Пером по шапкам. Книга вторая. Жизнь без политики

Интересно, что любовь Чехова к природе, заставляющая его очеловечивать окружающее, в то же самое время неразрывно связана и с любовью к самому человеку. Он утверждает, что если нет любви к одному, то нет ее и к другому. В пьесе «Дядя Ваня» об этом говорит главная героиня Елена Андреевна, гневно обрушивая свои обвинения на мужчин:

«Вот как сказал сейчас Астров: все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется. Точно так вы безрассудно губите человека, и скоро, благодаря вам, на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собой. Почему вы не можете видеть равнодушно женщину, если она не ваша? Потому что, – прав этот доктор, – во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга...»

Чехов имел право говорить так, ибо видел собственными глазами варварство и равнодушие человеческое и писал о нем в записках о Сахалине. Проплывая по Амуру на пароходе, он видел лесные пожары:

«День был тихий и ясный. На палубе жарко, в каютах душно, в воде +18°. Такую погоду хоть Черному морю впору. На правом берегу горел лес; сплошная зеленая масса выбрасывала из себя багровое пламя; клубы дыма слились в длинную, черную, неподвижную полосу, которая висит над лесом… Пожар громадный, но кругом тишина и спокойствие, никому нет дела до того, что гибнут леса. Очевидно, зеленое богатство принадлежит здесь одному только богу».

Чехов отправился на Сахалин познакомиться с жизнью каторжан. Но его не оставили равнодушным и страданья природы сахалинской. Писатель записывал эту боль как свою собственную:

«Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них – горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже как будто горит весь Сахалин. Вправо, темною тяжелою массой выдается в море мыс Жонквер, похожий на крымский Аю-Даг; на вершине его ярко светится маяк, а внизу в воде, между нами и берегом стоят три остроконечных рифа – «Три брата». И все в дыму, как в аду».

И эти описания лесных пожаров и вообще вся любовь Чехова к природе отнюдь не напоминает сентиментальные вздохи или, скажем, религиозные чувства джайнов, закрывающих рот и нос марлей, чтобы не проглотить нечаянно живое насекомое. Чехов по натуре ученый и прекрасно понимает роль природы в жизни человека. Он категорически протестует против деятельности человека, наносящей природе непоправимый урон. Красноречивы примеры бесхозяйственности на Сахалине, приводимые писателем.

«Речка Аркай впадает в Татарский пролив, верст на 8-10 севернее Дуйки. Ещё недавно она была настоящею рекой и в ней ловили рыбу горбушу, теперь же, вследствие лесных пожаров и порубок, она обмелела и к лету пересыхает совершенно».

До чего же актуально все это и сегодня! Мелеют реки, пропадает рыба от заводских стоков, застаиваются, зарастая водорослями, искусственные моря, которые в свою очередь зачастую создают на месте густых лесов. Кто знает, сколько погибло в них удивительных растений, так и не открытых для себя человеком!

Чехов относился к лесу с уважением, пристально изучал, описания его и художественно выразительны, и по-научному точны. Порой кажется, что по ним можно составлять учебники географии и ботаники.

«Первую половину пути к Красному Яру, версты три, мне пришлось ехать по новой, гладкой и прямой, как линейка, дороге, а вторую по живописной тайговой просеке, на которой пни уже выкорчеваны и езда легка и приятна, как по хорошей проселочной дороге. Крупные строевые экземпляры деревьев по пути почти везде уже срублены, но тайга все еще внушительна и красива. Березы, осины, тополи, ивы, ясени, бузина, черемуха, таволга, боярышник, а между ними трава в рост человека и выше; гигантские папоротники и лопухи, листья которых имеют более аршина в диаметре, вместе с кустарниками и деревьями сливаются в густую непроницаемую чащу, дающую приют медведям, соболям и оленям. По обе стороны, где кончается узкая долина и начинаются горы, зеленою стеной стоят хвойные леса из пихт, елей и лиственниц, выше их опять лиственный лес, а вершины гор лысы или покрыты кустарником. Таких громадных лопухов, как здесь, я не встречал нигде в России, и они-то, главным образом, придают здешней чаще, лесным полянам и лугам оригинальную физиономию. Я уже писал, что ночью, особенно при лунном свете, они представляются фантастическими. В этом отношении декорацию пополняет еще одно великолепное растение из семейства зонтичных, которое, кажется, не имеет на русском языке названия; прямой ствол вышиною до десяти футов и толщиною в основании три дюйма, пурпурово-красный в верхней части, держит на себе зонтик до одного фута в поперечнике; около этого главного зонта группируются 4-6 зонтов меньшего размера, придающие растению вид канделябра. По латыни это растение называется angelophyllum ursinum».

