Скоробогатов: с электрикой по жизни

Мать моя была пятым ребенком в семье Сухановых и росла уже без отца, который, находясь под властью алкоголизма, умер, когда она была еще маленькой. У неё было три брата и одна сестра. Самый старший, Константин Суханов, работал на драге, в Ленинске, на той же должности, что и мой отец. Второй брат, Леонид Суханов, мечтал стать летчиком, а поэтому, гонясь за своей мечтой, собрался поступать в лётное училище, но по состоянию здоровья он был вынужден навсегда расстаться с мыслью о карьере пилота.

– А что с ним было не так?

– Не знаю, честно говоря. Но, наверное, не входил в нормативы, заявленные в медкомиссии. Летчик в те времена был всё равно что космонавт, и требования к состоянию здоровья были соответствующими.

– Я думаю, что такое имеет место быть и сейчас.

– Наверное. Продолжим. Младший брат, Петр, был близорукий, но, хоть природа и обделила его хорошим зрением, но подарила ему могучую силу и здоровье. Я знаю про него такую историю. У него, у дяди Пети, лошадь была не своя, казённая, поэтому, отправляясь на сенокос, он должен был позаботиться и о сене для чужой лошади, то есть получить сена в два раза больше, чем нужно было ему самому. Понимаешь? И дядя Петя без труда справлялся с этой задачей. Он был единственным человеком в округе, кто мог один за день выкосить целый гектар травы! Размах этой цифры можно оценить, если представить, что мы с отцом с ног от усталости валились, выкосив лишь двадцать – двадцать пять соток! Повторить подвиг Петра Суханова не мог никто. Такой могучей силы и здоровья был этот человек.

Так вот, поскольку все мамины родные: её мать, Клавдия Егоровна, братья и сёстры жили на Осьмушке, то наша семья купила в этом поселке небольшой балаган и стала там жить. Отец ушёл с государственного золотодобывающего предприятия и вступил в ряды старателей – людей, самостоятельно добывающих золото.

– А что его побудило так поступить?

– А шут его знает! Я, честно признаться, никогда его об этом не спрашивал. Но работа старателя значительно отличалась от работы на драге. Здесь не было механизации, и золото приходилось мыть вручную, а заработок напрямую зависел от количества добытого золота: есть золото – живут отлично, нет – беднота. В сороковом году в нашей семье появилась моя сестра Валентина, а еще через год грянул чёрный сорок первый год.

– И ты помнишь, как это произошло?

– Что? Война? Да. Она, как и ко всем остальным жителям нашей страны, пришла внезапно. И надо сказать, что, пожалуй, самым ярким воспоминанием моего раннего детства является тот вечер двадцать третьего июня, когда мы встретили отца, возвращающегося с работы. Это был обычный июньский вечер, когда лёгкий ветерок несёт тёплый воздух с разогретых в знойный день полей. Солнце медленно опускалось за хребты лесистых гор, и сверчки только начинали свою песню. Отец ехал верхом на лошади со стороны Кавеленских разрезов, где старателями велась добыча золота, а мы всей семьей шли ему навстречу. Мама несла спящую Валентину на руках, а мы с Юркой шли рядом. Едва отец подъехал к нам, я произнес: «Папка, тебе повестка на войну».

В детстве. С братом Юрием.

– И что он?

– Он молча поглядел на нас, а затем, спешившись, побрёл вместе с нами домой. В тот же вечер мы стали собирать ему котомку. Сборы были недолгими. Весь вечер был таким долгим, тягучим и полным напряжения, тягостного волнения. Мы не знали, что ждёт нас всех, и тем более не знали, что ждёт отца. Что с ним будет. Вернётся ли он живым, или сгинет где-нибудь в холодной окопе от пули немца? Мама хоть и не плакала, но мне казалось, что ещё чуть-чуть и она огласила бы всю комнату рыданиями. Оно и понятно, что в данном случае это было бы неприемлемо. Мне вообще иной раз удивительно, сколько всё же силы есть в наших женщинах! Ведь они смогли вынести такие тяжёлые годы, такие трудности и невзгоды, но при этом я не помню, чтобы мать хоть раз плакала или позволяла себе впадать в уныние.

