Период второй. Семилетка

– А вы, соседи, тоже захворали?

– Да Женька грыжу себе достал на засыпке зерна в колхозе, – пояснила мама.

– Раньше хозяин бы не поставил дитё на непосильную работу. А колхозу всё равно, что малые, что старые… Лишь бы горбатились, – со вздохом заметила старенькая бабушка.

– Что, уже и в колхоз засыпают? – спросила у мамы другая тётя. – А то только в поставку возили. Там, в конторе, вы ближе к начальству, не слышно, по сколько в этом году хлеба выдадут колхозникам?

– Не знаю, – пожала плечами мама, – как в районе решат, так и будет. Там ведь грамотных много и РайЗО, и СНК. Каждый вечер сводки отправляем. Сейчас пока разрешили семенной фонд засыпать. И в фуражный тоже не только отходы, но и 35% зерна разрешили засыпать. Потом наверно и в фонд распределения разрешат.

– У нас уполномоченный обедал, так говорил, что в этом году больше, чем 600 граммов на трудодень не разрешат.

– А чего ж в прошлом году по 2 килограмма выдавали?

– Да-а-а. По стольку, как в прошлом, мы никогда хлеба не получали!

– А по сколько это будет на каждый двор?

– Ну, ты чудная, а скольких из твоего двора на работу гоняют? Дворы разные, в одном только солдатка вдовая, да те, что только летом трудодни зарабатывают. А в другом и по 5 человек круглый год на трудоднях сидят.

– Вон у Чередниченка Нинка семилетку закончила и в телятницы определилась. Так их теперь шестеро круглогодичных. Наверно, уже богаче кулаков были, если бы на займы[2 - займы» в колхозах в ту пору денежная оплата осуществлялась после завершения календарного года, когда принималось решение, по сколько выдавать денег на каждый заработанный трудодень. При этом соблюдалась видимость демократии, колхозу устанавливали величину фонда распределения финансов из числа его доходов. А на общем собрании колхозники решали, какую часть из этой суммы оставить на срочные непредвиденные выплаты для исключительных случаев, а основная часть направлялась на денежную оплату труда колхозников. В зависимости от успехов в хозяйствовании в разные годы приходилось от 8 копеек на трудодень, и почти до рубля доходило в удачные годы. Но втечение года финансовыми органами страны велась очень настойчивая работа, сопровождающаяся даже некоторыми репрессиями местного масштаба, по распространению облигаций внутреннего государственного займа. Колхозников убеждали авансом, под будущие денежные выплаты, приобретать облигации. Обычно утверждая, что денежная оплата в этом году будет очень высокой. Компании по распространению облигаций были многократными и настойчивыми. Очень многим колхозникам при денежном расчёте порой не хватало распределённых денег для погашения долгов по приобретённым облигациям. Их долг переходил на следующий год, но зато они получали возможность отказаться от подписки в следующем году. Заём осуществлялся сроком на 20 лет. Зато по номерам и сериям облигаций осуществлялись розыгрыши денежных призов, таблица которых печаталась в центральных газетах. Ходили слухи о том, что некоторые выигрывали не только по несколько сотен рублей, но и по несколько тысяч. Про нашу семью тоже говорили, что мы по облигации выиграли неимоверную сумму в несколько тысяч рублей! У меня об этом не раз пытались разузнать не только сверстники, но даже и взрослые. Дедушка объяснял, что люди так думают, потому что у нас благодаря пасеке и деньги водились на черный день, и за нашей одеждой мама всегда следила, что бы мы одеты были чисто и опрятно. И потому, что дедушка для дома всё сам умел делать – и столярничал, и прялки делал, и бочки собирал, и станок сделал для витья верёвок, и кожи выделывал, и сапоги сам шил по колодкам, которые выстругивал отдельно для каждого члена семьи по его ноге.] не заставляли подписываться. Зато хлеба получат на трудодни больше всех… И птицы вволю смогут держать, и свинью не одну можно прокормить.