Но самое интересное в Чехове, пожалуй, искренняя всецелая преданность идеям, во имя которых он жил. Будучи врачом, действительно лечил людей и зачастую бесплатно. Став писателем, лечил нравственные недуги, высвечивая язвы человеческого общества, направляя против них острие своего пера. Любя природу, говоря о бездумном уничтожении лесов, сам своими руками сажал и сажал деревья. Тополиная аллея в Мелихове была началом, сад в Ялте, на белой даче в Аутке, должен был стать осуществлением мечты – сделать землю цветущей, прекрасной, счастливой, создать на ней вечную весну.

«В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», – говорил Астров в «Дяде Ване». Хотелось бы добавить «и дела». Но Чехов последнее утверждал всей своей жизнью, ибо его дела были столь же прекрасны, как и проповедуемые им в книгах мысли. С гордостью и верой в будущее он говорил Куприну о своем культуртрегерстве: «Ведь здесь до меня был пустырь и нелепые овраги, все в камнях и чертополохе. А я вот пришел и сделал из этой дичи культурное, красивое место… Знаете ли, через триста-четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна».

А вот отрывок из письма Ольге Леонардовне Книппер, посланного из Ялты: «Сейчас по телефону получил известие, что ко мне едет турист-венгерец, посещающий всех писателей. Того не знает, что я уже не писатель, а садовник». Кажется – шутка, но по сути – настоящая правда.

Вокруг каменного здания, выделявшегося своей белизной на фоне покрытых зеленым лесом гор и как бы возвышавшегося над Ялтой, Чехов сажал кедр атласский и кипарис пирамидальный, мыльное дерево и дерево тюльпанное, благородный лавр и кусты смоковницы.Ему не удалось увидеть свой сад таким, каким он хотел его создать. Медленно растут деревья, а жизнь человека, да еще больного туберкулезом, увы, скоротечна. Замыслы же писателя-садовода были громадны. Со всех концов земли приходили в Аутку пакетики с семенами, проспекты и каталоги садоводческих фирм, приходили еще и тогда, когда адресата уже не было в живых.

Белую дачу Чехова сегодня трудно заметить на фоне гор, она утопает в зелени. Задуманный сад поднялся высоко, благодаря стараниям многих поклонников писателя, его друзей и последователей во всех начинаниях. Не сразу, но постепенно реализовался все-таки план создания на ялтинской земле «вечной» весны. С января по декабрь зацветают сегодня в саду по очереди, как мечталось хозяину дачи, айва японская, жасмин голоцветный, розовая и красная камелии, фотиния китайская, магнолия, розы, олеандр, хризантемы, османтус падуболистный.

Говорливый ручеек, извиваясь меж экзотических для здешних мест растений, одаривает их влагой и радует глаз посетителей, восхищенных и мерным шумом небольшого водопадика, и поразительным сочетанием почти восьми сотен различных растений, любовно собранных и взращенных сотрудниками музея по плану человека с душой поэта, видением художника, а главное – не просто любившего природу саму по себе, а четко понимавшего великое предназначение людей на земле – служить природе, как она им.

