Книга царств

В Твери Петр заболел корью и пролежал в постели две недели.

Но всему приходит своя пора. Вот, наконец, и она – первопрестольная, белокаменная. Петр остановился в семи верстах от столицы в загородном доме грузинской царицы. И это опять взволновало бабку Евдокию: «Долго ли, мой батюшка, мне вас не видеть? – писала она внуку. – А я в печали истинно умираю, что вас не вижу. Хотя бы я к вам приехала». И, раздосадованная, – снова Остерману: «Долго ли вам меня мучить, что по сю пору, в семи верстах, внучат моих не дадите мне видеть? А я с печали истинно сокрушаюсь. Прошу вас: дайте хотя б я на них поглядела да умерла».

Петр недоумевал: чего от него хочет и ждет старуха? Деньги ей даны и дворец – тоже. Чтобы предотвратить поток бабкиных излияний и слюнявых поцелуев, внук и внучка пригласили на свидание с ней тетку Елисавету, на которую старуха смотрела искоса, как на сторонницу отцовских нововведений в древнюю русскую жизнь. Досадила бабка Петру, пожурив его за беспутную жизнь и советуя поскорее жениться хоть на ком, пускай даже на иноземке. Петр прервал такой разговор, намереваясь вернуться к уже привычному образу жизни. Свидание хотя и состоялось, но внук «показывал сухость сердца к бабке».

Торжественный въезд Петра в первопрестольную столицу наконец последовал. В трех местах были установлены новые триумфальные ворота, обитые шпалерами и коврами, украшенные эмблемами и картинами, соответствующими сему торжеству. Московский губернатор князь Иван Федорович Ромодановский ввел государя через Спасские ворота в Кремль.

Первые же они пребывания второго императора в Москве были ознаменованы необыкновенными милостями всем Долгоруким, получившим ордена и высокие звания. Князья Алексей Григорьевич и Василий Лукич были назначены членами Верховного тайного совета; князь Иван стал обер-камергером. Они старались неотлучно быть при государе, и никому не было доступа к нему. Сама царица-бабка не могла видеться с царствующим внуком наедине, – Долгорукие присутствовали при их встречах и беседах.

Прошла торжественная коронация, совершенная все тем же архиепископом Феофаном, появились новые генералы и фельдмаршалы; простому народу отпущены недоимки и сбор подушных денег за майскую треть. С виновных сняты штрафы, а преступникам даровано облегчение в наказаниях. Были широко распахнуты двери всех питейных заведений, – Москва торжествовала и в пьяных недостачи не было.

Чтобы отдалить Петра от докучливого наставника Остермана, князь Алексей Григорьевич Долгорукий увозил государя из Москвы, забавляя охотой в лесных подмосковных дачах.

– Чего тебе, милок, голову разным ученьем забивать? Не те дни на дворе. Поедем лучше ко мне в Горенки, там теперь по пороше какая охота будет! Собак там сколько у меня! Захочешь – кормить их станешь, забавляться. И никого из постылых людей там не увидишь, все – свои.

В Горенках, как и в Москве, у Долгоруких было огромное подворье. Кроме господского дома на усадьбе множество надворных построек для прислуги – для поваров и стряпух, пивоваров и конюхов, для доезжачих, стремянных, огородников и истопников и великого множества собак. И много разных нежилых строений – сараев, погребов, конюшен, клетей, амбаров, наполненных разными припасами, привозимыми из деревень. При доме – баня. У каждой дворовой семьи – своя клетушка; посреди двора своя собственная церковь и поповка, жилье причта.

Предложение было заманчивым, и Петр уже видел себя рыскающим по лесам и ложбинам. Так оно потом и случилось. Десятки экипажей тянулись из поместья в поместье, располагаясь на ночлег в лесах или в степях. Охотились на волков, лис и зайцев с английскими собаками; на пернатую дичь – с прирученными соколами и ястребами. Устраивали облавы на медведей, но в них молодой император участия не принимал. Долгоруковские слуги в охотничьих ливреях – зеленых кафтанах с золотой или серебряной перевязью, в красных штанах и в горностаевых шапках справлялись со зверем рогатинами. Эти охоты, сопровождаемые пиршествами, были в старом московском духе и как бы воскрешали восточно-азиатские нравы по желанию князей Долгоруких, задававшихся целью навсегда отбить у своего молодого повелителя вкус к петербургской жизни.

