки – стрельцы, а за ними – стольники, спальники и другие служилые люди. За царевичами ехала царица в карете, запряженной двенадцатью лошадьми, в окружении боярынь – мамок; за царицей – большие и малые царевны, а за ними – казначеи, постельницы и кормилицы, – всего карет близко к сотне. Главной целью загородных поездок царя была любимая им потеха – охота. Охотился он на птицу, но жаловал и на медведя ходить.

Не дай-то бог, если случалось, что царскому неоглядному обозу кошка, заяц, заблудший монах или поп попадались навстречу либо дорогу перебегали, – не миновать неудаче и даже несчастью быть, впору хоть назад вертаться, и тогда мигом слетало с царя все его тишайшее благодушие, и не так-то скоро оно к нему возвращалось.

Для царской потехи и в самом Измайлове был большой зверинец. Царь и его приближенные любили тешиться травлей медведя собаками или борьбой с ним охотника, вооруженного только рогатиной.

Вместе с сельским стадом на измайловском лугу паслись прирученные лосихи; в загоне были олени, вепри, дикобразы, ослы. На птичьем дворе ходили фазаны и пышнохвостые павлины, забиравшиеся летом спать на деревья. На речках, протекавших в обширных царских поместьях, было устроено много запруд и поставлены водяные мельницы, в водоемах плавали лебеди, китайские гуси и утки; в прудах разводилась рыба, и был специальный пруд, из которого добывали для лечебных целей пиявок.

Недалеко от села Стромынь было место, называемое «Собачья мельница». Там для царя Алексея Михайловича выстроен был деревянный Преображенский дворец, в котором царь иногда тоже проживал в летнюю пору. Приманивала его охота в соседнем лесу на зайцев и лис. Особенно любил царь охоту соколиную, и дрессировщики соколов – сокольники – жили тут же, на лесной опушке. Но как ни потешна, ни увеселительна была охота, а все же и утомляла она царя. Приятно было ему возвратиться в то же Измайлово, где с устатка хорошо поспать и поесть, а для проминки ног постоять всенощную или обедню в соборе и, после молитвы, принимать у себя гостей, угощая их до отвала и до полнейшего опьянения.

Царская жизнь была сытной. Всегда имелись в изобилии мясные, рыбные, мучные, крупяные и другие припасы, доставляемые из ближних и дальних поместий. А понадобятся, к примеру, орехи – за год четвертей двести их расходуется, – стряпчие хлебного двора отправляются в Тулу, Калугу, Кашин, чтобы по торгам и малым торжкам сделать необходимые закупки. И скачут к воеводам гонцы с грамотами-указами, чтобы целовальники готовили амбары для приема орехов и дальнейшей их переправы в Москву. В Можайске и в Вязьме у посадских и иных обитателей, владевших садами и ягодниками, покупался ягодный и фруктовый припас, а в Астрахани были свои виноградники, и там выделывались на царский обиход винные пития.

Незадолго до своей кончины, словно бы чуя остатние дни пребывания на земле, царь Алексей Михайлович стал особо часто в потешных хоромах устраивать веселые вечера, на которые сзывались приближенные бояре, думные дьяки и иноземные посланники. На столах было обилие блюд с изысканными кушаньями и множеством вин. Хозяин-царь и его гости наедались до тяжелой одышки и развлекались музыкальными увеселениями: немчин на органе играл, другие игрецы в сурну дули да в литавры били, а то – устраивали гости состязание в силе и ловкости, но, будучи обремененными великой сытостью и опьяненными многими винами, не могли от бессилия удержаться на ногах. Иноземцы оставались очень довольны такими вечерами, и так были приятны им кушанья, что просили несколько блюд отправить своим женам. Все было ладно и хорошо. Веселился-веселился царь-государь, и как такое могло приключиться, что вдруг занемог, а от лекарств стало ему еще хуже, словно в них была отрава какая. Но этого быть никак не могло: всякое лекарство отведывал сперва сам лекарь, потом – приближеннейший боярин, воспитатель царицы Натальи Кирилловны, Артамон Матвеев, а после него – дьяки государевы да еще князь Федор Куракин, и всякое лекарство готовилось с избытком, чтобы хватило на пробу всем. А после того, как сам царь его принимал, оставшееся в склянице на его глазах допивал опять же Артамон Матвеев. Все живыми и невредимыми оставались, а государь всея Великие, Белые и Малые Руси скончался, сей суетной свет оставил, отдав богу царственную свою душу.

За гробом его в Архангельский собор несли в кресле нового государя, болезненного Федора Алексеевича, а за ним в санях ехала царица – вдова Наталья Кирилловна.