– Ну, не зря же Некрасов писал, что есть женщины в русских селеньях…

– Да. Но только мне кажется, что все женщины в русских селеньях такие. Огромный потенциал скрыт в них! Огромная сила, способная заменить в семье, в хозяйстве, в жизни мужа! Поразительная сила!

– Что же было дальше?

– Дальше? Утром всех мужчин собрали в военкомате и увезли в Миасс, где эшелонами отправляли на фронт. Но не отца. Поскольку папа был сыном кулака и братом осуждённого, его вместе с другими подобными ему отправили в Восточную Сибирь для формирования там ремонтно-инженерного железнодорожного батальона. Кормили и одевали отвратно, поэтому голод, цинга, простуда и другие болезни были частыми гостями в их части.

– Откуда это было известно?

– После войны рассказывал. Не думаю, что военная цензура допустила бы упоминание в письмах таких фактов.

После формирования батальона эшелон с ремонтно-инженерными войсками отправился на Запад, на фронт, и путь поезда пролегал через Миасс, а потому мы не могли не встретиться с отцом. Честно сказать, я так и не увидел тогда отца: мама отослала меня обратно на Осьмушку, а сама оставалась в Миассе ещё в течение недели, дожидаясь состава из Сибири. Мама отца увидела и даже проводила его до самого Саратова, где была вынуждена оставить его, и с тяжелыми чувствами на душе вернулась домой.

– Да? Такое было разрешено?

– Ну, очевидно. Раз такое имело место быть.

– А потом что?

– А потом… Потом для мамы, да и для всех нас, настала тяжелая пора. Даже сейчас, я повторюсь, находясь в своем возрасте, я не могу себе представить, сколько сил, энергии, силы духа, стойкости и воли потребовалось всем женщинам, оставшимся на хозяйстве, чтобы прожить эти ужасные годы войны! На плечи мамы упали заботы о скотине, об огороде, дровах на зиму, сене и, самое главное, о нас, детях. Мы были малы и не понимали всю суть вещей, а потому постоянно ныли, ревели, просили еды, хотели тепла и уюта, ласки и материнской любви.

Мы держали скот и курей, поэтому государство обязывало нашу семью сдавать масло, молоко, сливки и сметану, яйца и мясо. В те годы приходил строгий налоговый инспектор с проверками. Черкал в своей книжке, говорил что-то матери и отмерял необходимое количество животных продуктов, периодически появляющихся у нас. Потом уходил.

Годы были тяжёлые, голодные. И, наверное, это чувство общей беды, тяжести всего положения как-то сближало людей, заставляло держаться вместе, помогать друг другу по мере сил и возможностей. Мама всегда с тёплыми чувствами вспоминала двух человек, которые здорово помогли ей в период войны. Мир, как говорится, не без добрых людей. В золотодобывающей артели, на обрабатывающей фабрике, подвозом руды к которой занималась моя мать, всегда имелся человек, который фиксировал количество привезённой руды, что-то вроде контролёра. Вот этот человек, как говорила моя мама – дед, лет шестидесяти, очевидно, зная, что у матери на руках трое голодных детей, показал ей и жене её брата Константина Елене, где взять «правильную» руду. Мол, девки, вы вот там копните и промойте. Так они и поступили. Взяли руду там, где указал им этот дед, который фактически подсказал, как украсть у государства золото, и вымыли из нее драгоценный металл, который вскоре обменяли на боны.

– Боны?