Часто с князем Алексеем Григорьевичем проводил Петр ночи под открытым небом у разведенного костра или в раскинутом у опушки леса шатре. Только обед да ночь предназначались для отдыха, и в смежающихся от дремоты глазах мелькали быстроногие зайцы, а то вспыхивал вдруг, будто подожженный костром, пламенеющий, пышный лисицын хвост. А по возвращении с охоты в село Горенки, где было сборное место всей охотничьей ватаги, велись шумные обеды с заздравными, чоканьем чарок и наперебой шли льстивые разговоры об охотничьем счастье государя, хвалили его меткость в стрельбе и перечисляли другие удачи. Намечались планы новых охотничьих выездов, а о скучных государственных делах не было и помина. Пускай их ведет Остерман, кстати не надоедающий теперь напоминанием об учении.

Петр полюбил Москву с веселой жизнью у князей Долгоруких и совершенно не думал о возвращении в Петербург. Да и в самой Москве старался не задерживаться, уклоняясь от свиданий с докучливым Остерманом, и Долгорукие поощряли это, удерживая Петра в Горенках да в новых сборах на охоту.

Видя отчуждение и охлаждение Петра, опасаясь лишиться своего чина, звания и власти, Остерман махнул рукой на свои обязанности воспитателя, обещая Долгоруким действовать во всем согласно с их желаниями и заверяя в своем неизменном к ним расположении. И покорнейше просил лишь об одном – не лишать его благосклонной своей дружбы. Они с большой радостью готовы были отвечать ему таким же пониманием их обоюдных интересов. Пусть будет так. Недаром говорится, что худой мир – лучше доброй ссоры.

Все было хорошо. Народ доволен своим молодым государем, а что он не принимает должного участия в делах Верховного тайного совета и что сами верховники давно уже не собираются решать назревшие вопросы, – до всех тех тонкостей простому люду особых забот нет, лишь бы жизненное полегчание не нарушалось.

Но случались и неприятности, которые нельзя предусмотреть. Сколько ни говорилось о предосторожностях, например, против пожаров, а торопливые набатные звоны раздавались то с одной, то с другой колокольни, а то и с нескольких. День стоял тихий, ясный, стала спадать жара, и к городу подкрадывалась сумерки, можно было обывателям, отдыхая от дневных трудов, посидеть спокойно на скамеечке, и в этой благодатной тишине – набат.

– Батюшки-светы, в Немецкой слободе горит.

Загорелся один дом, а не прошло и получаса, как пламя охватило уже шесть или восемь домов. Прибежали на пожар гвардейские солдаты с топорами в руках. Надо бы – с ведрами, чтоб воду подносить, а они, как бешеные, врывались в еще не горевшие дома и начинали грабить. Хозяева старались защищать свое добро, а им грозили топорами. И было это на виду у офицеров, которые то ли не могли, то ли не хотели остановить бесчинства. А сбежавшиеся на пожар градожители безучастно говорили:

– Подумаешь, какая важность! Горят все немцы да французы, ну и пускай.

Горело дружно и до поздней ночи, больше ста домов пожгло, не считая флигелей, служб и других строений. Когда Петру, находившемуся в Горенках, донесено было о грабеже, он приказал забрать виновных, но князь Иван постарался пожарное то дело затушить, чтоб выгородить гренадеров, какие были в грабеже замечены, а князь Иван был их капитаном.

Бог часто помечал Москву пожарами для ради развлечения и утех черного люда, многочисленной посадской челяди и холопей из боярских домов. С довольной ухмылкой вспоминали они те дни, когда сожжен был Холопий Приказ и изодраны хранившиеся в нем крепостные книги. Еще бы так же запалилось где ни то! Чтоб не скучалось. А пошуметь, волненью сделаться да подпустить бы красненького петушка, чтобы он крылушками помахал, – вот было б весело!