– После смерти царя Алексея Михайловича в Преображенском дворце стала жить царица Наталья Кирилловна с сыном Петром, твоим дедом, который играл там с потешными солдатами в военные игры, а потом стал плавать по речке Яузе да по ближним и дальним озерам. А по приезде в Россию герцога голштинского царь Петр велел сжечь тот Преображенский дворец… Про все тебе рассказал, а ты… Спишь, что ли? – пригляделся и прислушался к Петру II князь Алексей Григорьевич и ухмыльнулся. – Уснул… Ну, ин буду спать тоже…

II

– Ой, Иван, охота охотой, а мне все же без тебя скучно было. Жалел я, что уехал надолго.

– А мы теперь с тобой свое наверстаем, – смеясь, говорил князь Иван. – Поедем завтра в Москву, я придумал, что делать.

– Что, Иван? – заинтересовался Петр.

– Боярских девок мять.

– Да они визжать станут.

– Ничего, онемеют зараз.

Ох, и ухарь же князь Иван! В последнее время приятельницы княгини Прасковьи Юрьевны Долгорукой и ее дочерей опасались являться к ним в дом да нарваться там на молодого князя. Встретив пришедшую приветливой улыбкой и осведомившись, к кому гостья пожаловала, Иван без дальних слов затаскивал ее к себе – кто бы она ни была, – хоть одногодка матери, хоть подружка сестер, – домогался до вдовьей, мужней или девичьей чести, никаких резонов не признавая. А потом случалось и так, что какая-нибудь мужняя жена сама с тайной мыслью к Долгоруким наведывалась да старалась Ивану на глаза показаться. И никто не смел, не решался оказать ему надлежащий отпор или пожаловаться на царского фаворита. А отец Алексей Григорьевич называл такие сыновние повадки его лихим молодечеством.

По словам архиепископа Феофана Прокоповича, князь Иван «окружась своими драгунами, часто по Москве, как изумленный, сиречь сумасшедший, скакал, по ночам вскакивал в чужие дома – гость досадный и страшный». Кто призвал бы наглеца к ответу? Люди подчинялись его разнузданной прихоти, поощряемой вторым императором. Иной отец все же доходил до князя Алексея Григорьевича и жаловался:

– Ведь отроковица Лукерьюшка…

– Ну, так что ж? – невозмутимо спрашивал князь Алексей. – И сам государь из отроков. Или ты ему свою старуху бы подпустил?.. Нашел, что сказать – отроковица его Лукерья!.. Зато на ней теперь отметина государева. Другой бы погордился этим.

– Какая там отметина, когда твой Иван…

– Что ж из того? Не для себя самого он старался, а и для государя, чтоб тому свою молодецкую силу не утруждать, а как бы по проторенному следу идти.

– Ой, ой, куда ж она теперь вся изломанная…

– А туда, куда надо. Побольше приданого дашь за ней, там какой-нибудь с руками оторвет.

– А пошто плечи-то ей Иван обкусал?

– А для вкуса. Ты что – или девок не кусал никогда?

Прикатывали Иван и Петр из Горенок в Москву в заранее облюбованный князем Иваном боярский дом, врывались в девичью, всполошив ее обитательниц, а что делать с ними – Петр не знал, терялся и смущался. Заглянул в смежную комнату, а там Иван жмет хозяйскую дочь, и та с перепугу нисколько не отбивается.

– Чего ж ты?.. – недоумевал Иван и сожалел: – Эх, молоденек еще. Но – ничего, обучу, – обнадеживал его.

Вот и повеселились в Москве, а кроме в ней делать нечего… Верховный тайный совет как бы уже и не существовал. Собрания его прекратились, да и некому уже было собираться. Апраксин умер, Головкин страдал подагрою, князь Голицын тоже сказывался больным; хворал или притворялся хворым Остерман, а Долгоруким важно было тешить Петра разными забавами да обдумывать планы к еще большему своему возвышению.

Досадовал князь Иван, что не ладились у него отношения со строптивой цесаревной Елисаветой. Силу к ней применить нельзя, а на галантные слова и прочие нежности нисколько не поддавалась. Защищая своего друга князя Ивана, оскорбленного ее невниманием, Петр выговаривал тетеньке в резких словах, что у нее в Петергофе был какой-то безвестный матрос, а она помыкает родовитым князем. Елисавета только посмеялась на это и к домогательствам князя оставалась непреклонной. А у него была даже мысль жениться на ней и тем самым теснее приблизить себя к царствующему дому.