Не так давно, лет 20-30 назад, школьники, рабочие и интеллигенция города, в котором некогда создавал свой цветущий сад А.П. Чехов, выходили по примеру писателя на крутые склоны холма Дарсан, многие годы блестевшего лысиной почти посреди города, и копали сотни ям, год за годом высаживая маленькие щупленькие саженцы сосенок. Как ни медленно, а вырос лес, уже сейчас создав в этом районе особый микроклимат. Крепнут, наливаются силой сосны, вливая в струи морского воздуха потоки хвойного аромата. О таком лесе мечтали Хрущов «Лешего» и Астров «Дяди Вани», о таких лесах по всей земле мечтал Антон Павлович Чехов.

Но если бы все это понимали сегодня! Увял энтузиазм жителей Ялты. На том же Дарсане стонали под топором вековые можжевельники, вырубаемые для очистки площадок под строительство. Строятся здравницы и вгрызаются дороги в леса заповедного леса. Огромные планы революционных преобразований страны не согласовываются с возможностями природы, если обращаться с нею, как со слугой. Она может погибнуть, но вместе с человеком. Может и возродиться – для его счастья.

Лес, замечательный рослый красавец, кругляком продается за валюту. А на что она нам, если не сумеем мы выжить среди дыма, копоти, гари, кислотных дождей и химических выбросов, если погрязнем в угаре предпринимательства, когда каждый тянет себе кусок пожирнее, и потому некому по-настоящему задуматься, а не разрываем ли мы себя и всю природу на части? Не потому ли сказал Чехов о лесе: «наболевший вопрос»? Он уже тогда, сто лет тому назад, болел этой болью – судьбой нашего российского леса.

«Природа и человек» («Свет»), № 8, 2001

Ежегодник «Лес и человек», 1992

От буквы «ё» до «ё-моё»,

или

ещё раз о трёх стилях русского языка

В одном из декабрьских номеров газеты «Московский литератор» в рубрике «Современные мысли» была опубликована замечательная статья Виктора Чумакова «Нуждается ли в защите русский язык?» Вопрос отнюдь не праздный, к сожалению. И дело, конечно, не только в сохранении буквы «ё» в русской азбуке.

Кстати, я не могу согласиться с автором статьи в вопросе недопустимости использования сочетания слов «русский алфавит». Несомненно «азбука» русское слово, но сама азбука родилась, честно говоря, из кириллицы, которая в свою очередь была основана на греческом алфавите, появившемся за тысячелетия до того. Не станем же мы настаивать на том, чтобы наш букварь назывался кириллицей или глаголицей, как он назывался при создании русского алфавита. Поэтому азбука пусть остаётся азбукой и букварём, но это не исключает существование понятия «русский алфавит», которое применяется в практике общения сотни лет и входит во все словари. Никто, по моему, в Европе не ставит вопрос об отмене понятий английский алфавит, французский, немецкий и т.д., хотя у англичан, например, тоже есть своё название букваря «ABC».

Другое дело, что реформа русского языка сегодня, по-моему, совершенно несвоевременна. Нам сейчас, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Хватило бы денег на выживание народа, на увеличение численности населения и сохранения потомства, на борьбу с детской беспризорностью и создание бесплатных детских учебных учреждений. Вот о чём сегодня должна болеть голова у господ реформаторов, а не об изменении числа букв русского алфавита, что вообще недопустимо, с моей точки зрения.

В период коммунистического прошлого бытовал анекдот о том, как малограмотного рабочего принимали в партию. Секретарь райкома задаёт вопрос кандидату: – Сколько лет живёшь с женой? – С чёй, с моёй? – спрашивает незадачливый кандидат. – С моей, – поправляет неправильную речь секретарь. – С твоей? Год, – честно отвечает несообразительный собеседник.

Вот попробуйте этот анекдот записать без буквы «Ё», что бы содержание было понятным. Не получится.

