Дневная звезда

Дневная звезда
Евгений Петраш

Сборник лирической фантастики. Книгу отличает теплота и образность языка, любовь автора к метафорам, кинематографичность действия. В каждом рассказе автор старается вместе с читателем прожить придуманную историю как личную, при этом активно используя ее потенциал, внося максимум смыслов и подтекстов.

Дневная звезда

проза и стихи

Евгений Петраш

© Евгений Петраш, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дневная звезда

Повесть

Эйли жила высоко на большой и старой горе, и пожалуй, еще одной такой горы не сыскать было во всей округе. Подножие ее было так далеко, что реки внизу казались ручьями, а маленькие реки – всего лишь ленточками, они сплетались в рыболовную сеть, накинутую на леса, а наверху, вокруг вершины, Эйли всегда видела белые облака – настолько вершина была высоко. И Эйли видела горизонт – такого горизонта не может видеть ни один человек, живущий на земле: это была не кончающаяся, не умеющая кончаться даль, и Эйли говорила, что нет такой подзорной трубы, в которую можно бы было разглядеть там человека.

Каждое утро, когда просыпалась, Эйли видела эту даль в окно своей комнаты. Она жила в двухэтажном каменном домике прямо на краю скалы, и вьющиеся стебли цветков из ее окна струились по скале вниз, жили там внизу своей собственной жизнью, недосягаемые ни для чьих рук. Она поливала их из леечки каждый день, а когда шел дождь, она открывала настежь окно и ставила на подоконник все цветы, какие могла найти в своей комнате: так они могли пить воду, приготовленную природой специально для них. Мать сначала ругала ее за это, но потом поняла, что ругать Эйли нет пользы: ей всегда было лучше всех известно, чего хотят цветы.

Когда зимой вместо дождя шел снег, Эйли бегала во дворе в пестрой вязаной шапке, а когда родители не могли ее видеть, она снимала шапку и старалась наполнить ее снегом до краев. Прибегая домой, она быстро проходила мимо родителей, поднималась к себе в комнату и посыпала этим снегом цветы, потому что все окна в доме закрывались наглухо до самой весны.

А еще зимой Эйли всегда играла в снежки, прыгала в сугробы и падала в снег, раскинув руки в стороны. При этом на снегу оставались ее очертания, и Эйли, взяв в руки тонкую палочку, дорисовывала их, добавляя силуэты костюмов, шляп, как у старинных дам, шпаг, или шутовских шапок с бубенчиками, или вовсе не возможных деталей: крыльев, как у настоящих птиц, перьев, новых рук, хвостов, как у русалок, и чего только могла придумать. Потом она аккуратно опрыскивала эти картины водой по много раз, добавляя в нее краски, картины схватывались цветным льдом и оставались такими, пока не таял снег.

Весной Эйли не могла дождаться того момента, когда на крыше появятся сосульки, а когда они наконец появлялись, она осторожно отламывала их там, куда могла дотянуться, там же, где не могла – старалась сбить длинной палкой. После этого, перевернув их вверх ногами, она строила из них ледяные замки и города, блестящие и сверкающие острыми повернутыми вверх концами.

А еще весной она подолгу с приятной тоской смотрела на все те же дали из своего окна, потому что вдали земля темнела и становилась бурой: снег начинал таять, оставляя после себя белые острова, белые линии, белые полосы, откуда-то появлялись птицы и начинали кружить над этими темно-коричневыми пространствами, словно частицы земли, вдруг оторвавшиеся от горизонта и носимые ветром по небу. В это время года для птиц открывалось самое большое пространство чтобы летать, а на реках ломался лед, и Эйли иногда даже слышала треск, похожий за залпы артиллерийских орудий.

Летом Эйли делала все, что только можно было делать летом: бегала по окрестным местам вместе со своими собаками, спускалась в ущелья, которых в округе было невероятное множество, плавала во всех окрестных озерах, ходила во всех окрестных лесах, знала те места, о которых не догадывались даже охотники, жившие на этой горе, она могла делать что угодно, быть где угодно, но только стоило во дворе прозвенеть колоколу, говорящему о том, что всем необходимо собраться дома – и она возвращалась домой, она могла услышать этот колокол, где бы она ни находилась, даже в самом далеком уголке горы.

