Психология творчества. Вневременная родословная таланта

Достойно ли большого мастера предлагать оптом и в розницу свой «нездешний дар»? Почему он забывает, что избранность таланта есть столь же случайный посыл судьбы, как и рождение вельможи в продолжение знатного рода? Он ли, служитель муз, истинный владелец сокровища, случайно найденного на перепутье дорог? Или то, что поднято с земли (под ногами – дар небесный), что досталось вперед заслуг (уверенность, что «могу творить!»), обычно ценится невысоко.

«Во весь рост, – констатирует искусствовед Н. Болдырев, – встает проблема внутреннего права пишущего на силу, скрытую в том или ином уже наработанном эпохами стилистическом приеме или методе… Все откровеннее литература становится игрой в литературу… Разрыв между реальной личностью пишущего и эстетико-культурной эмблематикой продукта, им создаваемого, становится подчас вопиющим» (из очерка «По лезвию бритвы», Россия, 1994 г.).

Однако почему сокрытие исторической правды (не только нарушение эстетико-культурной эмблематики) так «вопиет»?

«Если можно извинить нищенство, – осуждает конформизм писателя Оноре де Бальзак (1799–1850), – то ничем нельзя оправдать то выспрашивание похвал и статей, которыми занимаются современные авторы. Это тоже нищенство, пауперизм духа (от слова «пауперизм» – массовая нищета. – Е.М.)… Ложь и угодничество писак не могут поддержать жизни дрянной книги» (из очерка «Этюд о Бейле», Франция, 1840 г.).

Некоторые деяния «современных авторов» как будто не поддаются влиянию времени, а «дрянная книга» может выйти и из-под талантливого пера. Поднимая с земли имя, налитое свинцом, историограф-летописец роняет не только собственное достоинство, но и «суммарную ценность» созданных им вещей. А поскольку сила слова по-прежнему велика, от этих деяний искажается «суммарная ценность» всего общества. «В тогу гениев, – анализирует психолог Н. Гончаренко, – наряжают прежде всего стоящих у кормила власти и тех, кто первым возвестил миру об их гениальных способностях. Созданные таким образом державные гении уже силой указа делают гениями своих трубадуров. Но от союза двух псевдогениев гений не рождается… При этом дистанция между гением и тем, кого наряжают в его одежды, еще бульшая, чем между актером, выступающим в роли Юлия Цезаря, и реальным прототипом: актер на короткое время воплощается в образ героя, имитирует его действия и высказывает его мысли» (из книги «Гений в искусстве и науке», СССР, 1991 г.). А что имитирует, какие мысли высказывает псевдогений, рожденный союзом власти временщика и придворного летописца? Нормальной ситуацию не назовешь. Подлинный талант зарывается в землю (там в грязи, он и был когда-то найден), а бриллиант, расцвеченный всеми цветами радуги и ограненный искуснейшими мастерами, оказывается грубой фальшивкой! Здесь нет ни силы, ни изобретательности. Тем более речь не идет о лучшей силе…

Порок здесь кроется в меркантильности самого союза: как не высказать «мнения большинства» даже первому литератору своего века, если труд его «будет оплачен по настоящей цене»! Так, назначив Годфриду Лейбницу (1646–1716) пенсион в размере 2000 гульденов, Петр Великий прекрасно сознавал, что обеспечивает себе лучшую рекламу из всех возможных, ибо выбирает ученого, говорившего от лица всей просвещенной Европы: «Покровительство наукам всегда было моей главной целью, только недоставало великого монарха, который достаточно интересовался бы этим делом…» И вот такой великий монарх нашелся… А конфиденциант Екатерины II, барон М. Гримм, писал в 1763 году, имея в виду хвалебные отзывы Ф.Вольтера (1694–1778): «С тех пор, как Ваше Величество осыпали милостями одного из знаменитейших философов Франции, все, кто занимается литературой и кто не считает Европу вполне погибшей, смотрят на себя, как на Ваших подданных». Еще раньше, 23 сентября 1762 года, Вольтер в письме к Д. Дидро сообщал о блестящем начале нового царствования в России: «Франция преследует философов, а скифы покровительствуют им». «Я до такой степени стал уверен в своих пророчествах, – льстил Вольтер Екатерине II в личном письме (1766 г.), – что смело предсказываю теперь Вашему Величеству наивеличайшую славу и наивеличайшее счастье». Когда же Вольтера стали упрекать в чрезмерности его похвал российской императрице, он с деланной наивностью ответил: «Что поделаешь! Я – человек зябкий, а русские дарят мне такие превосходные шубы…»