– Сколько ж это придётся на взрослого и сколько на тех, которые только летом на трудоднях, если по шестьсот выдадут?

– Вон Ксения скажет, она ж конторская, наловчилась небось высчитывать.

– А ну-ка прикинь нам, хоть по пару мешков на взрослого припадёт?

Мама немного подумала и пояснила:

– Круглогодичному, который на простых работах был, придётся где-то около пяти мешков зерна, а которые школьники, тем чуть больше одного мешка получится.

– Как жизнь поменялась. Раньше в жнива только косили хлеба, да в снопы вязали. А потом молотили чуть ли не до средины зимы. А сейчас?

– Даже до войны, когда в колхоз молотилку паровую пригоняли, и то до самых снегов хлеб обмолачивали. А потом, когда молотилки стали трактором крутить, так вообще по теплу успевали зерно засыпать.

– А теперь видали, чего напридумывали? Сразу в поле машина и косит и молотит сама, на тока уже готовое зерно привозят и почти без половы. Остаётся только от сорняков провеять, да подсушить на солнышке – и засыпай!

– Не, бабоньки, не к добру это! Молодицы сноровку теряют. Вон, поставила своих девок и соседских, которая быстрее и ровнее сноп свяжет. Так руки у всех как из задницы повырастали. Ни сноп собрать, ни выровнять путём не могут. Ни перевясло крепкое скрутить.

– Да, Андреевна, тут ты права. Не спешат молодые перенимать то, что мы умеем. А потом хватятся, да некому подсказать будет.

– Бабы, а может им и не потребуется наша наука? В колхозе машинами всё будут делать, а дома понемного сеем, можно и так перемолотить. В снопы не вязать.

– Как это не вязать? А сушить как? В куче враз сгниёт!

– Я вам скажу, люди уже стали привыкать к тому, что в колхозе зерно выдадут. Дома уже, на огородах, мало кто пшеницу да ячмень сеет.

– Вот, вот, – громко сквозь смех, воскликнула старенькая бабушка, с провалившимся беззубым ртом – если кто и посеял, так молотить не спешат, как раньше было. Не успеет ячменёк созреть путём, а мы его уже обминаем с колосьев, на корню даже. То себе на кашу, то курочкам на корм. А сейчас мои скосили, повязали в снопы, и стоят они во дворе, пока мыши заведутся.

– А чё, молотить нечем или некогда?

– Говорят, что некогда, а оно и нечем. Посеяли на огороде немного, вальком[3 - валёк – ребристый каток, вытесанный из камня, с встроенной в него железной или деревянной осью. В валёк впрягали лошадь, и она катала его по массе высушенных стеблей злаков с колосьями, расстеленных на утрамбованной земле слоем толщиною в четверть. Когда в колосьях зерна не остаётся, солому тщательно перетряхивают вилами, чтобы зерно просыпалось на землю. Потом пучки соломы встряхивают ещё руками и складывают в копну, а зерно и полову собирают в мешки. Если в этот день погода ветреная, то зерно сразу же провеивают на ветру, отделяя зерна от половы. Или хранят зерно с половой до следующего ветреного, сухого дня.] молотить там нечего, Цепов же своих нет, а новые Павло никак не сделает. У других же цепы[4 - цеп – приспособление для ручного обмолота небольшого количества хлебной массы. Представлял собою две палки. Одна, лёгкая, длиной около 2 метров, служила рукояткой. Другая, длинной с аршин, из прочного дерева, прикреплялась к рукоятке двумя полосками сыромятной или выделанной кожи. При замахе рукояткой делали круговое движения, а с силой ударяя по соломе, следили, чтобы нижняя палка била по обмолачиваемой массе всею своею плоскостью.] попросить стесняется. Вот и не молотят.

Тётя Акулина предложила с улыбкой:

– А Вы, Герасимовна, предложите Павлу, чтобы меня пустил обмолотить. Мы с Райкой и своими цепами помолотим и перевеем, но только пополам или на крайний случай за треть.