Да и без того, похоже, не скучали скрывавшиеся по лесам, оврагам, буеракам тати. Находясь в Москве, Верховный тайный совет узнал, что в Алаторском уезде с полсотни тамошних разбойников сожгли село Пряшино, владение князя Куракина, а приказчика убили. Сгорело в том пожаре более двухсот дворов, и слух прошел, что близко самого Алатыря стоят разбойники в отменном сборище с оружием, и даже с пушками, и похваляются, что со дня на день возьмут и разорят весь город, где гарнизона нет, и для их поимки некого послать. Сообщалось также, что в Пензенской губернии, в других низовых уездах, жгут помещичьи усадьбы и главное пристанище воров в селе Торцеве, где поселилось множество набродных людей, кои живут в землянках и лачугах на верховьях реки Хопра, а иные селятся в пустых разоренных деревнях по речке Печаловке, а деревни те разорены и выжжены за воровство солдатами. Верховный Тайный совет предписал, чтоб те деревни снова разорить, беглых бить кнутом и не давать селиться, а супротив разбойников послать полковника с драгунами.

А у господ дворян – свое, другое лихо. Только недавно по указу высвободились из полков, чтобы пожить в своих поместьях, и снова требуют в Москву. Правда, теперь уже не военных, а партикулярных знающих людей, в коих оказался недочет. А где их было сыскать, праздных, недавно отслуживших? Послали кого поплоше: глухих, хромых, старых да увечных, мелкопоместных, имевших по одному двору, а то и вовсе никакого. И – на тебе – опять строгий указ: ежели губернаторы пришлют по тому запросу неспособных людей, то взыскано будет с них самих, и в Москве тогда придется быть им самолично, чтоб могли ответствовать в делах.

Много хлопот у вице-канцлера Андрея Ивановича Остермана.

А тут еще задумал он устроить лагерь тысяч на пятнадцать солдат и попытаться этим удержать второго императора от его поездок на охоту да привить ему некоторые навыки в военном искусстве. На это Петр ответил:

– Разве Андрей Иванович забыл, что я вовсе не люблю играть в солдаты, а потому затея его зряшная.

Прежде пособницей остермановского влияния на императора была его сестра Наталья, но летом она занемогла и, болезненная, не могла следить за братом и как-то воздействовать на него. Забытая им, она страдала от одиночества, на протяжении двух месяцев мучилась приступами изнуряющей лихорадки, перешедшей в чахотку.

Беда не ходит одна, ведет за собой другую. А началось все с радостного дня: в Киле у голштинской герцогини родился наследник. Вечером, после торжества крещения, была иллюминация и фейерверк. Герцогиня Анна Петровна стояла у открытого окна и любовалась зрелищем. Придворные дамы предостерегали ее о возможности простудиться и сами затворили окно. Анна смеялась над их опасениями и хвалились своим русским здоровьем. Но предостережения оправдались. Герцогиня простудилась и скончалась на десятый день. В завещании она просила, чтобы ее тело «положено было при гробах родительских». Во время царствования Петра II только и понадобился балтийский флот, чтобы привезти в Петербург тело умершей Анны Петровны.

Впечатлительная натура Натальи не могла свыкнуться с мыслью, что брат променял ее сообщество на охоту с Долгорукими. Здоровье ее разрушалось, но никого не было, кто бы позаботился о ней, кроме фрейлин Крамер и Каро, нетерпеливо ожидавших ее смерти, чтобы поделить между собой кое-какие драгоценности. На десятый день после погребения в Петербурге герцогини голштинской великая княжна Наталья на пятнадцатом году своей жизни умерла.

Петр казался безутешным, рыдал, не спал две ночи, выехал из Слободского дворца, где жил вместе с сестрой. Церемония погребения Натальи проводилась с необыкновенной торжественностью, – брат после смерти сестры воздавал ей должное. Но кончился последний день печали и, чтобы развеять грусть, Петр каждодневно уезжал из Москвы в сообществе князей Ивана и Алексея Долгоруких. Бывал в селе Измайлове, где жила цесаревна Прасковья Ивановна с гостившей у нее сестрой Екатериной, герцогиней мекленбургской.