Не будем замечать лукавства «первого литератора своего века». К нужному результату приводили такие милости императрицы, как учреждение пенсионов, раздача ценных подарков, дарение коллекций и библиотек. Чтобы добиться восторженных откликов о политике своих государств к подобным же «средствам убеждения» прибегали и Франциск I, и Карл V, и Иосиф II, и Густав III, и Фридрих II…

Сонмы Влиятельнейших Патронов, подпирающих и одновременно разрушающих основы государственного уложения, доводят политические интересы своей страны до абсурда, когда начинают действовать согласно «закономерности Шамфора»: «Тщеславие светских людей ловко пользуется тщеславием литераторов, которые создали не одну репутацию, тем самым проложив многим людям путь к высоким должностям; начинается все это с легкого ветерка лести, но интриганы искусно подставляют под него паруса своей фортуны» (из трактата Н. Шамфора «Максимы и мысли», Франция, 1794 г.).

«Комплименты всегда служат проводниками при взаимной эксплуатации; часто они служат и платой», – открывает на самую главную из дворцовых «тайн» историк К. Валишевский (1894 г.). Весь вопрос сводится к тому, как эти комплименты по достоинству оценить.

«Лесть – это низкопробная монета, – как будто взывает к совести моралист лорд Честерфилд (1694–1773), – но при дворе без нее нельзя обойтись, это карманные деньги для каждого: обычай и общее согласие столь решительно пустили ее в обращение, что люди перестали замечать ее фальшь и на законном основании принимают» (из «Писем к сыну», Великобритания, изд. 1774 г.).

И принимают, и пользуются. Для достижения цели все средства хороши. Когда в 1780 году английский посланник Гаррис готовился к важной встрече с Екатериной II, он решил посоветоваться прежде с фаворитом Григорием Потемкиным. Задача стояла непростая: убедить русскую императрицу принять сторону Англии в ее столкновении с Францией. «Могу вам дать только один совет, – ответил фаворит. – Польстите ей. Ни один комплимент не может показаться излишним. Это единственное средство добиться от нее чего бы то ни было, но этим от нее можно добиться всего…» На значимость чувств и страстей при принятии ответственных решений еще более откровенно указывал французский посланник при Петербургском дворе (1785–1789 гг.) граф Луи-Филипп де Сегюр: «Если польстить любви Екатерины к славе, то можно совершенно сбить с толку всю ее политику». «Она верила всякой похвале, обращенной к ней, – на ту же «ахиллесову пяту» указывал и историк К. Валишевский (1894 г.). – В этом отношении в ней не было никакого недоверия и никакого ложного стыда».

Да отчего же стыд от чрезмерной похвалы, если «люди перестали замечать ее фальшь»?.. Однако в отношении правительницы полусвета, хитрой и проницательной, такое объяснение благоприятного исхода дел не представляется убедительным. Уникальность «взаимной эксплуатации», пожалуй, только в том, что она может осуществляться на договорной основе или действовать в союзе, сложившемся стихийно, но со всеми признаками прочности уз благодаря «сопряжению интересов».

«Взаимная эксплуатация» – это блеск носителя Имени на службе монаршего Двора и блеск монаршего Двора от причастности к нему носителя Имени. Это почет, начинающийся с принуждения, и принуждение, заканчивающееся почетом.