Все взрослые заулыбались

– Губа не дура.

– Таких, небось, много сыщется.

– Герасимовна, а Вы и правда пугните сына, что Заморени придут, помолотят за часть. Небось, зашевелится.

Тут с той половины дома, что была их квартирой, вышла Полина Артёмовна и направилась к крылечку медпункта. Одета она была в белоснежный, тщательно отглаженный халат. Голову покрывала очень коротенькая белая косынка, из-под которой выглядывали собранные в пучок и стянутые голубой узенькой лентой длинные волнистые волосы.

Поздоровавшись с народом, она объявила:

– Те, которые пришли просто лекарств купить – заходят без очереди. Потом, в первую очередь буду принимать заболевших, которые на работу спешат. А которым не идти сегодня на работу – придётся подождать.

Когда пришла наша очередь, Полина Артёмовна велела мне лечь на твердую кушетку. Пощупала и больно надавила на то место где появляется грыжа. Заставила покашлять. И пояснила маме, что нужно делать операцию и лучше срочно. Мама несмело возражала, что, может, попробовать сначала съездить на хутор Ахор, там вроде бы есть бабка, умеющая заговаривать грыжи. Но фельдшерица настаивала. Пугала тем, что грыжа может не вправиться, а защемится, и тогда всё будет зависеть от многих обстоятельств. Например, от того, насколько быстро меня доставят к хирургу, и будет ли он на месте. Не занята ли будет операционная. Поэтому рисковать нельзя. Договорились они, что сегодня в час дня главврач районной больницы проводит пятиминутку, а перед этим требует, чтобы фельдшеры из сёл по телефону докладывали ей положение дел. Вот она и попытается решить вопрос о моей операции. При этом моего мнения они не спросили и даже не поинтересовались, что я думаю по этому поводу.

Когда соседи и товарищи с нашей улицы узнали, что меня повезут на операцию, все стали спрашивать, боюсь ли я? Я, конечно, всем отвечал, что ничуточки не боюсь. Но сам всё это время пытался понять, страшно ли мне на самом деле или нет? Точно я не знал, что означает операция. Знал, что будут в больнице делать так, чтобы эта грыжа у меня больше не выскакивала. А как это делается, наверно, никто не знает, кроме докторов. Поэтому я решил, что мне и правда не страшно ничуть, а просто очень интересно. И было даже немного приятно, что у меня теперь есть, чем отличиться от товарищей.

Перед Маруськой даже похвастал:

– Ага, а мне операцию будут делать, а вам никому не делали!

– Ну и хорошо, что не делали, – вызывающе ответила она.

– И чё, ты мне не завидуешь?

– Ничуть! А ты, вижу, кичишься этим?

– Нет, но все же людям не каждый день операции делают. А мне сделают!

Операцию назначили на среду. Но во вторник нам с мамой нужно было попасть в Митрофановку. Заночевать там. Мне не ужинать, а в среду не завтракать и явиться в больницу к семи часам утром. До Митрофановки председатель разрешил подвезти меня с обозом. Лошадей и ездовых во время уборки раньше освобождали от работ в колхозе и направляли их всех по одному рейсу в Митрофановку гружёными зерном в поставку государству. Первым ехал ездовой, которого назначили старшим. Меня посадили прямо на зерно во вторую подводу. А мама должна была идти пешком. Но как только мы отъехали от села, дядя Данил, который ехал вслед за нами, предложил маме садиться к нему:

– Садись, Ксения, ко мне на лавочку, или в зерно. Или ты и вправду решила до райцентра пеше топать?

– Так председатель же сказал, что лошади к вечеру моренные, и лишний груз нельзя добавлять.

– Мои-то сегодня и не моренные особо. Я их выпрягал даже перед поездкой попастись почти на час.

– А тебя не заругают? – спросила мама.

– Так я ж ездовой. Мне и отвечать за своих лошадей. А никто и не узнает. Да все мы так делаем, когда с нами людей отправляют.