О том, как ты была всегда

Так легко —
сделать родные лица тяжёлыми,
скорбными, жёсткими на ощупь, вчерашними,
искажёнными сиротливой гримасой,
переживающими за себя и твою неправду.

Промасленный, непонятливый зверь,
насмотревшийся фикусов в оконной раме,
протеинового солнца в опрятном горшке,
розового бульона в уютном телевизоре,
кружевных обоев на нищей стене,

ты видишь на этой на самой стене
пряничные маски виноватых желаний,
горестные углы запечатанных ртов,
ямы глазниц с запёкшейся тишиной.

Что такое – лицо человека,
морда собаки, зубоглаз кузнечика?
Зачем, при взгляде на ихнюю рябь,
возникает чувство, что читаешь книгу?

Книгу, в которой размытые буквы,
надорванные страницы, подчёркнутые строки,
за героями которой следишь с интересом,
гадая, как слюбятся они и выживут…

Смотри – я знаю электрические слова,
добровольные кнуты, рукодельные прянички,
чтоб сделать их гладкими и охотливыми,
исказить ещё в неповторимом рычании…

Плодородная слюна капнет с зубов,
младенческий поцелуй затеплеет на щёчке,
отхваченная с мясом, насекомая голова
загрустит в жерновах голубиного сада.

Слово – яблоко с обнаруженной сердцевиной.
Мы видим семена, как не знаем хозяина,
вдохнувшего их в терпеливую почву,
ставшего заряженной костью для мякоти…

Я помню только, что было нигде,
сонно, беспамятно и по-ночному,
жив не по сезону
и одет в тончайшее,
рассвет прорвался, рассы?пался смыслами…

Голубиные, цветковые, морские, детские —
из кропотливой весны появились лица,
милые мерцающие юные лица,
подточенные, как скалы, дневные лица…

Был ли я одним из брошенных слов,
слов невпопад, но ставших делом,
породнился с улыбками, от каких пошли
молочные причмокивания, смерть из сердца,

но вы, отеческие корни и дубы,
гроздь побед в убеждённом голосе,
палитра настроения на мыльных пузырях,
плодовитая правда крылатых родственников,

вы-то знаете, вы простите
за то, что слово уже придумано,
сказан – язык,
соблюдены черты лица,
надорвана – видавшая гул перепонка…

В гневных книгах рассказанных глаз,
в изворотливых складках крепнущей кожи,
в откровенном, как выдох, океане ветров —
поющая нарасхват невеличка весны…

За рассудок непониманья…

За рассудок непониманья,
за в неясную даль бросок —
это вмёрзшее в землю зданье,
это небо тебе в висок.

За надрыв, из какого станешь
как струна у разбитых клавиш
да гремящий рояль его —
пониманье того, что знаешь
всё на свете и ничего.

«Я тебя…» – и забьются веки,
словно крылышки в первом снеге,
словно флаги по кораблю,
на нечаянном человеке,
говорящем своё «люблю».

Человеку, ему накладно,
человеку – стыднеть в журьбе
оттого, как он непонятно
происходит в самом себе.

Оттого, что его зевоту
разогнало, и потому