«Счастье литературы до Людовика XIV заключалось в том, что тогда ей не придавали большого значения, – ворчит старый скептик А. Стендаль. – «Держаться верных взглядов на литературные произведения» стало необходимым только в последние годы царствования Людовика XIV, когда литература унаследовала почет, который этот король оказывал Расину и Депрео» (из статьи «О жизненном укладе и его отношении к литературе», Франция, 1823 г).

Но вместе с почетом литераторы получали и «номенклатурные льготы», ранее положенные только штатным царедворцам, – и становились не только «рабами этикета», но и пленниками собственных амбиций. «Покинуть двор хотя бы на один момент – значит отказаться от него, – пишет Жан Лабрюйер (1645–1696) о страстях гордого ума. – Придворный, бывший там утром, возвращается вечером, чтобы на следующий день снова туда явиться и показать себя» (из трактата «Характеры, или Нравы нашего века», Франция, 1688 г.). Так будет ли разборчив в средствах честолюбивый претендент, чтобы обеспечить себе место под солнцем? Средневековые замки с королевскими поварами и кучерами, камергерские ключи и почетные кресты надо было оправдывать, доказывая неоценимость своих услуг и незаменимость мастера, их предоставляющего. «Предмет любви» становился больше «любящего сердца», искусство лести заставляло усомниться в искренности чувств.

Видимо, подозревая Ф. Вольтера в расчетливом цинизме (в своих мемуарах тот открыто писал, что «эпитеты нам ничего не стоили»), Фридрих II иногда платил ему той же монетой («обмануть в своих чувствах друга Вольтеру и Фридриху не удавалось никогда», – С. Цветков, 2011 г.). Когда французский философ впервые посетил его резиденцию в Рейнберге (Пруссия, 1750 г.) и пожелал получить дополнительную плату за проезд, король заметил в кругу своих приближенных: «Это слишком дорого для придворного шута». Вскоре шут был уподобен представителю животного мира: «У Вольтера все уловки обезьяны, но я не подам вида, что замечаю это, – он мне нужен для изучения французского стиля. Иногда можно научиться хорошему и от негодяя. Апельсин выдавливают, а корку отбрасывают». Позднее, когда Вольтер появился в разгар званного обеда, нарушив дворцовый этикет, Фридрих II встал из-за стола и написал мелом на камине: «Вольтер – первый осел». Однако немилость длилась недолго. На официальной церемонии, случившейся при дворе, монарх раскланялся перед ним со словами «мой Аполлон»…

«Несмотря на скрытую борьбу и плохо сдерживаемое раздражение, их отношения внешне оставались прекрасными, – констатирует современный историк Сергей Цветков. – Такие люди обмениваются колкостями в лицо и злословят друг о друге за глаза и, наконец, расстаются, раздраженные взаимными упреками… Но дальнейшие отзывы таких людей друг о друге полны самых высоких оценок добродетелей противной стороны… Их переписка длилась с небольшими перерывами 42 (!) года, до самой смерти Вольтера, и составила многотомное руководство для желающих усовершенствоваться в недостойном искусстве лести» (из книги «Эпизоды истории в привычках, слабостях и пороках великих и знаменитых», Россия, 2011 г.).

Понятно, что судьба заставляла Вольтера «перебегать от одного короля к другому, хотя он боготворил свободу». Но почему так желательны были все эти жесты примирения всесильному императору? Почему при всей «фальшивости чувств» он как будто не осознавал всей ложности своего положения?

С гением, острым на язык и уже ставшим «апостолом мысли», Фридрих II предпочитал не ссориться, помня о тех прецедентах, когда союз художника-творца и принца крови вдруг показывал свою разрушительную мощь:

«Государи приглашали к себе П. Аретино (1492–1556), заискивали перед ним, осыпали его дарами, отчасти ради его похвал, отчасти из страха перед его нападками… Язык его был не менее страшен, чем перо и… вместо благодарности находились слова хлесткие, как удар бича…» (из статьи Г. Мопассана «Аретино», Франция, 1885 г.).