Осенью Эйли от всей души хрустела листвой, которая падала с тополей и осин, причем совершенно ясно одно: если бы Эйли не жила в этих местах, такого количества листвы там никогда бы не падало, а может быть, листва там не падала бы вообще. Или спала бы один раз – и не появлялась снова. Но поскольку Эйли все же жила там, то каждую осень к ее ногам слетали целые сугробы, целые лавины, целые пропасти пестрых сухих и превосходно шуршащих листьев, и Эйли бегала по ним, взметала их ногами, разбрасывала фонтанами по всей округе, падала и зарывалась в них с головой – словом, делала все, что только могла придумать, притом что осень в этих краях – самое красивое и красочное время года.

В доме вместе с Эйли были отец и мать, из родственников у нее была еще бабушка, но она жила на той же горе выше и приходила в гости изредка, только по воскресным дням недели. В их большом для трех человек доме жили еще трое: печник, садовник и повар. В остальном же в округе не было ни одной человеческой души. Небольшой городок с длинным и трудным названием находился в трех часах езды вверх по горным тропам, там всегда было много людей, местных и приезжих, но дом, в котором жила Эйли, стоял в стороне от главной дороги, поэтому никому не было нужды в него заглядывать, и жизнь городка совсем не трогала его.

Их домик стоял прямо на самом краю скалы, и издалека его вообще можно было не заметить: каменные серые стены ничем не отличались от горного камня. Только оранжевая черепица на крыше могла броситься в глаза, да поднимающийся дымок из трубы в холодное время года. Ночью же среди многочисленных оттенков ночного цвета можно было увидеть тринадцать мерцающих огоньков: это дрожащими свечами горели тринадцать окон, в них двигались фигуры, велись речи, пелись песни. Занавески в этом доме хоть и были, но никогда не закрывались, наоборот, порой окна распахивались во всю ширь, и занавески только выхватывало ветром наружу. Последнее, тринадцатое окно на обращенной к пропасти стороне находилось на маленькой круглой башенке с остроконечной, как шляпа волшебника, крышей с флюгером. На этой башенке это было единственное окно, и Эйли часто сидела возле него, положив локти на подоконник и смотря на ночную даль – на реки, на леса, на огни больших городов. Там, в дали она видела миллиард огней, словно перед ней распахивались два неба – одно вверху, одно внизу, – и невозможно было сосчитать, на каком небе звезд больше. Но Ветер, всемогущий и всемудрейший, не приносил Эйли ни одного звука оттуда – только тишина, только какая-то вечная и бесконечная загадка миллиарда земных огней, будто ночное небо отражалось в каком-то таинственном и бесконечном океане.

С другой стороны дома высокое винтовое крыльцо спускалось прямо в сад, в котором одновременно прорастало столько оттенков цвета, что сосчитать их не представлялось никакой возможности. Эйли говорила, что сад, особенно если посмотреть сверху – это ее «дневное небо», на котором цветов много, как звезд, которые почему-то раскрашиваются, словно разноцветные стеклышки. В саду росли тополи и осины, Эйли часто сидела под ними на скамейке, рисуя на земле осиновой веткой разные непонятные знаки. Когда ее спрашивали, что означают эти знаки, она отвечала, что придумывает новые слова, которые могут назвать то, что не назовешь обычными словами. Корабль с раздувающимися парусами означал у нее то, что она чувствовала, отрываясь поздно вечером от окна и спускаясь с башни; она рисовала подхватываемый ветром и кружащийся в полете осиновый листок, и это у нее без слов обозначало, что она вспоминает музыку; а еще она рисовала совсем странный знак: выводила свободно линию, закругляла ее и начинала рисовать и рисовать круги, не отрывая ветки от земли, и каждый новый круг был внутри предыдущего, и она закручивала, сжимала эту спираль, пока круги наконец не сходились в одну точку. Что это означает, она не могла сказать, ведь этого не назовешь словами.

Пройдя по саду, Эйли поднималась по ступенькам и выходила на небольшую смотровую площадку на краю скалы, отгороженную от пропасти заборчиком. На площадке стояли быстрые и бесшумные качели, и Эйли качалась на них по много часов подряд, смотря бесконечно вдаль. Это было для нее самое любимое место во всем доме. Она летала назад и вперед, на ветру играли ее волосы, а впереди белые океаны облаков неподвижно и важно окутывали зеленые рассеченные горами и реками пространства, которые можно положить на ладонь, подуть слегка, и эти океаны облаков слетели бы, как пух и перья. Эйли казалось, что земля под ее качелями перестает существовать, и она летает на них, просто повиснув в воздухе, высоко над землей, зацепившись за облака. Это были волшебные качели, как и все вокруг.