Да, в русском языке немало трудностей. Масса непроизносимых в словах букв, большая путаница с ударениями, и чёрт ногу сломит с русскими окончаниями. Но позволю себе процитировать слова прекрасного поэта А.Блока, который в своём дневнике писал по поводу орфографии произведений писателей, что «…она относится к технике творчества, в которую госуд[арство] не должно вмешиваться.

Старых писателей, которые пользовались ятями, как одним из средств для своего творчества, надо издавать со старой орф[ографией]».

Если большой поэт и несомненный знаток русского языка боролся даже за сохранение буквы «ЯТЬ», которая не произносилась при чтении, то что же говорить о букве «ё», исчезновение которой просто приведёт к гораздо большим трудностям, чем печатанию её на машинке?

Поэтому я категорически против реформы русского языка сегодня, тем более, наспех, непродуманно, бестолково.

Однако меня беспокоит в не меньшей степени другая проблема русского языка – его засорение, о чём тоже необходимо кричать во весь голос, и против чего нужно обязательно бороться сообща.

Я уже не знаю, какие издания сегодня можно брать в руки, чтобы, читая их, не наткнуться на мат, нецензурщину и прочую ненормативную лексику. Вот читаю следующий номер газеты «Московский литератор», вышедший сразу после публикации статьи Чумакова в защиту русского языка. И что же? В стихах поэтессы (задумайтесь – женщины!) Лидии Китаевой «Пенелопа – Одиссею» натыкаюсь на вульгарное слово, которое сам никогда не употребляю вслух, ибо оно оскорбительно для женщины, и уж, тем более, никогда не использую в своих произведениях. Так учили меня в школе нормативному русскому языку, что умел я, как и все мои школьные товарищи, обходиться богатой нормативной лексикой в общении для выражения любых чувств.

Ну, хочется кому-то, просто не можется не сказать нечто сокровенное матом-перематом, так идите в лес, находите корявый пень и изливайте душу в полную свою силу, пока не иссякнете. Пень, он и есть пень – всё выдержит. Но не корёжьте души читателей.

Вспоминаются слова А.М.Горького из письма к И.А.Груздеву: «Погоня за новыми словечками, неумеренное употребление местных словарей, местных языкоблудий на меня лично наводят тоску… В этом стремлении украсить рассказ нелитературными словечками, – кроме засорения языка хламом, – чувствуется мещанская эстетика, желание изукрасить икону фольгой, бумажными цветочками и «виноградом». Это – плохо».

Мне, правда, кажется, что введение в литературный обиход вульгарных выражений и нелитературных слов скорее напоминают не виноград на иконе, а пятна грязи на полотнах Ренуара, Куинджи, Шишкина или других мастеров кисти. Я понимаю, что многие поэты и прозаики, типа Эдуарда Лимонова, не находя других способов выделиться среди общей массы, используют дешёвый способ употребления в своих произведениях низкосортного вульгарного языка.

Будучи по профессии переводчиком, мне приходилось читать немало произведений современных авторов на английском языке. Попадались среди них и книги, в которых активно употреблялась ненормативная лексика. Однако смею утверждать, что и за рубежом такую литературу уважает лишь определённый круг читателей, для которых эстетика не является родной матерью. И слова, которые в Англии тоже любят писать мальчишки на заборах, не являются почитаемыми в настоящей литературе.