Долгорукие – отец и сын – старались теперь расхолодить Петра в его нежной привязанности к милой тетеньке; было у них опасение, что опять может возникнуть план Остермана соединить их законным браком. Со злости, да еще из опасения, как бы Елисавета не повлияла на племянника в ущерб им, Долгоруким, Иван думал о том, как бы заключить ее в монастырь, но оставил это намерение потому, что перестал ее опасаться. Она сама покидала их. После смерти великой княжны Натальи, чтобы не видеть ни своего племянника, ни князя Ивана, Елисавета решила отправиться на богомолье и обойти пешком соседние монастыри в сопровождении одной своей горничной, а Петр решил обосноваться в полюбившемся ему Подмосковье, в Горенках, поместье Долгоруких.

Узнав об этом, Остерман не стал больше ввязываться ни во что, предоставив Долгоруким полную свободу действий, оставаясь гофмейстером и наставником молодого императора только по названию. Решил и он до поры до времени тоже удалиться из Москвы, отдохнуть в одной из своих деревень. Ну, а Долгоруким все то и на руку. Они уверились, что Петр не расстанется с прекрасными подмосковными окрестностями, привольными для охоты на птиц и зверей, и он, уезжая надолго из Москвы, ничего не знал и не хотел знать, что происходит у него в государстве. Московские жители давно уже привыкли к долгим отлучкам молодого государя, говорили без злопыхательства, а, скорее, с добродушием, что ему в охотничьих разгулах по-своему перебеситься надо, а когда оскомину набьет, тогда и к своим прямым делам вернется, чтобы государством управлять. Ничего, время пока терпит. Войны никакой нет – и слава богу.

Два летних месяца провел Петр в семействе Долгоруких, и за это время князь Алексей без помехи сумел укоренить в своем царственном госте привязанность к старине и явную враждебность ко многим незавершенным начинаниям деда Петра I, внушить отвращение к любым связям с иностранцами и, например, его брак с какой-нибудь иноземкой был бы не совместим с императорским достоинством. Родственные связи с иноземным двором были причиной всех несчастий его родителя, царевича Алексея Петровича. Эти внушения производили те действия, которых князь Алексей и ожидал. В порыве необдуманной признательности к своему новому воспитателю, Петр заверил его, что никогда не вступит в брак с какой-нибудь иностранкой, будь она хоть какого высокого рода и звания, а найдет невесту на своей стороне. В Москве многие из вельмож угадывали, чему необходимо будет случиться в доме Долгоруких, и не ошибались в своих догадках.

Несколько месяцев проведено было Петром в больших и малых охотах, а самая главная из них – охота на него самого – велась князем Алексеем с неослабляемым азартом подлинно что бывалого охотника, а в виде подсадных и приманчивых были три его дочери, княжны – Анна, Екатерина и Елена. Главный расчет у него был на среднюю, самую красивую дочь, Екатерину, и все развивалось по его плану. Все семейство Долгоруких позаботилось закружить Петра в любимых им мальчишеских забавах, приручить его к своей семье и к дому, устраивать по возможности сближение между Петром и самой привлекательной княжной Екатериной, которая, предвидя в недалеком будущем возможность стать императрицей, уже сама должна добиваться успеха, памятуя о малолетстве царя и необходимости изловить его в свои сети.

– Дура! Царицей, государыней станешь! – кричал на нее отец, если она начинала противиться.

Возлагал князь Алексей некую обязанность и на сына Ивана – пробудить, разжечь дремлющую чувственность Петра, чтобы он с вожделением смотрел на своих спутниц, которые, понуждаемые отцом, сопровождали Петра в его частых странствиях по окрестностям, да, сколько умели, кокетничали и любезничали с ним. Шла двойная, тройная охота: Петр охотился за зверем, княжны, вместе с отцом, – за ним самим. Но второй император еще по-мальчишески был диковат, груб в своих манерах и своенравен, не испытывал и не обнаруживал к девочкам никакой нежности, а для них в этом таилось много зловещего и опасного. Недавний пример Марии Меншиковой был на глазах у всех и свеж в их памяти. Да и не нравился он княжнам, а Екатерине – особенно. У нее был избранник по сердцу – молодой знатный иностранец граф Миллезимо, секретарь австрийского посольства в Петербурге. Она с ним познакомилась в доме голландского резидента и часто после этого встречалась в разных других знатный домах. Молодые люди находили много общих интересов, и Миллезимо услаждал слух Екатерины, объясняясь ей в любви. Он стал довольно часто бывать у Долгоруких, где вначале его благосклонно принимали родители княжны. Лучшего жениха для своей дочери князь Алексей и не желал, пока ему голову не затмила честолюбивая мысль видеть Екатерину за русским императором. Теперь надо было стараться как можно скорее отвадить этого навязчивого графа от своего дома и от дочери. Князь Иван был заодно с отцом и заявил сестре, что скорее убьет ее, нежели допустит брак с австрияком.

По Москве ходили слухи, что Петру могли сообщить об этом романе.