«К 1745 году Вольтер (1694–1778) благодаря острому перу становится настолько известен и популярен как «просвещенный ум», что едва ли не все короли Европы приглашают философа к себе, французский двор начинает заигрывать с ним, его поддерживает фаворитка Людовика XY, всесильная мадам де Помпадур. Королевский двор обласкивал Вольтера всевозможными знаками внимания… Однако Вольтер не стал бы тем Вольтером, которого мы знаем, если бы позволил себя приручить. Его боевой запал по отношению ко всем государственным установлениям неустанно срабатывал, что вынуждало Вольтера скитаться по Европе» (из очерка Л. Калюжной «Вольтер», сборник «100 великих писателей», Россия, 2009 г.). «Моя должность, – писал Вольтер из Берлина в Париж (1750 г.), – заключается в том, чтобы ничего не делать. Час в день я посвящаю королю, чтобы несколько сглаживать слог его произведений в стихах и прозе…» Он называл стихи короля «грязным бельем, которое отдается ему для стирки»…» (из очерка И. Каренина (В. Засулич) «Вольтер, его жизнь и литературная деятельность», Россия, 1893 г.). «Вольтер говорил про «Антимакиавелли» (1740 г.), сочинение короля прусского Фридриха II: «Он плюет на блюдо, чтобы отбить у других охоту к еде»…» (из сборника Н. Шамфора «Характеры и анекдоты», Франция, 1794 г.).

«В России произведения Александра Дюма (1802–1870) начали переводиться сразу же после их появления во Франции. Дюма, зная о том, что его пьесы с успехом идут на петербургских сценах, мечтал получить от русского императора орден Святого Станислава (это был один из его «пунктиков» – страсть ко всякого рода знакам отличия). Писатель преподнес Николаю I свою драму «Алхимик» с посвящением, в котором называл царя «блистательным монархом-просветителем». Коронованный просветитель ордена, однако, не дал, решив, что «довольно будет перстня с вензелем». Дюма в долгу не остался и в 1840 году выпустил свой роман «Учитель фехтования, или Восемнадцать месяцев в Санкт-Петербурге» – о конце царствования Александра I, восшествии на престол Николая, декабрьском восстании и сибирских рудниках, куда были сосланы мятежники. Таким образом, Европа узнала о том, что Николай I предпочитал держать от нее в тайне, – о дворянском заговоре и восстании 14 декабря 1825 года, а попутно и о дворцовых интригах, и об убийстве Павла I…». «Учитель фехтования» был запрещен в дореволюционной России и впервые вышел у нас в 1925 году» (из очерка Л. Калюжной «Александр Дюма», сборник «100 великих писателей», Россия, 2009 г.).

Но вернемся к мятежному Вольтеру… Прусский король оказался в затруднительной ситуации: с «властителем дум» он разговаривал не как вседержавный монарх, никогда не позволяющий в общении с подданным ноток интимной интонации, и, чтобы не попадать в досадное положение, стал отсылать на отзыв язвительного острослова все меньше «грязного литературного белья». По логике вещей такие посылки должны были сойти на нет. Карл V, опасаясь острых стрел П. Аретино, решил наоборот утяжелить полезный груз своих посланий, преследуя, правда, цель совсем иного рода. Однажды он послал Аретино богатое ожерелье, чтобы избежать его насмешек, а тот, небрежно подбрасывая драгоценность на ладони, заметил: «Эта вещица маловата, чтобы покрыть такую большую глупость…» (новая соль на раны, ибо накануне непобедимый король потерпел военное поражение)… «Если его ублажали недостаточно быстро, – комментирует Г. Мопассан, – или подарки, по его мнению, были слишком ничтожны, – он отсылал их обратно» (из статьи «Аретино», Франция, 1885 г.). Злые языки даже шептались, что пером Аретино «говорила сама ложь». Но кто мог бы оценить все последствия, если б оно говорило только правду?..

