Чувства и вещи

Мы в нашей повести живой с последней встретились главой, с главой, в которой я и ты у роковой стоим черты. Еще одну, еще одну страницу я переверну, и вижу я – совсем близка ее последняя строка…

Я написала это весной семьдесят третьего, за три дня до… Умер он в больнице от воспаления легких. Доктор, который был при нем последние минуты, рассказывал мне, что он умер улыбаясь».

«Когда ты явился на свет, ты плакал, а кругом все радовались, сделай же так, чтобы, когда ты будешь покидать свет, все плакали, и ты один улыбался».

Быстро темнело; в окнах толстовского дома засветились лампы, резче стал запах листьев.

«Он умер старым, и он умер молодым – лишь через несколько лет после духовного рождения. Вы поверите, я совсем не чувствовала его старости, мне казалось, что полвека назад он был старее».

Надежда Александровна Любарская, вдова Жигалко, отдала картины, которые были ей подарены при его жизни и перешли по завещанию, Чайковскому.

Ну а что стало с девочкой, которая в летних туфлях ушла в московскую метель? Она умерла. Она умерла совсем недавно, когда я писал эти строки: кандидат искусствоведения, старейший сотрудник ВГИКа Ирина Александровна Жигалко. Она была человеком ярким, талантливым, душевно щедрым, работала с Михаилом Роммом, в его творческой мастерской, у нее учились Тарковский, Смирнов, Михалков-Кончаловский, Митта. У нее учился Шукшин, которого она нежно любила и который нежно любил ее.

Когда Жигалко, склоняясь к мысли отдать коллекцию народу, советовался с ней, она обняла его… И тоже передала Чайковскому все, что подарил и завещал ей отец.

Надежда Александровна Любарская и Ирина Александровна Жигалко после кончины Александра Семеновича передали картинной галерее более четырехсот полотен и рисунков.

Никто не оставил себе ничего.

P.S. Когда в суде разбиралось дело об убийстве Кириллова и шел в кулуарах «тайный аукцион», некто высокий, респектабельный и уже старый выпалил на взлете азартной минуты, что за одну из действительно бесценных и редких вещей может выложить… И с разбегу назвал цифру удивительную, фантастическую. И тогда юный, небрежно и бедно одетый, видно, начинающий коллекционер наивно осведомился: не ослышался ли он, действительно ли располагает респектабельный человек подобной суммой? «Милый, – рассмеялся тот, – моих денег достанет на пять человеческих жизней, на пять жизней, – голос его надломился, – соответствующих моим желаниям, моим капризам, на пять моих жизней!».

Он высказался, потух, удалился, а я подумал: ну зачем ему пять жизней? Зачем нереальных пять жизней, когда достаточно одной, чтобы не умереть никогда?

P.P.S. Уже закончив очерк, я спохватился, что, увлекшись судьбой коллекции Жигалко, не ответил четко на вопрос моей корреспондентки о дальнейшей судьбе коллекции Кириллова. За отсутствием наследников (единственный сын Кириллова, которому тот завещал всё, лишался наследства как лицо, участвовавшее в его убийстве, тем самым наследства лишалась и его семья, не имели отношений к коллекции и родственники второй жены Кириллова, убитой с ним, ибо ценности были собраны при первой его, покойной жене) – за отсутствием наследников «коллекция передается в музеи».

Воспоминания о Таллине

Возвращаясь из летнего путешествия, мы на один день остановились в Таллине и, обежав старый город, уже к вечеру узнали об открытии нового музея в реставрированных развалинах доминиканского монастыря.

Я помнил хорошо эти руины. Их суровая живописность бередила воображение. Серый, тяжкий, изрытый большими оспинами камень и разрушаясь держал в тайне дух XIII столетия. Бывая в Таллине раньше, я не раз о толщу этих стен расшибал лоб в надежде увидеть хоть что-то, но не мог отыскать в камне и тончайшей, с лезвие ножа, расщелинки.

Реставрация этой старейшей в Таллине постройки – дело живое и творческое, рассказывали мне эстонские архитекторы и историки. «Вообразите урок по истории XIII–XV веков в стенах, построенных в ту же эпоху! У вас есть дети? Дочь? Вот и подумайте о той полноте живого чувства истории… Работа же для этого нужна минимальная – не строить, а открывать».