Так Эйли жила на этой большой горе, в своем доме, не встречая чужих людей, она жила бы так и дальше, если бы однажды апрельским утром в их дом не пришел совсем чужой и не знакомый человек.

Это случилось совсем рано, и по всем законам и порядкам Эйли должна была еще тихо видеть сны в своей кровати, но почему-то именно в этот день она раскрыла глаза с самым восходом солнца и не смогла их закрыть. Солнце ударило ей в глаза золотым отблеском, пробившимся между стеблями цветков с подоконника, в этом луче дрожали листья и летали точки пылинок. Эйли встала и подошла к окну, чтобы как обычно взглянуть вдаль и увидеть, есть ли сегодня там туман, а если есть, то насколько он густой. И она увидела: в тот день туман был очень густой, он как белая вата лег на поля и реки, закрыв собой всю полосу горизонта и размыв границу между небом и землей. В тот день небо и земля плавно сквозь туман перетекали друг в друга, а на нижнем этаже в соседней снизу комнате слышались два голоса, негромко и осторожно ведущие беседу.

– Нет-нет, никакой платы. Вы меня обижаете, – говорил голос, принадлежащий отцу Эйли.

– Вы добрый хозяин, мой друг, – ответил ему кто-то другой.

«Не знакомый голос, – подумала Эйли. – Это чужой!..»

– Не стоит, я все равно не могу ничем вам помочь.

– Вы ошибаетесь, вы можете очень много для меня сделать! Для этого всего-то нужно: разрешить мне взять его с собой и пустить меня с ним в свой дом.

– Я смог бы сделать это для вас, но вы должны понять: у нас закрытый дом, мы годами не принимали гостей… Это традиция, мы можем приютить путника на несколько дней, если это так необходимо, но мы не пускаем в дом постояльцев. Для этого есть гостиницы в городе.

– Нет, нет, я же вам говорил. Я не могу отправиться в город, там меня ничего хорошего не ждет. И в конце концов я просто потеряю время, так ничего и не добившись. Самое лучшее место – это ваш дом. Это не место, а просто сказка, ничего лучше и представить нельзя.

– Извините, вы должны меня простить…

– Да нет же, я прошу вас еще раз! Что это вам будет стоить? В конце концов, если вы будете не довольны, вы всегда сможете прогнать меня.

– Дело не в том, буду ли я доволен вами или нет – дело в порядке. У нас давно не было гостей и не должно быть впредь.

– Так отступитесь от порядка только раз! Вы же понимаете, насколько это может быть важно. Причем не только для меня, если все пойдет как я думаю, это может оказаться важным для очень многих людей.

– Да, я не спорю с вами, но все же я не могу…

– Просто ваш дом – невероятно подходящее место. Я бы хотел, если вы не возражаете, занять комнату в башне, что над вашим домом.

«В башне!..»

– Если только так…

– Да, мне этого будет достаточно. Я буду заниматься там своим делом и совершенно не буду вам мешать, можете быть уверены. И при этом я могу исполнять любые ваши просьбы, в том числе ездить в город, когда вам это будет нужно.

– Что же…

– И еще, я знаю, у вас есть дочь. Мне говорили, что она замечательная. Я бы мог показывать ей иногда некоторые очень интересные вещи, я уверен, это будет для нее приятно и полезно.

– Вы очень много знаете о нашей семье.

– Да, если позволите, я вообще знаю не мало. Такова моя профессия.

– Хорошо, должен сказать, вы начинаете меня убеждать. Но я должен подумать.

– Конечно!

И настала тишина – оба голоса перестали говорить, только слышались неторопливые шаги: это отец ходил по комнате, наверное, заложив руки за спину, как он всегда делал, когда принимал важное решение. Эйли замерла, стоя у подоконника, боясь выдохнуть воздух, потому что звук, который при этом издаст ее нос, мог заглушить ответ отца, а отец мог ответить в любую секунду. Так Эйли простояла, задержав дыхание, с полминуты, потом она от беспомощности затрясла пальцами рук, бесшумно затрепетала губами – и наконец выдохнула струю воздуха ртом, раскрыв его как можно шире, чтобы получилось как можно меньше звука. И не напрасно, потому что почти в этот же самый момент послышался голос отца:

– Хорошо, мы сделаем для вас исключение. Раз это действительно так важно.

– Нет, еще важнее.

– Ну ладно. Только нужно обязательно поговорить с хозяйкой – моей женой – хотя бы одно ее слово против решит весь вопрос.

– Да-да, разумеется.