«О. Кромвель испугался, увидав «Океанию» Дж. Харрингтона (1611–1677), и боялся воздействия этой книги более, чем заговоров роялистов; Карл I трепетал при одном только имени этого писателя, и под влиянием страха и к чести гения было решено, что «писать – значит действовать»…» (И. Д’Израэли «Литературный Характер, или История Гения» Великобритания, 1795 г.). «Современники утверждают, что выход в свет первого сочинения Ж.-Ж. Руссо (1712–1778) «Рассуждение о науках и искусстве» (1749 г.) произвел некоторое подобие революции… В своем новом произведении – «Общественный договор (1762 г.) он провозгласил право народов на восстание против несправедливого тиранического режима и установление республиканской формы правления. За 27 лет до штурма Бастилии Руссо отчетливо сформулировал священное право народов – свергать тиранов» (Т. Грудкина, сборник «100 великих мастеров прозы», Россия, 2009 г.). Что значит «действовать пером», понимала и Екатерина II. Литератор Александр Радищев (1749–1802), издавший в 1790 году «Путешествие из Петербурга в Москву», казался ей «бунтовщиком опаснее Пугачева».

«Речь идет о торжестве магической риторики, – рассуждает о жребии мастера слова наш современник, «архивариус» Александр Секацкий, – о временной (на сто лет) реставрации неодолимой силы вещего слова … определившей саму эпоху Просвещения… В рамках данного феномена оказывается и трепет «просвещенных монархов» перед Вольтером, и бессилие элиты, всех этих принцев и герцогов, зачарованно взирающих, как отточенная мысль рубит сук, на котором они сидят, рубит многовековой ствол аристократии крови» (из очерка «Шамфор: судьба литератора», Россия, 2000 г.).

Если уж монаршие благодеяния направлены на то, чтобы «притупить отточенную мысль», то с первого литератора своего века надо снять хотя бы обвинение в одностороннем привнесении в этот союз изрядной доли расчетливого цинизма…

Творческая жилка – ведь деньги зарабатывают прославленные своим «даром нездешним» – обеспечивает художнику-творцу «чистый бизнес», что влияет и на философию успеха, в которой доллары, фунты стерлингов или рубли рассматриваются как средство для максимального самовыражения, раскрытия всей полноты и гармонии жизни. Во всяком случае, так утверждают сами богатые и знаменитые:

• «Когда у Софии Лорен появились деньги, она бросилась покупать сказочные наряды и меха, потом она обзавелась «кадиллаком» голубого цвета. «Так, на мой взгляд, должна была жить кинозвезда, – с улыбкой вспоминает о том времени актриса. – Тот, кто вышел из бедноты, далеко не сразу осознает, что богатством не следует кичиться…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.).

• «Я ценю комфорт… я люблю быть в окружении людей преуспевающих, с широкими взглядами и интересами. Если проводить время с узколобыми, значит, сам такой…» (А. Шварценеггер).

• «Деньги – не главное в жизни, – говорил Брюс Ли, – но ты чувствуешь себя намного лучше, когда они у тебя есть». После ряда удачных картин Брюс Ли купил роскошный дом в престижном квартале Коулун Тонг (Гонконг), «мерседес» с откидным верхом (он также заказал «роллс-ройс» с золотой именной табличкой)… «Иногда ему хотелось удостовериться, что он и есть тот самый Брюс Ли, о котором все вокруг говорят, – рассказывает Андре Морган из «Голден Харвест». – Он выходил на улицу, и со всех сторон доносились восхищенные возгласы: «Брюс Ли! Брюс Ли!» На его лице играла довольная улыбка…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.).

• «Денег у меня много, а времени, чтобы их тратить, все меньше. Я пою и наслаждаюсь той энергией, которую при этом получаю… Моя мечта – дожить до двухсот лет…» (Х. Иглесиас).

• «Деньги посыпались на меня, как из сломанного игрального автомата… Я подумал: теперь все будет как в сказке, жизнь станет как одна счастливая улыбка, ведь мне не придется каждый день бороться за кусок хлеба…» (С. Сталлоне).