После смерти матери царицы Прасковьи они жили как бы затворницами, терпели нехватки в приличном для их царственных особ содержании, не пользовались от императора вниманием, сообразно их высокому рождению. А ведь родные, кровные. Петр внял их горестным укорам. К каждой царевне был причислен особый штат и выделены денежные пенсионы. Старшая сестра их, Анна, курляндская герцогиня, жила за счет своей Курляндии. Ну, и пускай.

Прошло еще несколько дней, и время снова проходило в прежних забавах и совершенной праздности. Московские жители могли видеть своего второго императора, когда он, закутанный в шубу, по привычке мчался к своим друзьям Долгоруким.

VI

Печалились никонианские попы, что жалованья от государства им нет, а от мира подаяние слабое: сами миряне не всыте живут, и бог весть, как добывать попу пропитание, а ведь у каждого семья, да немалая. И кто бы мог подумать, что раскольники, заядлые и давние их враги, готовы были облегчить участь церковных пастырей своими доброхотными приношениями, а попам только и трудов, что показать в своих списках исповедальников и староверов, проживающих в их поповских приходах. Вроде бы и приискана была возможность избежать лиха, вроде бы и обхитрили раскольники замыслы властей, но некоторые малодумцы поспешили обрадоваться и сами себя выдали, похваляясь, что избежали правительственных козней. Дознались власти о ложных поповских приписках и – то одного, то другого потянули к строгому ответу.

– Ведомо тебе было, поп, что ты должен помогать властям предержащим в сыске тех, кто к ним враждебно относится? Ведомо было?

– Ведомо, – с тяжким вздохом, поникая головой, отвечал поп.

– Ежели бы ты на исповеди своего прихожанина узнавал, что он замыслил или уже совершил государственное преступление, причастен к бунту или к иным злоумышлениям, что ты должен в том случае сделать?

– Должен о том исповеднике немедля дать знать власть имущим, – как послушный ученик перед строгим учителем, отвечал поп.

– Так, – согласно кивал вопрошавший. – Донести властям под страхом смертной казни за умолчание. Отвечай, так или нет?

– Так.

– И на тебя же была возложена обязанность выявлять раскольников, уклонявшихся от платы податей, а ты что делал?

Виноват, во всем виновен опростоволосившийся поп и должен за свою промашку быть в Преображенском приказе, где под кнутом или на дыбе еще в чем повинится.

Уцелевшие, спохватившиеся попы порвали и сожгли свои записи, а некоторые из них решились кинуть приходы и, сбежав в леса, примкнуть к раскольникам.

– Праведные старцы, обретавшиеся в расколе, своей заботой животы наши поддерживали, не давали почахнуть и умереть от глада, – благодарно отзывались попы о своих недавних врагах. – Истинное, из праведных праведное ваше древлее благочестие, поклоyемся ему, и сподобьте нас, многогрешных, приблизить к себе.

Раскольники с великой охотой приближали к себе прибежавших попов, спешно перекрещивали их и переучивали вести службу по старине.

У въездных ворот на подворье Вознесенского монастыря толпились люди. Были тут и монастырские обитательницы, и миряне c последними городскими новостями: на окраине Александрова солдаты заняты устройством большого лагеря. Должно, смотр войскам будет или какое войсковое учение.

– У начальства в точности бы разузнать, зачем солдат много будет.

– А кто тебе про то скажет? Пришли – значит надобно,.. Погоди… Это кто же такие?..

Разговоры замолкли, и все обратили внимание на подъехавших к самым воротам. Великий грех приехать на лошади к святому месту. Коновязь эвон где; обезноженных несут на себе, а эти, гляди, подкатили.

С грядки телеги спрыгнул унтер-офицер и помог вылезти из телеги низкорослой, горбатой да кривобокой старушонке. Сказал:

– Кто-нибудь за лошадью присмотрите, а нам к матери игуменье надо. Как звать ее?