И вот мы с дочерью не пошли, а побежали. До закрытия музея оставались минуты, но мы показали пожилым суровым женщинам, охранявшим эту сумрачно вечереющую таинственность, билеты на утренний самолет, и они разрешили войти. Камень, нависая, сердито теснил нас дальше, дальше – в молельни, трапезные, переходы, опочивальни… Мы, казалось, раздвигали его локтями, тоскуя по небу, по окнам, и когда вышли к двум, окрашенным медью августовского вечера, ощутили что-то похожее на радость освобождения. Мы могли бы, конечно, насладиться окнами с расстояния в несколько шагов и быстро повернуть обратно, помня, что нас ждут суровые женщины, последний таллинский вечер и утренний самолет. Тогда я не познакомился бы с мастером Энке и мое понимание современного человека было бы, наверное, беднее, чем сейчас.

Первой у окна застыла дочь.

– Посмотри! Как у Андерсена…

И я увидел под нами дворик. В нем росли большие деревья с веселыми домиками для белок на уютных ветвях, там и сям висели фонари, а кормушки для птиц на тонких, изящно выкованных цепочках покачивались от легкого ветра.

Особенно понравились нам фонари: чувствовалась в них большая подлинность. Если бы не они, дворик мог показаться декоративным. Они же, из меди, с толстыми стеклами, безупречно точной формы, сообщали ему особую, что ли, достоверность. Из сумрачности монастыря мы вышли к тоже таинственному, но доброму, живому миру нашего детства. Он был перед нами, у самых окон, и, как оказалось потом, фантастически – если иметь в виду физическое расстояние – далек. Лишь через час, обогнув тяжкое нагромождение камня, потом поплутав по улицам старого города, мы нашли его, и в вечерних сумерках, с уже зажженными фонарями, он показался совершенно андерсеновским.

Осмотревшись, мы увидели по левую руку ступени в подвал – какие-то первобытные камни – и заменяющий перила канат; конечно, не удержались, сошли и, переступив порог, очутились в живописном подземелье. По стенам шли стеллажи, и, тускло отсвечивая медью, стояли на них фонари. Потом увидели мы стол в углу, заваленный чертежами, массу различных таинственных инструментов и человека. Он, должно быть, стоял в тени, наблюдая за нами, а теперь вот подошел. Юношески худощавый, с откинутой назад густоволосой седой головой, он улыбался доброжелательно и безмятежно, держа в руках что-то рабочее, деловито поблескивающее. В его улыбке и лице не было и тени удивления, точно он нас ожидал и теперь рад, что мы, как и обещали, появились. Но не мог же он нас ожидать, и поэтому: «Мы увидели из окон монастырской опочивальни…» – начал было я. Но человек, рассмеявшись то ли над моей растерянностью, то ли собственному воспоминанию, остановил меня, подняв руку, раскрыв ладонь, тоже отсвечивающую медью.

– Да, да, они, монахи, тут вина держали и съестное, – он показал головой на камни пола. – Целый год мы с женой ворочали, пока… – Он обвел ладонью стены и, отступив, пододвинул два табурета: – Садитесь.

Я сел, а дочь, осмелев, подошла к одному из фонарей, по-детски, пальцем, удостоверилась в его реальности, потом жадно, в мгновение ока, осмотрев стеллажи, нашла самый маленький и самый изящный – фонарь-мальчик, фонарь-паж – и уставилась в его лицо завороженно и любовно.

– Да, да, – согласился человек, достал фонарь и, тщательно обтерев его маслянистой ветошью, опустил в подставленные ладони, а потом повторил убежденно: – Да. – И объяснил, обращаясь ко мне: – Она должна была выбрать именно его.

А дочь с чудом из яркой меди и туманных стекол в охапке стояла молча, не веря, должно быть, что это явь.

Я поблагодарил несколько растерянно, потом заговорил о мастерстве. Мне показалось, что эта тема должна быть особенно понятна хозяину диковинной мастерской. Но я ошибся. Она рассердила его.

– Мастерство? Я в старой Эстонии служил в антикварном магазине у одного жулика, и он меня на руках носил. Я работал под старину, делал эти… антикварные вещи. Украшения, мебель. Что хотите! Даже под шестнадцатый век. Не отличали… – Он посмотрел на руки и, точно виня их за что-то, укоризненно покачал головой, потом повторил с усмешкой: – Мастерство!

Был он на редкость артистичен. Сейчас, когда я невзначай задел его за живое, это с явственной силой играло в лице, жестах, интонациях голоса. И я не удержался от вопроса, безусловно, не лишенного бестактности, когда тебе не известно даже имя собеседника:

– В вашей семье были артисты, музыканты? Вы сами?..

– Да, – ответил он быстро. – Но я ее разбил. О каменный пол, на мелкие куски. – Опять посмотрел на руки с отчуждением, сурово. И пояснил: – Они фальшивили. – Помолчав, добавил: – И когда я это понял, то разбил ее. А семья была рабочая. Ни артистов, ни поэтов. Железнодорожная семья. Депо.

– Вы разбили скрипку?