Да, особое расположение княжны Екатерины к иностранцам выразилось в том, что предметом ее первой девичьей влюбленности был не русский человек, и она была бы очень рада оказаться в замужестве вне своего Отечества. Ей 18 лет. Высока, стройна, с тонкой талией, с роскошными черными волосами и выразительными красивыми глазами, расчетливо приветливая и любезная, не лишенная ума, но гордая, надменная, характера крутого и недоброго по отношению к людям, которых считала ниже себя. Очень хорошо умела танцевать.

Все твердо полагали, что из трех княжон Петр выберет ее, Екатерину. Она всегда и всюду с ним, а в Горенках в долгие осенние вечера их сближение казалось вполне естественным и неизбежным. Садясь за стол, Петр всегда оказывался рядом с Екатериной, когда затевались игры в фанты или в карты, случалось так, что они были тоже вместе. Будто бы нечаянно сталкивались в сумеречных отдаленных покоях, где все располагало к интимным отношениям, а князь Иван декамероновскими рассказами разжигал воображение Петра.

Князь Алексей не мог не видеть всеобщего негодования бояр, не мог не слышать отголосков всенародной ненависти к себе. Долгоруких ненавидела вся московская знать, они вызывали зависть и озлобление своим стремительным возвышением и спесью. Князь Алексей сознавал, что погибнет, если не оградит себя таким щитом, который отражал бы все удары, и таким щитом было родство с императором. Печальный пример Меншикова не устрашал Долгорукого, и он мечтал видеть свою дочь супругой второго императора и приветствовать ее самодержавной и тоже второй Екатериной Алексеевной. Был князь Алексей Григорьевич человеком весьма не хитрого ума, гордый, честолюбивый и лукавый царедворец, поклонник старины и ненавистник всех петровских новшеств, у себя дома в обращении с женой и детьми являл себя взбалмошным самоуправцем. А жена его, княгиня Прасковья Юрьевна, урожденная княжна Хилкова, трепетала перед своим властительным супругом, обергофмейстером, членом Верховного тайного совета. Ведь любое из этих званий почетней многих других. А тут еще новыми чинами и званиями наградил князей Долгоруких второй император: князь Иван пожалован майором лейб-гвардии Преображенского полка, что ставило его в ряд высшего военного генералитета. Богатства князей Долгоруких становились все несметнее, к ним перешли многие сокровища, принадлежавшие прежде Меншикову, и пятнадцать тысяч крестьянских дворов.

III

В одном поместье, перешедшем после Меншикова к Алексею Долгорукому, намечалась свадьба, на которую приглашен был князь Иван. Сват, знакомый князю мужик, вроде бы шутейно пригласил его, а князь Иван – мало того, что выразил согласие почтить ту свадьбу своим присутствием, сказал, что вместе с ним прибудет молодой император.

Такого случая в Подмосковье еще не знали и слыхом не слыхали. Чудо из чудес, радость дивная, счастье безмерное, только и остается, чтобы еще сам господь бог спустился с заоблачных высот и приравнял бы крестьянскую свадьбу к той, заповедной, что была когда-то в Кане Галилейской. Навечно будет памятен этот день всему Подмосковью.

И кто бы мог подумать, что начнется все так привычно-просто, что и внимания на то не обратил бы. В Троицын день, называемый зелеными святками, деревенские парни ходили к речкам и озерам гонять русалок, ан выглядели из прибрежных кустов живых девок, что с ведрами и коромыслами приходили к речке по воду. И куда им столько воды надобно?.. По две, по три, весело болтая, черпали девчата полные ведра и медленно, степенно, шли по улице к своим домам. Пригляделся б кто-нибудь да проследил, что подносили девки воду к дому, да за углом и выливали наземь, чтобы чуток погодя опять пойти по воду. На мостках у речки можно было им посудачить о девичьих своих делах, и часами в праздничный тот день сидели в своей засаде парни, выискивающие себе суженую. Чего гонять русалок с рыбьими хвостами, когда с той или с другой из девок можно словечком перекинуться и, ежели на зимних посиделках кралю себе не подобрал, так, может, тут, на речке, посчастливится. А чтоб беседа шла дружнее, можно протянуть горстку орешков – девкам зубы позабавить. Вот и ладно, и пошла беседа-разговор.

И в те самые дни по деревне ходила, все вынюхивала да расспрашивала сваха – у кого какие девки на выданье в этот мясоед: какого они роду-племени, не было ли у них в семье запойных пьяниц, дураков, особо озорных или больных дурной болезнью, – про все надо дознаться такой свахе из подгородних баб. Умной свахе нищету на свете плодить – охота малая, и прибытка никакого в том не будет. О каждой девке-невесте все она знать должна, до малой конопушки на ее лице.