• «В 1980-х годах искусство Э. Уорхола слишком коммерциализировалось. Он не возражал: «Я начал свою жизнь как коммерческий художник, иллюстратор, и я хочу ее закончить как художник-бизнесмен». Уорхол охотно превращал свое имя в популярную торговую марку… После смерти художника (1987 г.) газета «Нью-Йорк таймс» писала: «Лучшее произведение Уорхола – это сам Уорхол»…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.).

Достигнув материального благополучия, недавние обитатели кварталов бедноты стремились распорядиться своим достатком как респектабельные буржуа, для которых роскошь становится необходимым атрибутом их жизни. Открывающиеся возможности ограничивались только их фантазией, а у талантливого художника-творца она, как известно, не имеет границ. Крупные банковские счета позволяли теперь реализовывать когда-то несбывшиеся детские мечты, юношеские идеалы, самые фантастические представления человека ограниченных финансовых возможностей о людях, достигших успеха, славы и преуспевания. В новую пору своей жизни они:

• покупали имение, в котором когда-то работали мальчишкой у помещика (И. Поддубный), «дом мечты», загаданный во владение еще в ранней юности (Ч. Диккенс) или «замок мечты» всей жизни (Э. Пресли, М. Джексон, Л. Оливье, С. Лорен, Д. Дассен, Мадонна и др.);

• как новоявленные рыцари, сэры и графы становились хозяевами экзотических замков, часто построенных по собственным проектам (А.Дюма, Рафаэль, Б. Челлини, П. Пикассо, С. Дали, Фаринелли, Г. Гендель, Э. Карузо, Гораций, У.Томсон, Д.-Ж. Ларрей, Ж.-М. Шарко, М. Твен, Дж. Лондон, С. Моэм, Р. Валентино, Ф. Синатра, Э. Пресли, Э.Тейлор, А. Челентано, Ш. Стоун, М. Джаггер, Э. Джон, А.Делон, М. Джексон, Б. Борг и др.);

• приобретали роскошные «кадиллаки», «мерседесы» или «роллс-ройсы» (П. Пикассо, Ч. Чаплин, С. Дали, Ф. Синатра, С. Лорен, Э. Тейлор, М. Джаггер, Э. Пресли, Э. Джон, А. Шварценеггер, Б. Ли, М. Джордан и др.);

• заводили коллекции картин и антиквариата (Х. ван Рейбрандт, Г. Гендель, Н. Паганини, Э. Карузо, С. Дали, Ф.Синатра, Г. Гарбо, Э. Тэйлор, П. О’Тул, К. Денев, А. Делон, Дж. Николсон, Р. Нуреев, Ф. Меркьюри, Э.Джон, М. Джексон, Мадонна и др.);

• организовывали фирмы видео- и грамзаписи, кинокомпании (Ф. Дуглас, М. Пикфорд, Ч. Чаплин, Ф. Синатра, Пеле, Р. де Ниро, А.Делон, Б. Ли, Э. Пресли, А. Челентано, Ф. Меркьюри, Э. Джон, А. Шварценеггер, Ж. Депардье);

• обзаводились личными яхтами, самолетами и вертолетами (Г. Мопассан, У. Томсон, Ф. Синатра, П. Ньюмен, X. Форд, Р. Марчиано, А. Шварценеггер, Б. Дэли, Е. Кафельников и др.);

• становились владельцами островов и побережий с пляжами (Р. Нуреев, Д. Дассен, М. Брандо, X. Иглесиас, А. Шварценеггер);

• открывали аптечный (Л. Кранах Старший, Пеле), парфюмерный (К. Денев, М. Барышников, А. Делон, Э. Тейлор), модельный (Пеле, Ф. Синатра, Р. Нуреев, С. Лорен, А. Делон, А. Шварценеггер, Э. Джон, Ш. Стоун, К. Льюис, М. Джордан), рекламный (Э. Уорхол, Ф. Синатра, Б. Бардо, Пеле, М. Али, М. Барышников, Э. Пресли, Х. Иглесиас, Д. Копперфилд, М. Спитц, Д. Марадонна, М. Джексон, М. Джордан, У. Гретцки, К. Льюис, Б. Борг, и др.), ресторанный (Б. Уиллис, А. Шварценеггер, С. Сталлоне, М. Али, С. Бубка, Р. Де Ниро) винодельческий (Дж. Лондон, Ж. Депардье, П. Ришар) бизнес.