Он чуть беспомощно съежился, усмехнулся:

– Что-то осталось? Вот и жена говорит: «Иногда держишь голову и руки так, будто возьмешь и заиграешь Венявского или Крейслера». – Он рассмеялся, понемногу успокаиваясь.

Тут мы оба посмотрели на мою дочь. Она стояла, держа обеими руками фонарь, и ждала весьма нетерпеливо, когда можно будет идти.

– Завтра утром мы улетаем, – сообщила она.

Он поклонился ей почтительно, как взрослой, и посмотрел на меня, чуть щурясь, точно ожидая чего-то.

Я улыбнулся, должно быть, беспомощно и жалко, ощущая все болезненнее томительность этой минуты. Потом, кивнув дочери – иди, выдавил из себя:

– Дорогой, весьма дорогой подарок. Разрешите… – и рука моя досказала то, чего не повернулся выразить язык.

Он удивленно наморщил лоб.

– Хотите заплатить? Тогда почему вы назвали это подарком? Как зовут вашу дочь? Когда от меня уходит фонарь, – объяснил он мягко, – я помню его уже, ну, в образе человека. Он имеет его имя. Он уже, – рассмеялся, – фонарь-девочка, фонарь-мальчик, фонарь-мужчина…

Я назвал имя дочери. Он поблагодарил.

– Ты теперь фонарь-девочка, – сообщил я ей, когда мы вышли на улицу Мюйривахе, похожую на русло высохшей горной реки, некогда бушевавшей в ущелье.

Мы поднялись к дому «Аэрофлота», вернули билеты на утренний самолет и остались в Таллине, чтобы завтра и послезавтра ходить к мастеру Энке.

– Почему я делаю фонари? Думаете, мода? Сейчас ведь многие любят это… под старину! («И если бы он работал за деньги!..» – реплика жены.) Были у меня летом альпинисты. На Эльбрусе отель построили, наверное, хороший, с комфортом, а вот нет там чего-то. Ну, чтобы не для тела, а для сердца. Не понимали, чего же нет. Потом решили: фонаря. («И откуда они узнают о существовании Энке? Из Сибири, из Москвы, с Черного моря…» – снова реплика.) Вот сидели мы с ним в подвале, и захотелось мне узнать, почему именно моего фонаря им недостает в горном отеле. Один из них («…Тридцати лет, уже доктор наук, физик, объехал полмира…») говорит: «Горы – вечность. И ваш фонарь…» («…Тоже вечность, понимаете?») Подожди, фонаря тогда ведь не было. Для гор нужен особый, я им месяца через три его пошлю. («А вы не видели напротив ратуши, у аптеки, его великий фонарь?») Великий? Большой. Но жена напомнила о нем вовремя.

Вот фонарь у аптеки – один характер. В нем… («…Весь дух старого Таллина».) И потом это аптека. («Ей пятьсот лет».) Она должна вас обнадеживать. Да? А на Эльбрусе, когда вы поднялись высоко, он должен вам помочь понять лучше себя самого и с вами вместе («…Размышлять о вечности»). У меня жена русская, она меня научила хорошо говорить, но, конечно, мне до нее…

Под тем – у старой аптеки, напротив ратуши – фонарем я размышлял поздно вечером о мастерстве, точнее, о духовности истинного мастерства. Дул сильный ветер, и «Старый Томас» на ратуше – пузатый воин с пикой в руке – без устали поворачивался, оглядывая окрестности. А фонарь ни разу не шелохнулся; ветер обтекал его, точно сильные волны лобастый устойчивый камень; в нем не было и тени декоративности. Укрась им театральные подмостки – он, наверное, нарушил бы иллюзию действия. Он сам был, несмотря на полную неподвижность, действием. Он мог чудодейственно перенести на пятьсот лет назад, в город бюргеров и монахов. А потом возвратить в сегодня, оставив в сердце высокую радость от этого расширяющего жизнь перемещения в веках. Он сам был действием, потому что вызывал ощущение абсолютной подлинности. Да, именно он висел у этой аптеки несколько сот лет назад. И он же – это чувство тоже рождалось – построен сегодня. Если бы он мог говорить, мы услышали бы: «Мне пятьсот лет, и я родился несколько часов назад».

Вот наедине с этим фонарем я и размышлял поздно вечером о духовности мастерства. На выставках старинного оружия – а в Эрмитаже они великолепны, – не испытываешь восхищения, несмотря на фантастическое мастерство оружейников.

Бездуховность – не обязательно, разумеется – сопряжена с рождением художественно ценных орудий убийства. Более того, тут она наименее опасна, потому что очевидна. Пальцы, в сущности, не фальшивят. Они лишь фантазируют вокруг небытия.