– Да, такая валюта была в военные годы. Вернее, что-то вроде валюты. На эти боны можно было купить множество продуктов и товаров как первой необходимости, так и не первой. Однажды мать привезла домой целую завязанную в узел простынь вкуснейшего галетного печенья и, расстелив ее на столе, сказала нам: «Ешьте». Это был настоящий праздник! Мы с Юркой уплетали печенье до тех пор, пока не налопались и не съели все. А мама сидела поодаль на кровати и, улыбаясь, с любовью глядела на нас. Это было одно из самых ярких впечатлений тех лет, а, впрочем, и всего детства. Такие события были крайне редкими, а потому ценность их была велика.

– А кто был тот второй человек? Который помог вам?

– Лесник. Дело было зимой. Нашей холодной уральской зимой. С дровами было худо: средств на их закупку было мало, а топить нужно было, понятное дело, постоянно, ведь без дров зимой не прожить! Поэтому мама приняла решение самовольно нарубить в лесхозе дров. Но понятное дело, что такие вещи были недопустимы и являлись, по истине своей, все тем же воровством, но делать было нечего – дом нужно отапливать, печь нужно растапливать, чтобы приготовить что-нибудь скудное поесть. И поэтому маме не оставалось ничего другого, как самолично, под покровом ночи добывать в лесу драгоценное топливо. И спасибо тому леснику, который закрыл на это глаза, сославшись на то, что он, мол, ничего не видит и не слышит.

В ту декабрьскую ночь был жуткий мороз, деревья едва не трещали от холода. На меня надели взрослый полушубок, подвязали веревкой, и мы отправились в лес. Луна, окаймлённая тем туманным ореолом, который бывает в морозную погоду, светила ярко, освещая всё вокруг. Мы шли в лес, освещённые лунным светом, по блестящему сотнями искр снегу, по колено утопая в сугробах. У нас была большая двуручная пила. Вот её-то мы и взяли. Для меня она была просто огромная! От холода мёрзли пальцы на ногах и руках, делая и без того тяжёлый процесс нарезки дров ещё более трудным, изматывающим. Я ревел. Слезы текли по моим щекам, едва не застывая на ледяном воздухе, они переполняли мой нос, стекали по глотке. Я ревел, но знал, что все, что мы делаем, жизненно необходимо, и, глядя на маму, которая, стиснув губы, молча пилила, понимал, что ей-то гораздо тяжелее, чем мне. Да, гораздо тяжелее. А поэтому я должен был собраться, точно так же стиснуть зубы и терпеть. Ведь я в доме самый старший из мужчин, а потому являюсь хозяином, следовательно, я, как и мать, должен служить примером стойкости и терпения для младшего брата и сестры.

Привезя воз дров домой, мы, под покровом всё той же лунной ночи, таскали их в огород и закапывали в снег, пряча от всех. Чтобы никто не увидел, никто не донес. Наша тайна должна была оставаться тайной. Потом, в течение всей зимы мы потихоньку доставали их, пилили и топили дом. Они были сырые, но такова плата за секрет. Хранить дрова в поленнице очень опасно!

Несмотря на войну, жизнь продолжалась. В тысяча девятьсот сорок втором году я пошел в школу. Первые два класса учился на Осьмушке. Помню мою первую учительницу, Кузнецову Клавдию Васильевну, добрую и приятную девушку, только что приступившую к работе в школе. Недобора учеников у нас не было, поэтому все два класса учились, как и полагается – в разное время и по разным программам. Третий класс я учился уже в школе на Ленинске, и в ней нашим учителем, а в последствии и классным руководителем, был Пересторонин Василий Андреевич, демобилизовавшийся из армии по ранению в сорок четвертом году и пришедший на работу в школу. Хороший, строгий, но справедливый был человек.

Годы шли. Мы росли, как все мальчишки: дрались и ссорились, шкодили и хулиганили, но я всегда помнил, что в семье старший. Вместе с нами в доме жила моя бабушка Дуня, женщина, многое пережившая на своем веку. Могу себе представить, какими сложными были отношения свекрови с невесткой в эти тяжёлые годы войны. Ссоры и перепалки были частыми в нашем доме. И иногда бабушка, не сойдясь во мнении с мамой, обидевшись, уходила жить к своей дочери, жившей недалеко от нас. Но, видя нас чумазых и грязных, бродящих по деревне, она вновь возвращалась и брала всю заботу о нас.