Как-то мне довелось самому провести такой эксперимент. Общаясь в кругу инженеров, не интересовавшихся особо поэзией, я в порядке юмора попытался убедить одного из них в том, что он тоже легко может сочинять стихи. С этой целью я продекламировал две придуманные мною тут же рифмованные строчки, в которых последним словом было то, что называется, нецензурным. Однако я его не произнёс, а предложил товарищу закончить строку, что он и сделал незамедлительно, легко догадавшись, какое слово рифмуется. Тогда я прочитал ещё две строки с той же задачей, и товарищ опять сразу нашёл подходящее окончание строки, удивляясь тому, что, оказывается, и он может легко находить рифму. Мы посмеялись, и на том можно было бы закончить рассказ, но смысл моего эксперимента заключался в другом. На следующий день мой товарищ с восторгом стал говорить своим друзьям о том, как легко я сочинял интересные стихи. То есть, не будучи сам любителем поэзии, никогда о ней в принципе не вспоминавший, товарищ вдруг стал восхищаться поэтическими строками и лишь потому, что в них присутствовали нецензурные слова. Вот так и можно было завоёвывать популярность, если бы я продолжал в том же духе. Но, к счастью, моя культура мне этого не позволяла. Эксперимент был кратким и единственным. Уж слишком предан я высокой культуре речи и высокому стилю литературы.

Да, я считаю, что три стиля в языке, теорию которых разрабатывал М.В.Ломоносов, но которые существовали ещё в древней Греции, успешно сохранились до наших дней. Разница только в том, что в Греции разговорной речью низкого стиля пользовался «ленивый пастух», а в наши дни – это люди, обладающие недостаточным воспитанием и либо получившие в лучшем случае начальное образование, либо не получившие никакого. Речью среднего стиля пользовались в древности земледельцы, а в наше время – большая часть городского и сельского населения, имеющая как минимум среднее образование. Высокий стиль в Греции был привилегией воинов-властителей, сегодня же речь высокого стиля принадлежит писателям и поэтам, людям высокого интеллекта, по-настоящему воспитанным людям.

Разумеется, это деление весьма относительно. Сегодня, в пост-перестроечное время, вообще трудно определить, кто каким стилем разговаривает. Если даже президент страны, человек, который явно должен умело использовать речь высокого стиля (к тому обязывает положение), на самом деле говорит фразу «мочить в сортире», то есть использует лексикон криминального мира, относящийся к стилю низкому, то что же говорить о других?

Замечательный писатель К.Паустовский в статье «Поэзия прозы» писал: «… сейчас в русском языке идёт двоякий процесс: законного и быстрого обогащения языка за счёт новых форм жизни и новых понятий, и рядом с этим заметное обеднение, или, вернее, засорение языка. Наш прекрасный, звучный, гибкий язык лишают красок, образности, выразительности, приближают его к языку бюрократических канцелярий или к языку пресловутого телеграфиста Ять».

Мне думается, что президент Путин в своём продуманном выступлении о борьбе с чеченскими террористами специально использовал слова «мочить в сортире», уподобляясь при этом «пресловутому телеграфисту Ять». Нужно ли это? Конечно, нет.

Литовский поэт Эдуардас Межелайтис писал когда-то о языке газетных публикаций, что газета должна не опускаться до уровня читателя, а поднимать грамотность и интеллект читателя до газетного уровня. Я полностью согласен с этой мыслью, но хочу распространить её не только на газеты, но и на другие средства массовой информации, а в первую очередь на писателей и поэтов.

Ну, о каком стиле могут говорить, например, такие определения, взятые мною из опубликованного произведения одного писателя, как «черноквадратный», «квадратнокоричневый» или «звездоимённые членострадательницы»? Как можно «сладострастно замолчать» или пойти «по трупам, как по водам твердокаменным»?

В.Ф.Одоевский в «Психологических заметках» отмечал, что «Многие писатели, желая расцветить, оживить своё произведение, кидаются в метафоры; от сего происходит только бомбаст». Но ведь приведенные выше примеры даже метафорами трудно назвать по причине полной непонятности сказанного.

Между тем А.С.Пушкин обращал внимание авторов на необходимость чёткого выражения своих мыслей, говоря: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат». А комментируя строки стихов Виктора Теплякова «Тишина гробницы, громкая, как дальний шум колесницы; стон, звучащий, как плач души; слова, которые святее ропота волн…» Пушкин писал: «всё это неточно, фальшиво, или просто ничего не значит».

Так нужно ли нам сегодня допускать в литературу незначащие слова и мысли?