Как предприниматели иные художники-творцы разворачивались, пожалуй, еще шире, чем на своей творческой стезе. Во всяком случае, на новом поприще они демонстрировали самые неожиданные качества своего таланта. Риск, пьянящее чувство азарта – то неизбежное в атмосфере свободного предпринимательства, чего, быть может, им не доставало в творческих поисках, – теперь подталкивали ищущих и находящих свое место в жизни бросить вызов судьбе, всем мыслимым и немыслимым преградам, встречающимся на «пути к триумфу».

«Я хочу владеть миром, – не скрывает своих амбиций «самая деловая женщина Америки» Мадонна (р. 1959 г.). – Всякий раз, когда я достигаю новой вершины, перед моими глазами уже маячит другая, на которую я должна взобраться. И так без конца. Возможно, я должна успокоиться и удовлетвориться достигнутым, но я так не могу. Я должна идти дальше. Почему? Не знаю. Знаю только, что должна это сделать».

Как режет ухо это «я должна»! Что, срабатывает принцип «каждый миллионер мечтает стать миллиардером»? Справедливо ли с нашей стороны подозревать, что главным мотивом здесь остается меркантильный интерес, испокон веков скрепляющий союз художника и власти? Даже крупнейшие деятели современного шоу-бизнеса (до конца ли искренни они?) называют своим главным стимулом к деятельности – творчество, которое само по себе нельзя приобрести ни за какие деньги:

• «Чтобы выглядеть элегантно, необязательно носить драгоценности и меха. Любая женщина должна постичь тайн простоты. Я пришла к заключению, что главная цель моды – элегантность и стиль, под элегантностью же я понимаю классические традиции красоты и изящества, неподвластные времени» (С. Лорен).

• «Деньги важны для меня только в той степени, в какой они определяют мою свободу. Я могу хоть завтра отправиться в Сенегал, чтобы порыбачить в открытом море. Но мои запросы не так уж велики. Ни дворцы, ни яхты мне не нужны. Единственная роскошь, которую я могу себе позволить, – взять хороших музыкантов для записи песни» (Джо Дассен).

• «Деньги не очень важны для меня. Если у человека денег нет, ему кажется, что они значат все на свете. У меня нет ни яхт, ни драгоценностей. Роскошь для меня – иметь больше свободного времени…» (Д. Копперфилд).

• «Деньги всегда оставались для меня на втором плане, что, возможно, было одним из самых серьезных моих заблуждений. И иногда я думаю, что дал футболу все же больше, чем получил. Не потому, что я тщеславен, честно говоря, роль знаменосца не для меня. Конечно, титулы грели душу, но я их не эксплуатировал. Никогда не козырял ими, чтобы добиться благ больших, чем мне полагалось, никогда не давил при подписании контрактов. Опять же повторюсь, футбол – дело коллективное, и не следует выпячивать свои достоинства. Пусть их оценят другие…» (А. ди Стефано).

• «Деньги осложняют жизнь хорошего актера. Нет ничего более идиотского, чем измерять успех кучей долларов. Я вырос в бедной семье, но чувствовал себя свободным, хотя и попадал в разные переделки…Я чувствовал себя не в своей тарелке, став вдруг знаменитым. Слишком резок был переход от безвестности к триумфу. Мир распахнул мне свои объятия, когда я еще был во вражде с ним… Сейчас я, кажется, вновь обрел свободу, и доллары к этому не имеют никакого отношения» (А. Пачино).