Вообще, бабушка Дуня была та ещё шутница. Как-то раз зимой решила она нас, маленьких, разыграть. Сказала, что, мол, топор-то в мороз очень сладкий. Сказала и замолчала, стала ждать последующей реакции с нашей стороны. А мы и не заставили себя ждать. Я-то за свою жизнь чего-нибудь сладкого ел всего несколько раз, что уж говорить о Юрке? Ходили мы и ходили. По дому, по двору, по улице, да всё поглядывали на тот топор, что стоял возле вязанки дров. И не удержались… Вернее, не удержался я: лизнул, дурачок, не зная за малыми годами своими, чем это чревато. Примёрз своим языком намертво – не оторваться. И испугался… Да что там, просто в ужас пришел неописуемый оттого, что не могу отодрать язык от этого рокового лезвия топора. Ужас постепенно перешёл в панику, которая полностью овладела моим рассудком, захватила разум, подчинив себе тело, заставляя его силой отлепиться от злосчастного железа. Долгожданное освобождение было, к сожалению, небезболезненным: на топоре осталась частичка моего языка, а я стал неистово вопить, пытаясь протолкнуть голос через переполненный кровью рот. На мой крик прибежала перепуганная до смерти бабушка, давешняя шутница. Она взяла меня на руки и отнесла в дом, где успокаивала все то время, пока продолжала течь кровь. С тех пор я на всю жизнь усвоил, что ни в коем случае нельзя лизать металл на морозе.

– Жестокий урок.

– Да, весьма. Но зато очень действенный. Другая наша бабушка Клавдия Егоровна – Клаша, была занята своей семьёй и такими же пацанами: Юрием и Вовкой, нашими двоюродными братьями. Мы периодически гостили в их доме. У бабушки Клаши был сепаратор.

– Это, наверное, было большое счастье для вас?

– Не то слово. Она пропускала через него молоко, а потом мы с удовольствием облизывали сепараторные чашечки с остатками сливок. А когда она ещё и взбивала масло на маслобойке, то к нашему великому наслаждению оставалась пахта.

– Это что такое?

– Сливки. Только обезжиренные. Что-то вроде побочного продукта. Пахта всегда остается, когда взбивается сливочное масло. Ну, давай пойдем дальше.

Когда от нас уходила бабушка Дуня, разругавшись с матерью, то в доме, при отсутствии мамы, я оставался за старшего. В мои обязанности входила и забота о маленькой сестре. Нужно было покормить Валентину, позаботиться обо всех нуждах и вовремя уложить спать. В избе на огромной пружине, которая цеплялась за крючок, вбитый в сваю на потолке, висела зыбка, куда укладывали спать сестренку. Из-за малого веса натягивать пружину, качая зыбку, было тяжело, поэтому мама подкладывала под детский матрасик тяжелый металлический утюг. Она часто плакала, и мне долго приходилось качать зыбку, успокаивая ее. Один раз, когда Валя очень сильно и долго ревела, не переставая, я, разозлившись, со всей силы качнул пружину. Что мне, нервному, напряженному от всех тех нескончаемых трудностей, что мы переживали, стоило разгневаться? Всего пустяки! Сестрёнка вылетела из зыбки вместе с утюгом, а затем он приземлился всего в паре сантиметров от сестры!

– Ничего себе! Ты, должно быть, до смерти перепугался?

– Конечно! А ты как думал? Мои конечности заледенели, на лбу выступил холодный липкий пот, внутри всё ёкнуло, когда утюг упал так рядом от её маленькой головки! Осознав, что могло бы случиться непоправимое, я тут же взял сестру на руки, успокоил и сел на лавку. Мы вместе стали смотреть в окно и ждать маму.

