О том, как ты была всегда

Конечно, культурный слой, перепаханный поэтом, велик. В традиционных стихах без этого не обойдёшься. Но всегда в узнаваемое привнесено своё. В его поэзии много лиричности. От этого иномирность кажется очень «домашней» и пронзительной.

Знал да стыл зимою этой
за окном через стекло
дворник-прожитое лето,
дворник-снега намело.

У него была лопата,
спецодежда и сугроб,
и от света до заката
он лопатой этой скрёб.

И как только им сметалось
всё добро, то злей всего
ничего не оставалось,
кроме снега, для него.

    Катя КАПОВИЧ

I. Vita. Бездна с дождём и кровом

Если снова – креплёные звёзды, взлохмаченный ком…

Если снова – креплёные звёзды, взлохмаченный ком
прочертившей секунды на фоне, отпетом таком,
что, расстрелянный небом у самой домашней стены,
понимаешь про Землю, насколько мы ею больны,

то за мячик ребячьего визга на первых порах,
за испытанный смехом, но ушлый, о будущем страх
не подыскивай слов, не разбрасывай звёздной крупы —
о полёте смотрящего глаза и тверди стопы.

В почву вбитая кость, незаживший рубец на губе,
невдомёк и прозрачен, ты помнишь ещё о себе,
в раскидавшую полночь светящийся звеньями весь
там, где гулкое небо с овчинку, ты всё-таки здесь.

За надземную близь, за последнюю с воздухом связь
сухопутной извилиной, честною нитью держась,
вспоминай, как глядится с балкона и молится тьме,
как живётся-поётся, ещё помещаясь в уме.

А за то, что уснёшь и прислышится утренний хор, —
позабудешь и выйдешь во двор…

Облако. Смерть. Человек

Падко, старательно, невозможно,
больно, малиново, молчаливо
приходясь спозаранку друг во друге
или просвистывая насквозь,
на детском облачном полустанке,
в кружевах из сна и домашней сказки,
у непрочитанных голубых экранов,
в торопливых кафе среди дождей,
так запальчиво не замечать,
не заниматься живучим пламенем,
не чуять, не зачерпывать, не касаться,
любить-не любить, нести-не вынести —
ни друг друга, ни дня обязательства,
ни ночи-луны, ни тигра болезни,
ни летней реки, ни стены из гипса,
ни ощупи вожделения, ни врага.

Я вижу твои утверждающие губы,
очередные глаза, принуждённые просьбы,
корни ромашек на выбритом пляже,
резкий скелет под нерукотворным тестом.
Я страшно не знаю, что это такое —
стать тобою, чувствовать как ты,
быть уверенным в разлагающем безумии,
опираться на воздух, освещаться тенью.
Я забыл бесприютный яблочный запах
канувшего в траву насекомого детства,
хлебный мякиш родных поручений,
молочные стада в безвозвратном небе.
Трудно слыть отцом понимания,
матерью-совестью, лисой обстоятельств,
волчихой, загрызшей книжную рысь,
голышом-младенцем, стрельнувшим семенем.

Когда человек вырастает в дерево
и вспоминает свою сердцевину,
бывшую прежней и до рождения,
до зерна в мензурке, до чернозёма,
бог в отставке, он знает свой мозг,
припасённое добро, укоряющие звёзды,
червивые извилины святого забвения,
полыхнувшую по глазам последнюю правду.

Голый безоблачный андрогин,
неотёсанное полено во чреве ствола,
робкий осколок несовпадения,
неостывающее хотение чужого тела,
на свершённую бездну – обрывистый край,
скользкое хождение, эхо в пустоту,
молчаливый ответ того, кто сильнее,
гуще, пружинистей и кромешней.