По осени мы ходили с сумками по полям и собирали колоски, оставшиеся после уборки урожая комбайном. Это называлось – «колосовать». Летом ходили с бабушкой Клашей за десять километров в горы, где было очень много разной ягоды: брусники, костяники, черники и земляники. Делали запасы на долгую и холодную зиму. Не чурались мы и рыбалки, ловя в ближайших озерах и прудах рыбу удочками, мордами, бреднями. В общем, всячески старались выжить в это тяжелое для всей страны время.

Время шло, и всё быстрее и быстрее приближался сорок пятый год. Я учился в четвёртом классе, и в день девятого мая находился, как и все ученики, в школе. Я отлично помню тот момент, когда учитель сказал нам, что немцы разбиты и капитулировали, война закончена. По этому поводу занятия были отменены. Не теряя ни минуты, мы толпой кинулись в свои дома, извещать своих родных и близких, поскольку ни радио, ни прессы у нас не было. Я помню то восхищение, ту эйфорию, что захватила меня, переполнила мой организм, чувством радостного волнения осела в моем животе. Тот восторг, что подхлестывал меня весь путь от школы до дома. Все эти три километра я бежал, не чувствуя усталости, и орал во всю глотку: «Победа! Победа!» Мы все не держали своих слёз, рыдали и радовались, а потом стали ждать своих близких. Наш отец прошёл войну и остался жив – это было наше великое счастье, ведь многим моим сверстникам повезло меньше, и их отцы, дяди и деды навсегда остались лежать на полях сражений Отечественной Войны.

– А когда вернулся отец?

– Это я тоже помню хорошо. Это был один из тёплых августовских дней. Мы с Юрой отправились забирать лошадь, пасущуюся на пастбищах у, так называемых, песчаных отвалов, что в полутора километрах от нашего дома. В то время, да и, наверное, сейчас, лошадей «спутывали», то есть обвязывали две ноги верёвкой, из-за чего лошадь не могла передвигаться никак иначе, нежели только вприпрыжку. Мы шли под жарким летним солнцем, отмахиваясь от надоедливых августовских мух, мошек и слепней, так и норовивших сесть на потную кожу. Я уже начал отвязывать лошадь, как со стороны поселка прибежали мелкие пацаны и сообщили, что вернулся наш отец. Не чувствуя ног под собой, мы со всей мочи кинулись с холма. Уже у дома увидели мы народ, а чуть позже и отца. Он вернулся! Все такой же высокий и сильный, в выгоревшей на солнце гимнастерке он стоял и, улыбаясь, держал на руках Валентину. На левом глазу у него была бинтовая повязка. Я первым протолкнулся через толпы и прижался к отцовской ноге, а затем люди подтолкнули и Юрия. Так мы и стояли, обнимаясь. Счастливая и радостная семья!

Мы все были несказанно рады! Слёзы не переставали течь по лицу мамы, когда она прижималась к груди отца, да и я был безмерно счастлив от того, что наконец-то вновь увидел его. Целого и практически невредимого, если не считать потерянного на фронтах войны глаза. Позже, после того, как все слёзы были выплаканы, а яркие радостные эмоции выражены, отец рассказал нам о том, как он лишился своего левого глаза. Оказывается, дело было под Харьковым ещё в начале войны. Ремонтно-инженерные войска, в которых служил отец, разбирали железнодорожные пути по мере отступления войск Красной армии. И внезапно налетела целая армада немецких самолетов и принялась поливать всю землю вокруг огнём разрывающихся бомб. Осколком-то отцу и выбило глаз в тот день. Таким вот образом он и получил инвалидность по окончании войны.

Война закончилась, время шло, и нужно было жить дальше. Отец вновь вернулся к золотодобыче, только теперь ему помогали я и мама. Тогда я узнал этот нехитрый и местами вредный для здоровья способ добычи золота.